В карете лейтенант привлек меня к себе, крепко обнял, укутал пледом. Мне было уютно и тепло, и пока что этого казалось достаточно. Сзади к карете был пристегнут ремнями сундук с приданым, которое не пригодилось для свадьбы с судьей; у ног стоял маленький индийский сундучок. Все остальное я с радостью оставила в прошлом.

Голова моя была забита романтическим вздором, сказками о разбойниках и влюбленных. Лейтенант мне виделся гордым изгнанником, которого не поняли и не оценили на родине; я была невинная дева, которую похитили под покровом ночи. Его любовь была простой, первобытной и яростной. Он завернул меня в собственный плащ, и кони понесли карету прочь.

Они мчали сквозь ночь, пока не начали спотыкаться от усталости. Огромная распухшая луна отражалась в темных окнах домов, поблескивала в лужах, вела нас все дальше извилистыми дорогами. Любой звук: треск сломавшейся ветки, уханье филина, стук колес по камням — в ночной тишине казался громче обычного. Я слышала топот конских копыт, свист кнута, крик возницы. К утру кони уже едва переставляли ноги, и возница бесконечно подгонял их кнутом и бранью. Когда взошло солнце, Томас задернул занавески на окнах. Пригревшись в своем уютном коконе, я перестала думать о мире, что остался снаружи.

То и дело возница требовал дать коням отдых.

— Скоро уже, скоро, — отвечал Томас.

Быть может, он опасался, что я передумаю; а возможно, боялся бешеного гнева моей матери. Как бы то ни было, мы в кратчайшее время покрыли тридцать миль. Лишь под вечер Томас позволил ненадолго остановиться.

Уже сгустились теплые летние сумерки, когда мы подъехали к придорожной гостинице в предместье Бристоля. Возница был зол, кони чуть живы от усталости. На боках блестел пот, удила в пене, шкуры побелели от соли. Кони волновались, переступали ногами, пока помощник конюха не распряг и не увел их одного за другим. Возница вынес из кареты наши вещи, а из дверей гостиницы вышел толстяк в отвратительно грязном переднике и пожал Томасу руку. В дальнем углу двора мальчишка тихонько разговаривал с лошадьми, вытирая их пучками соломы.

Гостиница, где мы остановились, была древняя, со множеством крохотных комнатушек. Мужчинам пришлось нагнуть голову, чтобы пройти в дверь. Нас провели на второй этаж; номер состоял из двух смежных спален. На голых досках пола не лежало даже самого скромного коврика, над головой нависали толстые потолочные балки, тяжелая резная мебель была из темного дуба. В моей спальне горели две свечи, на стенах дрожали черные тени.

На ужин нам подали мясо, хлеб и темное крепкое вино. Хотя пища и удобства были скудны, Томас был ко мне чрезвычайно внимателен, а у меня голова шла кругом, и я ощущала себя очень взрослой. Мне было семнадцать лет; Томас в свои тридцать два был одного возраста с мамой. Наконец-то, думалось мне, снова есть отец, который обо мне позаботится. Смерть унесла первого, мама полностью присвоила второго, но уж третьего у меня никто не отнимет. Томас сидел за столом, и его голубые глаза ярко блестели. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя так уютно, надежно и безопасно.

Когда мы поужинали, хозяин гостиницы принес бутылку портвейна и два стакана. Из нескольких фраз я заключила, что Томас останавливался здесь и прежде. Мужчины пили вино, смех становился громким и грубым, и мне вовсе не нравилось, как хозяин смотрел на меня. Поднявшись из-за стола, я пожелала им обоим доброй ночи.

Дверь между нашими спальнями была тяжелая, и закрыть ее удалось с немалым трудом. Оставшись одна, я огляделась и поняла, что тут очень даже уютно. Сквозь толстую стену голоса из соседней комнаты едва пробивались. Надев ночную рубашку, я угнездилась на широкой кровати, сложив руки поверх одеял. И уже почти задремала, когда в голове закопошились неприятные мысли о маме.

Я представила, как она там одна в своем роскошном гостиничном номере. Обнаружив, что меня нет, она, разумеется, послала за Томасом, и ей сообщили, что он тоже исчез. Царапнуло легкое чувство вины. Наверное, все же стоило оставить записку. Однако я глянула на два сундука у стены, и сердце мое ожесточилось. Наверняка она больше сожалеет о пропавшем со мной белье, чем обо мне самой, решила я с обидой. Ее гордость пострадает, вот и все.

