Сегодня еще тепло. Легкий кремовый жакет висит на спинке стула; широкое платье лилового полотна, простое и изящное, оставляет на виду руки и подчеркивает все еще стройную фигуру Мечи, а она, похоже, сознательно пренебрегает модой на яркие цвета и короткие юбки, которой волей-неволей следуют даже дамы не первой молодости. На шее поблескивают три витка жемчужного колье. Макс неподвижно сидит напротив; проявляемый им интерес кажется лишь данью обычной вежливости. Нужно сильно постараться, чтобы узнать в этом седом джентльмене шофера доктора Хугентоблера: слегка подавшись вперед, он слушает собеседницу, а на столике перед ним стоит стакан, который он едва пригубил, верный нерушимому правилу: когда затеваешь большую игру — обходись без спиртного. Джентльмен безупречно держится и прекрасно одет — темно-синий приталенный блейзер, серые фланелевые брюки, голубая рубашка «оксфорд», коричневый галстук в точку.

— А может быть, и не то же самое, — продолжает Меча Инсунса. — Мир профессиональных шахмат — сложный мир. Предъявляет свои требования. Навязывает особый стиль жизни. Накладывает особый отпечаток на тех, кто обитает в нем.

Она замолкает, задумавшись, опускает голову, меж тем как закругленный холеный ноготь, не покрытый лаком, скользит по ободку пустой кофейной чашки.

— В моей жизни, — произносит она спустя несколько секунд, — возникали крутые повороты, определявшие все дальнейшее… Вот, например, смерть Армандо во время гражданской войны… Я обрела свободу, которой, может быть, и не хотела, в которой не нуждалась… — Осекшись, она вскидывает глаза на Макса и добавляет, как бы примиряясь с неизбежным: — А в другой раз — когда обнаружилось, что мой сын с самого детства одарен необыкновенными способностями к шахматам…

— И ты посвятила ему жизнь. Понимаю.

Отставив чашку, она откидывается на спинку стула.

— Пожалуй, это было бы преувеличением… Трудно объяснить, что такое сын. У тебя нет детей?

Макс улыбается. Он отчетливо помнит, как тридцать лет тому назад в Ницце она задала ему тот же вопрос.

— Нет, насколько я знаю. Но почему шахматы?

— Потому что Хорхе был ими одержим. Это его страсть. Наслаждение и мука. Представь, каково это: видеть, как человек, которого ты любишь всем своим существом, бьется над решением некой проблемы — сложной и в то же время очень неконкретной. Ты хочешь помочь ему, но не знаешь как. И тогда ищешь тех, кто может то, чего не можешь ты. Так появляются учителя и тренеры…

Она все с той же задумчивой улыбкой оглядывается вокруг, а Макс внимательно следит за каждым ее жестом и движением. Невдалеке стоят столики соседнего ресторанчика — траттории «Эмилия», — и скучающий официант болтает в дверях с поварихой. С террасы другого заведения, расположенного на дальнем конце пляжа, доносятся громкий говор и смех американцев, и фоном звучит из музыкального автомата или проигрывателя голос Эдоардо Вианелло.[28]

— Ведь схожие чувства испытывает мать, когда сын пристрастится к наркотикам… Не в силах вытащить его из этой пучины, она решает сама броситься в нее.

Она глядит поверх головы Макса и вытащенных на песок рыбачьих лодок куда-то вдаль, где помаргивают вокруг залива и взбираются по черному склону Везувия огни.

— Невыносимо было видеть, как он мучился, сидя перед шахматной доской. Но поначалу я хотела избежать этого… Я ведь не из тех матерей, которые толкают своих детей вперед и вверх, удовлетворяя собственные амбиции. Напротив. Я пыталась отвлечь его, отдалить от шахмат… Но когда поняла, что это невозможно, что он продолжает играть тайком и что это может грозить нам отчуждением, уже перестала колебаться.

Ламбертуччи, хозяин ресторанчика, возник у столика с вопросом, не нужно ли чего, и Макс качает головой. Ты меня не знаешь, предупредил он его час назад по телефону, когда заказывал столик. Я приду в восемь, когда капитана уже не будет, а ты уберешь шахматы. Помни, я тут бывал всего раза два, так что никакой фамильярности. Скромный, спокойный ужин — паста с мидиями, свежевыловленная рыба на гриле, вина подашь белого, хорошего и как следует охлажденного и еще, пожалуйста, сделай так, чтобы не появился твой племянник с гитарой и не завел «О соле мио». Прочее я тебе как-нибудь потом объясню. Или нет.

