Макс принимает вид джентльмена, оскорбленного в лучших чувствах:

— Конечно.

— Впрочем, да, ты и должен помнить, — она на миг прикасается к жемчугам. — То, что было в Буэнос-Айресе. То, что кончилось в Монтевидео. Все то же.

— Как я мог забыть? — Старый жиголо делает подобающую случаю меланхолическую паузу. — По-прежнему великолепно.

Но погруженная в свои мысли женщина не обращает внимания на эти слова.

— И тот случай в Ницце… Как ты использовал меня, Макс… И какой же дурой я была тогда. Твоя проделка стоила мне дружбы с Сюзи Ферриоль, не говоря уж обо всем прочем. И больше я ничего о тебе так и не узнала. Никогда.

— Не забудь, меня искали. Мне пришлось скрыться… Эти убитые… Безумием было бы оставаться там.

— Я и не забыла… Ничего не забыла. Я все помню. Даже то, что тебе это послужило идеальным предлогом.

— Ты ошибаешься… Я…

Она предостерегающе вскидывает руку:

— Лучше не продолжай… Испортишь такой приятный ужин.

И, продолжая движение руки, протягивает ее через стол, на мгновение дотрагивается до щеки Макса. Тот инстинктивно прикасается губами к ее уже отдергивающимся пальцам быстрым, скользящим поцелуем.

— Видит бог… За всю жизнь я не видел женщины красивей, чем ты.

Меча Инсунса достает из сумочки пачку «Муратти», сжимает сигарету губами. Макс, перегнувшись через стол, щелкает золотым «Дюпоном», который еще несколько дней назад лежал в кабинете доктора Хугентоблера. Женщина выпускает дым, откидывается на спинку стула.

— Глупости не говори.

— Ты все еще красива, — стоит на своем он.

— Это еще большие глупости. Посмотри на себя. Даже ты уже не тот, что прежде.

Сейчас Макс искренен. Или мог бы быть искренним.

— В других обстоятельствах я…

— Все вышло случайно. В других обстоятельствах у тебя не было бы ни единого шанса.

— На что?

— Да ни на что. Сам знаешь, ты бы не смог и близко подойти ко мне.

Следует длительное молчание. Меча избегает взгляда Макса и курит, рассматривая бумажные фонарики, рыбачьи домики на берегу, груды сетей, угадывающиеся в полутьме лодки.

— Негодяем, если уж на то пошло, был твой первый муж, — говорит он.

Она отвечает не сразу — еще дважды затягивается и выпускает дым, но и после этого держит паузу.

— Оставь его в покое, — говорит она наконец. — Армандо уже тридцать лет как на том свете. И он был необыкновенный композитор. И потом, он всего лишь давал мне то, чего я желала. Примерно так же, как я поступаю сейчас со своим сыном.

— Мне всегда казалось, что он тебя…

— Растлевает? Глупости какие! Разумеется, у него были свои вкусы. Ну да, порой довольно экстравагантные. Но он же не заставлял меня потакать им, не принуждал, не навязывал. Я следовала своим. И в Буэнос-Айресе, и где угодно, всюду и везде я была сама себе полная хозяйка. И потом, вспомни: в Ницце его уже не было со мной. Он погиб в Испании. Или вот-вот должен был погибнуть.

— Меча…

Он берет ее за руку, но она высвобождается — спокойно, без злости.

— Даже не думай, Макс. Если ты сейчас скажешь, что я — любовь всей твоей жизни, я встану и уйду.

5. Отложенная партия

— Я представляла себе Буэнос-Айрес не таким, — сказала Меча.

Здесь, вблизи Риачуэло, день казался еще жарче. Чтобы освежить взмокший лоб, Макс снял шляпу и держал ее в руке, а другую время от времени засовывал в карман пиджака. Когда они с Мечей шли в ногу, то на мгновение соприкасались плечами, а потом вновь, шагая вразнобой, отстранялись друг от друга.

— Буэнос-Айрес многолик, — ответил он. — Но главных ликов у него два: это город успеха и город провала.