На столике рядом с кроватью затрепетал огонек свечи, и на стене выросла огромная тень. В комнате не было ни одного прямого угла. Над кроватью нависали темные потолочные балки. За окном в кронах деревьев шумел ветер, ревела вода в реке. Я могла быть где угодно — скажем, в лесной сторожке в заколдованном лесу, за много миль от людей. Я подумала о лейтенанте в соседней комнате и мечтательно улыбнулась. Обняла подушку, свернулась калачиком и крепко уснула.


Под утро меня разбудил скрип дверных петель. Дверь распахнулась и ударилась о стену. Я испуганно села на кровати. В дверном проеме, покачиваясь, стоял Томас Джеймс в расстегнутой рубашке, с красным лицом. В одной руке он держал лампу, в другой — полупустой стакан вина. Кроме рубашки, на нем ничего не было.

— Моя драгоценная детка, — проговорил он.

Я не могла оторвать взгляд от его вздымающейся к пупку плоти. Что я в то время знала о мужчинах, об их природе? В Индии я видела голых мальчишек, в Европе — мраморные статуи, вот и все. В обоих случаях символ мужественности был скромен и с легкостью мог быть укрыт от взглядов. Но то, чем обладал лейтенант, фиговым листком не прикроешь. «Господи! — подумала я. — И такое скрывается под брюками у каждого джентльмена?»

— Лейтенант… — начала я.

— Ты должна звать меня Томасом.

— Томас…

Больше ничего сказать я не успела: он навалился сверху, бешено меня целуя, разрывая ночную рубашку. Придавленная его весом, я не могла шевельнуться. Его мужская плоть прижималась к моему бедру, пульсировала, словно некое животное пыталось куда-то пробраться в темноте и искало путь.

Пришлось пойти на хитрость. Откинувшись на подушки, я глубоко вздохнула. Движения Томаса были замедленные, ум затуманен портвейном. Чуть только он ослабил хватку, я вывернулась из-под него и убежала в соседнюю комнату. В замке торчал ключ, я мигом его повернула, нырнула в постель и по шею закуталась в одеяла.

Из-за двери Томас принялся умолять:

— Милая, мой цветочек! Я не хотел тебя пугать. Ну же, мой ангел, открой дверь.

Сначала он пытался уговорить по-хорошему, затем прибегнул к угрозам:

— Я отошлю тебя назад! Матушка тебя ожидает. Прекрати этот вздор сейчас же, слышишь? Я требую, чтоб ты оперла дверь.

В ответ я твердила только:

— Я устала, хочу спать, мне нужно поспать хоть немного.

Вот скотина, думала я про себя. Он что, вообразил, будто мной можно пользоваться как какой-нибудь служанкой?

На следующее утро за завтраком Томас поначалу и слова не молвил. Соблюдать правила приличия досталось мне. А я твердо была убеждена, что хотя бы один из нас двоих должен оставаться цивилизованным человеком.

— Надеюсь, вы хорошо спали. Мне так хочется поскорее попасть в Ирландию. Я не бывала там с детства.

Томас сидел мрачный, молчал и ковырял вилкой в тарелке. Я едва-едва его умаслила, чтобы он вообще соизволил заговорить.


Пока мы ехали через графства Уэльса, три ночи подряд происходили одинаковые стычки. В Монмутшире, Гламоргане и Кармартеншире мне ночами не давал спать громкий стук в дверь.

На четвертую ночь я решила, что лейтенант оставит меня в покое. Мы остановились в крошечной гостинице в Пемброкшире. За ужином Томас вел себя тихо-мирно. Я ушла к себе рано, не позабыв повернуть ключ в замке. И спокойно уснула в полной уверенности, что в эту ночь меня не потревожат.

Однако не успело пробить полночь, как меня разбудил звук упавшего на пол ключа, затем повернулась дверная ручка. Томас, который днем был совершенно очарователен, ночью преображался. Сейчас он вошел, запер за собой дверь, с насмешливой ухмылкой повертел ключом в воздухе, а затем ногой отбросил подальше тот, что был вытолкнут из замочной скважины.

— Ну, красавица, неужто ты вообразила, что сможешь так легко от меня отделаться? — проворковал он.

Я бросила взгляд кругом. Не удерешь: оконца крошечные, смежной комнаты нет, единственная дверь заперта.

Усевшись рядом на край постели, Томас погладил меня по волосам, тихонько поцеловал в шею.

— Мы много от чего отказались, чтобы быть вместе, — сказал он. — Так зачем же теперь упираться и мешкать?

Прежде чем я успела отбиться, он стиснул меня в объятиях и принялся неистово целовать.

— Лейтенант, пожалуйста! — взмолилась я. — Отпустите!

— Мне страсть как нравится, когда ты просишь.