— Я наказывала его, — продолжает Меча Инсунса, — а потом входила к нему в комнату и видела: он неподвижно лежит на кровати, уставившись в потолок. И вскоре поняла, что ему не нужны фигуры или доска. Он играет в уме, силой воображения расчерчивая на клетки потолок… И тогда я решила быть не против него, а рядом с ним. И помогать ему всем, чем смогу.

— Я читал, что он начал играть очень рано.

— Он рос очень нервным мальчиком. Очень. Безутешно рыдал, когда допускал ошибку или проигрывал. И мы — сначала я, а потом его наставники — должны были заставлять его сперва думать, а потом делать ход. Я постаралась развить то, что впоследствии стало его игровым стилем, — изящество, блеск, стремительность, готовность жертвовать фигуры.

— Еще кофе? — предлагает Макс.

— Да, спасибо.

— В Ницце ты жить не могла без кофе и сигарет.

Женщина улыбается слабо и словно через силу:

— Только этим привычкам я и осталась верна. Впрочем, уже умерилась.

Появившийся Ламбертуччи принимает заказ с непроницаемым выражением лица и с преувеличенной вежливостью, но при этом краем глаза косится на женщину. Похоже, он одобряет новое обличье Макса, потому что незаметно подмигивает ему, прежде чем вступить в беседу с официантом и поварихой из соседнего ресторанчика. Время от времени он поворачивается вполоборота, и Максу нетрудно понять, что Ламбертуччи гадает: какую комбинацию собирается сплести сегодня вечером старый пират? Не зря же он появился тут этаким франтом — причем так, словно всегда так одевается, — да еще с дамой?

— Принято думать, что шахматы — это цепь гениальных импровизаций, — продолжает меж тем Меча Инсунса. — Это не так. Шахматы требуют научных методов, потому что в поисках новых идей надо изучить все возможные ситуации. Хороший игрок помнит ход тысяч партий, своих и чужих, и старается улучшить их новыми вариантами; он изучает своих предшественников, как учат иностранный язык или алгебру. При этом он опирается на целый штат помощников, аналитиков, тренеров… я говорила тебе про них утром. И сейчас у Хорхе несколько таких. Один из них — его учитель Эмиль Карапетян, который сопровождает нас повсюду.

— И у русского — так же?

— Да, разумеется. Помощники всех видов. Его даже сопровождает какой-то чин из посольства. Представляешь? В Советском Союзе шахматы — дело государственной важности.

— Я слышал, команда русского целиком арендовала особняк в парке неподалеку от «Виттории». И там даже есть люди из КГБ.

— Ничего удивительного. У Соколова свита — человек двенадцать, хотя матч на приз Кампанеллы — всего лишь подступ к чемпионату мира… Через несколько месяцев, в Дублине, у Хорхе будет четверо или пятеро аналитиков, секундантов и тренеров. Можно себе представить, сколько народу привезут русские.

Макс коротко прихлебывает из стакана.

— А у вас сколько?

— Со мной — трое. Кроме Карапетяна, нас сопровождает Ирина.

— Я думал, это невеста Хорхе.

— Так и есть. Но еще и очень сильная шахматистка. Ей двадцать четыре года.

Макс воспринимает все это так, будто впервые слышит о ней.

— Русская?

— Родители югославы, но родилась в Канаде. На Олимпиаде в Тель-Авиве была в сборной. Она входит в число десяти-пятнадцати сильнейших шахматисток мира. Гроссмейстер. Вместе с Эмилем Карапетяном составляет постоянное ядро нашей команды.

— Ну а как невестка она тебе нравится?

— Могло быть хуже, — отвечает Меча невозмутимо, не принимая игривый тон, предполагаемый улыбкой Макса. — Характер у девочки непростой, как у всех шахматистов. И в голове такое, о чем мы с тобой и не подозреваем. Но с Хорхе они понимают друг друга с полуслова.

— А в качестве ассистентки, аналитика или как их там?..

— Да. Очень полезна.

— И как же ее воспринимает маэстро Карапетян?

— Хорошо. Поначалу ревновал и рычал, как пес над костью. «Пигалица, девчонка, что она понимает…», ну, и прочее в том же роде… Но она — из тех, кто себя в обиду не даст: сумела поставить его на место.

— Ну а ты?

— Со мной все иначе. — Меча допивает кофе. — Я — мать, понимаешь?

— Понимаю.

— И мое дело — смотреть издали. Внимательно, но издали.