Они пообедали в таверне «Пуэнтесито», стоявшей рядом с «Ферровиарии», — от Максова пансиона до нее было четверть часа езды на машине. Когда вылезли из «Пирс-Эрроу» — безмолвный Перросси, ни разу не взглянувший на них в зеркало, остался за рулем — и в кафе неподалеку от железнодорожной станции выпили аперитив, облокотившись на мраморную стойку под большой фотографией футбольного клуба «Спортиво — Барракас» и объявлением «Убедительная просьба соблюдать порядок и приличия и не плевать на пол». Меча заказала гренадин с газированной водой, Макс — вермут «Кора» с несколькими каплями «Амер-Пикона»; и оба тотчас же оказались под прицелом любопытствующих взглядов, в гуле испанской и итальянской речи: мужчины с медными часовыми цепочками, тянущимися из жилетных карманов, играли в карты, курили и, время от времени прочищая горло, смачно отхаркивались и сплевывали в урны. Это Меча настояла, чтобы Макс привел ее сюда после скромного обеда в ресторанчике, о котором третьего дня рассказывал супругам — том самом, где когда-то его отец устраивал воскресные семейные застолья. Там, в ресторане, она с удовольствием отведала олью с равиоли и жаренное на рашпере мясо, по совету расторопного официанта-испанца, запив все это полубутылкой ароматного и терпкого «Мендосино».

— Я хочу пройтись, — сказала она потом. — Берегом Риачуэло.

Доехав до окрестностей Ла-Боки, Макс попросил Петросси остановиться и вот теперь шел об руку с Мечей по северному берегу реки, по Вуэльта-де-Роча, а автомобиль медленно следовал за ними по левой стороне улицы. Вдали, за черным ребристым остовом старого парусника, наполовину ушедшего под воду у берега — Макс вспомнил, как в детстве играл там, — высился и тянулся с одного берега на другой мост Авельянеда.

— У меня для тебя подарок, — сказала Меча.

И вложила в руки Макса сверток. Он снял обертку и увидел маленькую продолговатую кожаную коробочку. Внутри оказались золотые наручные часы — великолепный «Лонжин» квадратной формы, с римскими цифрами и хронометром.

— По какому случаю? — спросил он.

— Мой каприз. Я их увидела в витрине на улице Флорида и захотела узнать, как они будут смотреться у тебя на руке.

Она помогла ему перевести стрелки на нужное время и завести часы. Отметив после этого: «Красиво». Они и в самом деле очень красиво выглядели на бронзовом от загара запястье. Отличная вещь, вполне достойная Макса. Вполне достойны тебя, сказала Меча. Твои руки просто созданы для них.

— Полагаю, ты не в первый раз получаешь от женщины такие подарки?

Он взглянул на нее невозмутимо — даже с чуть преувеличенным бесстрастием.

— Не знаю… Не помню.

— Ну, еще бы. Если бы вспомнил, я бы тебя не простила.

Недалеко от берега было много кафе и ресторанчиков — иные ближе к ночи обретали сомнительный вид. Из-под узких, отогнутых книзу полей шляпки, обрамлявшей лицо, Меча взирала на мужчин, которые без пиджаков, в жилетах и кепках сидели у дверей своих домов или на скамьях неподалеку от пароконных ландо и фаэтонов: на площади располагалась биржа извозчиков. Много лет назад Макс слышал, как родители говорили, что в таких местах постигается философия разных наций — меланхолических итальянцев, опасливых евреев, упрямых и грубых немцев, испанцев, одурманенных завистью и убийственным высокомерием.

— Они все еще причаливают к этому берегу, как когда-то мой отец, — сказал он. — Лелея свою мечту. Многие отстают на полдороге, гниют, как этот баркас, занесенный илом. Поначалу посылают деньги женам и детям, оставленным в Астурии, в Калабрии, в Польше… Потом жизнь постепенно гасит их, и они исчезают. Умирают в каком-нибудь грязном кабаке или в грошовом борделе. Сидя в одиночестве за бутылкой, которая никогда ни о чем не спрашивает.

Навстречу шли четыре прачки с огромными корзинами влажного белья, и Меча смотрела на их до срока состарившиеся лица, на распухшие от мыла и щелока руки. Каждую Макс мог бы назвать по имени, о каждой рассказать в подробностях. Именно такие лица и руки — такие и подобные им — видел он вокруг себя все свое детство.

— Женщинам, по крайней мере, тем, кто хорош собой, легче подстроиться к новым обстоятельствам, вписаться в них. В течение определенного времени, конечно. Потом одни — те, кому повезло, — превращаются в увядших наседок. А кому не повезло — в «рюмочниц», самое меньшее. Или самое большее — это зависит от того, как посмотреть.

От этих слов она снова взглянула на него со вновь пробудившимся вниманием:

— Здесь много проституток?

— Ну, представь себе, — Макс обвел рукой все вокруг. — Это же край эмигрантов, и большая их часть — одинокие мужчины. Есть фирмы, специализирующиеся на вывозе женщин из Европы. Самой влиятельной руководит еврейка Цви Мигдал, она занимается главным образом польками, румынками и русскими… Женщин покупают за две-три тысячи песо и меньше чем за год отбивают эти деньги.