Когда его рука добралась до груди, у меня дух занялся. Несмотря на весь мой испуг, сосок набух у него между пальцев.

— Вот видишь, моя радость, — уговаривал Томас. — Ты же сама знаешь, что хочешь меня.

Он плотно сжимал бедрами мне ноги, и я не могла шевельнуться. Его страсть ошеломляла, пыл передавался и мне.

Когда он распустил завязки на рубашке и ладонью накрыл мою грудь, я едва могла вздохнуть. Затем он взял ее в рот и нежно ласкал губами и языком.

— Чудесный персик.

Я уже почти совсем потеряла голову, однако со страхом думала, куда еще может добраться его жадный рот.

— И не говори, что тебе это не нравится. — Томас провел языком мне по груди.

В свете лампы он выглядел очень старым и похотливым.

Почувствовав, что я сдаюсь, он ослабил хватку. Я моментально извернулась и оттолкнула его. Он засмеялся, как будто это была игра, опрокинул меня обратно на постель и вжал лицом в подушку, а сам навалился сверху, прильнув ртом к шее, точно дикий зверь, настигший добычу. Я пыталась вырваться, а он тем временем задрал ночную рубашку выше талии.

— Пожалуйста, не надо!

Томас вздохнул и ладонями сжал мне ягодицы. Я и дернуться не успела, а его пальцы скользнули мне между ног. С удивлением и испугом я ощутила, как один палец забирается внутрь.

— Точно ключ в хорошо смазанном замке, — хрипло выдохнул Томас.

Я сражалась изо всех сил, пытаясь ударить локтями и пятками. И уже почти стряхнула его с себя, когда ощутила, как что-то вдавливается мне в тело. С ужасом я вспомнила, какого размера у него член. Неужто он пытается засунуть в меня это? Я впилась зубами ему в руку, однако это не помогло. Я кричала, а Томас бился на мне сверху, с каждым толчком проникая все глубже. Внутри что-то натянулось, затем порвалось. Я задыхалась — Томас как будто забил собой легкие, горло. Я так и лежала на постели. Что еще мне оставалось?

— Элиза, Элиза!.. — стонал он.

Фермер вспахивает поле, разбивая сухие комья земли после засушливого лета. Прорубает дорогу сквозь заросли куманики и густые кусты. Пробивает туннель в меловой горе. Прогрызает кость. Почему мне никто этого не объяснил? Почему я не верила страшным сказкам, которые рассказывала София? Как же я могла ничего не знать?


Утром Томас выглядел удовлетворенным и счастливым. Он принес мне завтрак в постель и с нежностью расчесал волосы. Я не шевелилась, боясь, что любое мое движение может снова его подтолкнуть. Ах, где моя милая София? Так хотелось с ней поговорить! Когда она, бывало, шепотом сообщала мне правду Жизни, я отмахивалась и не верила. Эта выдумщица нарочно сочиняла бог весть что, желая подразнить меня и помучить. Что же — меня в самом деле ждет такое будущее? Всю жизнь не спать ночами, терпеть подобные атаки, а после выслушивать виноватое бормотание?

Следующие три дня я почти не раскрывала рта. Не выказывала ни волнения, ни любопытства. Не спрашивала, куда мы направляемся, не смотрела на мир вокруг. По вечерам Томас нежно меня целовал, желал доброй ночи и уходил к себе, однако по выражению лица я понимала, что все это — до поры до времени. Мы сели на плывущий в Ирландию корабль, затем сошли на берег, а я все еще не разговаривала. Из Вексфорда мы ехали в карете по грязным каменистым дорогам.

На четвертый день Томас мягко сказал:

— Мы можем пожениться в Ратбеггене. Мой брат может нас обвенчать.

Забившись в угол кареты, я поглядела на него холодно, без выражения. Я чувствовала себя разбитой, опустошенной и глубоко разочарованной. У меня не было никакого выбора, ни в чем. Ни сейчас, ни раньше — никогда. Неважно, куда я поворачивала, — результат всегда был один и тот же. В ту ночь меня потрясла кровь на простынях, Томас же выглядел радостным и гордым. Я злилась на всех и каждого. В своей девичьей невинности я и не представляла себе более близких отношений с мужчиной, чем нежные поцелуи. При всех многочисленных разговорах о любви и романтической чепухе — и в школе, и с мамой — ни единая душа не позаботилась раскрыть мне глаза на грубую реальность. Я вспоминала женщин, которые держали меня в неведении, особенно мать. Она же сама поощряла Томаса, принимала его ухаживания. Это все ее вина. Он в ней разочаровался, и это разочарование просто-напросто перенес на меня.