Слышны голоса американцев — они проходят за спиной у Макса и удаляются в сторону дороги, вьющейся вдоль стены и ведущей к самой возвышенной части Сорренто. И снова становится тихо. Меча задумчиво разглядывает красные и белые квадраты скатерти, напоминающей шахматную доску.

— Есть такое, чего я дать своему сыну не могу, — вдруг произносит она, вскинув голову. — И не только в том, что касается шахмат.

— И как долго ты намерена…

До тех пор, пока ему это будет нужно, отвечает она без колебаний. До тех пор, пока Хорхе хочет, чтобы она была рядом. Когда наступит конец, она, надо надеяться, все сообразит сама и вовремя, тихо и незаметно исчезнет без мелодрам. В Лозанне у нее — хороший удобный дом, много книг и пластинок. Библиотека… Будет жить так, как ей хотелось все эти годы, но не получалось. Жить, а потом, когда придет время — мирно окончить свои дни.

— Я тебя уверяю — до этого еще очень далеко.

— Ты всегда был льстецом, Макс… Изящным мошенником, обворожительным жуликом.

Он с напускной скромностью — как если бы эта колкая похвала казалась ему чрезмерной — опускает голову. И на лице появляется утонченно-светское выражение, словно говорящее: «Ну, что я могу на это сказать? Да еще в наши-то годы?»

— Я когда-то — давно уже, много лет назад — прочла какую-то книжку и подумала о тебе… Дословно не помню, но смысл передаю довольно точно: «Тем, кто обласкан женщинами, проходить долиной теней не так мучительно и не так страшно». А? Какого ты мнения на этот счет?

— Звучно и выразительно.

Повисает молчание. Меча теперь вглядывается в черты его лица так, словно пытается узнать их вопреки переменам. Глаза ее мягко лучатся в свете бумажных фонариков.

— Неужели ты так и не был женат, Макс?

— Нет. Побоялся, что это скажется на моей способности пройти долиной теней, когда понадобится.

На раскат ее по-девичьи звонкого, чистосердечного и звучного смеха оборачиваются Ламбертуччи, официант и повариха, все еще толкующие о своем в дверях ресторана.

— Ах, чтоб тебя!.. Ты по-прежнему не лезешь в карман за словом… И как же быстро присваиваешь себе чужое!

Макс проверяет, не слишком ли сильно вылезли из рукавов пиджака манжеты сорочки. Он терпеть не может нынешнюю манеру — когда манжет виден почти целиком, — как, впрочем, и зауженные талии, чересчур широкие галстуки, длинные воротники рубашек, тесные в бедрах и сильно расклешенные брюки.

— Ты в самом деле иногда вспоминала обо мне за эти годы?

Спрашивая, он глядит в ее золотистые глаза. Она чуть склоняет голову набок, продолжая рассматривать его.

— Признаюсь. Вспоминала. Иногда.

Макс прибегает к самому безотказному своему оружию — перед этой внезапно вспыхивающей белоснежной улыбкой, так оживляющей его лицо, в былые дни не могли устоять даже самые закаленные кокетки.

— Даже если тогда не звучала «Старая гвардия»?

— Даже тогда, — принимая игру, отвечает Меча с легким кивком и слабой улыбкой.

Приободренный Макс решает уподобиться тореро, который, чувствуя, что симпатии публики — на его стороне, хочет продлить поединок. Кровь ритмично пульсирует в старых артериях; он уверен и тверд, как во времена былых приключений, и чувствует чуть лихорадочную бодрость, какая бывает, когда после бессонной ночи запьешь кофе две таблетки аспирина.

— А ведь мы с тобой, — с полнейшим спокойствием произносит он, — встречались только трижды: в первый раз — на пароходе, во второй — в Буэнос-Айресе в двадцать восьмом году, а потом — в Ницце девять лет спустя.

— Вероятно, у меня всегда была слабость к негодяям.

— Просто я был молод, Меча.

Эти слова он сопровождает еще одним верным и испытанным номером из своего репертуара — скромно поникает головой и легким небрежным движением левой руки как бы отметает все наносное и лишнее. А под лишним и наносным подразумевается все вокруг за исключением той, что сидит напротив.

— Да. Я же и говорю: молодой обольстительный негодяй. Тем и жил.

— Нет, — учтиво возражает он. — Мне это помогало жить — что не одно и то же… Бывали тяжкие времена. Да, в сущности, все мы таковы.

Он произносит эти слова, глядя на ее колье, и Меча замечает его взгляд.

— Помнишь его?