Послышался сухой, невеселый смешок Мечи.

— Интересно, во что обошлась бы им я?

Макс не ответил, и еще несколько метров они прошли в молчании.

— Чего ты ждешь от будущего?

— Я хотел бы как можно дольше оставаться в живых, — пожав плечами, чистосердечно отвечает он. — И обладать тем, что мне необходимо.

— Ты не вечно будешь молод и красив. Придет старость. Что тогда?

— Меня это не беспокоит. Есть заботы поважнее.

Макс покосился на нее: Меча шла, жадно рассматривая все вокруг и даже приоткрыв рот от удивления перед тем, сколько нового неожиданно предстало перед ней. Ему показалось, что с внимательностью охотника, уже предвкушающего тяжесть ягдташа с добычей, она старается навсегда запечатлеть в памяти все — протянувшиеся вдоль заржавленных рельсов железнодорожного полотна зеленые и синие, кирпичные и деревянные домики под цинковыми крышами; кусты жимолости в двориках за оградой; стены со вмазанными в гребень осколками битого стекла; платаны и усыпанные красными соцветиями эритрины, через равные промежутки оживлявшие улицы. Меча Инсунса медленно шла посреди всего этого, всматриваясь в каждую подробность с живым любопытством и вместе с тем не изменяя своей обычной томности, сквозившей в каждом движении и воспринимавшейся так же естественно, как три часа назад, когда в комнате Макса она с невозмутимым спокойствием королевы в своей опочивальне разгуливала голая. В прямоугольник солнечного света, падавшего из окна, были четко вписаны удлиненные линии стройного, восхитительно-гибкого тела с мягким руном, золотящимся на лобке.

— А ты? — спросил Макс. — Ты ведь тоже не всегда будешь молода и красива.

— У меня есть деньги. И были еще до того, как я вышла замуж. Теперь это «старые деньги», они, как говорится, привыкли к самим себе.

Она отвечала, не замявшись ни на миг, отвечала спокойно и отстраненно. И слова выговаривала с легким пренебрежением.

— Ты бы удивился, узнав, до чего деньги упрощают жизнь.

Он рассмеялся:

— Могу себе представить.

— Нет. Боюсь, не можешь.

Они расступились, пропуская разносчика льда. Тот шел, перегнувшись на один бок под тяжестью взваленного на плечо, огромного, сочащегося влагой кувшина в резиновой оплетке.

— Ты права, — согласился Макс. — В шкуру богатых не влезешь.

— Мы с Армандо не богатые. Мы, что называется, обеспеченные.

Макс задумался об отличии. Они остановились перед балюстрадой, вившейся параллельно дороге вверх по склону Рочи. Оглянувшись, он убедился, что исполнительный Петросси тоже затормозил чуть поодаль.

— Ну-у, как тебе сказать… — Она глядела на баркасы, шаланды и вздымающуюся за ними громадину моста Авельянеда. — Армандо — интереснейший человек. Когда мы познакомились, он уже был очень известен. Рядом с ним тебя словно подхватывает какой-то вихрь… Друзья, громкие премьеры, путешествия… Разумеется, я бы сама испробовала все это когда-нибудь. Но раньше, чем я предполагала, он увел меня из отчего дома и открыл мне жизнь.

— Ты его любила?

— Почему ты говоришь в прошедшем времени? — сказала Меча, не сводя глаз с моста. — Да и вообще странновато слышать такой вопрос из уст жиголо, за плату танцующего в отелях и на лайнерах.

Макс пощупал тулью с изнанки — уже высохло. И, слегка надвинув на правый глаз, надел шляпу.

— Почему я?

Меча — так, словно ее занимала любая мелочь, — следила за его движениями неотступно. Смотрела внимательно и изучающе. Когда Макс задал этот вопрос, в ее глазах сверкнула искорка веселья.

— Я знала, что у тебя есть шрам еще до того, как увидела его.

И при виде растерянности, охватившей Макса, чуть обозначила улыбку. За несколько часов до этого, обходясь без вопросов и комментариев, она ласкала эту отметину на его теле, водила по ней губами и языком, слизывала капли пота, блестевшие на обнаженном торсе, чуть выше рубца от пули, полученной семь лет назад, когда легионеры карабкались по крутому склону меж валунов и кустов, а в воздухе уже рассеивалась дымка утреннего тумана, возвещая наступление Дня усопших.