Макс отхлебывает свой негрони, скользит взглядом по заголовкам: группа «Битлз» близка к распаду… французский рок-музыкант Джонни Холлидей пытался покончить с собой… короткие юбки и длинные волосы революционизируют Британию… В разделе международной политики речь идет о других революциях: хунвейбины продолжают наводить ужас на Пекин, в Соединенных Штатах чернокожие борются за гражданские права, окружен отряд наемников, планировавших захватить Катангу. На следующей странице между броским заголовком статьи о предстоящем запуске очередного «Джемини» («Америка возглавила гонки к Луне») и рекламой топлива («Посадите тигра в ваш бензобак!») помещен черно-белый снимок: дюжий американский солдат, сфотографированный со спины, несет на плечах вьетнамского ребенка, а тот, обернувшись, недоверчиво смотрит в объектив.

В проезжающей мимо «Альфа-Ромео Джулия» играет радио: из открытых окошек до Макса доносится мелодия. Он поднимает глаза от фотографии солдата с ребенком — она напомнила ему других солдат и других детей: с тех пор прошло сорок пять лет — и рассеянно глядит вслед автомобилю, удаляющемуся туда, где на продолжении Корсо Италия виднеется желто-белый фасад Санта-Марии-дель-Кармине, меж тем как с опозданием в несколько секунд мозг, уже отвлекшийся от газетных сведений, опознает зафиксированную слухом оркестровую мелодию, которую ведут ударные и электрогитара. Это классическое, вот уже четыре десятилетия знаменитое на весь мир танго «Старая гвардия».


Когда Макс резко, на середине, оборвал па, Меча Инсунса, коротко взглянув, с вызовом прильнула к нему всем колеблющимся из стороны в сторону телом и проскользила бедром вдоль его выставленной вперед, неподвижной ноги. Макс бесстрастно выдержал в высшей степени нескромное прикосновение ее тела под легкой тканью, при том, что с них не сводили глаз посетители — все, сколько их было в «Ферровиарии». И потом, чтобы замять неловкость, отшагнул в сторону, и его дама сейчас же, с необыкновенной легкостью и изяществом повторила фигуру.

— Вот так — хорошо, — шепнула она. — Медленно и спокойно, чтобы никто не подумал, будто ты меня боишься.

Макс приблизил губы к ее правому уху. Ему нравилась эта игра, сколь бы рискованной она ни была.

— Ты настоящая самка…

— Ты еще не знаешь, какая.

От ее близости, от мягкого аромата хороших духов, от испарины, бисером выступившей над верхней губой и у корней волос, вновь всколыхнулось желание, воскресло еще свежее воспоминание о теплом женском теле, о запахе насытившейся и удовлетворенной плоти, чуть скользкой от пота, который сейчас, под руками Макса вновь увлажняет невесомую ткань узкого платья с развевающимся в такт танго подолом. Заведение в этот еще ранний час было полупустым. Трио музыкантов играло «Шикé», и на пятачке вяло и словно нехотя топтались, покачиваясь, как пассажиры в вагоне трамвая, еще только две пары: приземистая толстушка с юнцом в пиджаке поверх сорочки без воротника и галстука и давешняя блондинка славянского типа — она была в той же цветастой блузе, что и в прошлый раз, когда танцевала с Максом. Блондинка скучливо двигалась в объятиях партнера — тот был без пиджака, в одном жилете, по виду рабочий. Время от времени, когда пары сближались почти вплотную, ее голубые глаза на миг встречались с глазами Макса. И не меняли при этом выражения.

— Твой муж чересчур много пьет.

— Тебе-то что?

Он не без тревоги взглянул, как в вырезе черного платья, едва закрывавшего ей колени, сверкает жемчужное колье — сегодня она все-таки его надела. Потом с тем же беспокойством — в «Ферровиарии» не следовало ни щеголять драгоценностями, ни пить сверх меры — посмотрел туда, где за столиком, заставленным бутылками, стаканами и переполненными пепельницами, курил и пил джин, разбавляя его газированной водой из сифона, Армандо де Троэйе в компании того самого Хуана Ребенке, третьего дня танцевавшего танго с его женой. Как только они появились в дансинге, компадрон стал часто поглядывать на них, а потом — преисполненный сознания собственной значимости, а вернее сказать, надутый спесью, усатый, с черными прилизанными волосами, с темными глазами, опасно глядящими из-под шляпы, которую не снимал ни на минуту, — двинулся к ним. Зажав в углу рта дымящийся окурок сигары, он шел к столику неспешной, надменной походочкой, принятой в здешних предместьях, — правая рука в кармане; левый борт кургузого, заношенного пиджака был слегка оттопырен и перекошен от спрятанного под ним ножа. Спросил разрешения присоединиться и с властными ухватками клиента, привыкшего, что по счету платить придется не ему, заказал официантке бутылку джина (обязательно еще не откупоренную) и сифон содовой. Чтобы иметь удовольствие угостить сеньору и сеньоров — он больше смотрел на Макса, чем на композитора, — если, конечно, это не будет сочтено за навязчивость.

Кривой аккордеонист и его коллеги сделали перерыв и по зову де Троэйе подтащили стулья к его столику, куда меж тем уже вернулись Меча и Макс. Древняя пианола, заполняя паузу, с шипением и хрипом воспроизвела поочередно два неузнаваемых танго. После довольно долгой череды тостов и разговоров музыканты вновь взялись за инструменты и завели «Ночную пирушку», а Ребенке, еще более залихватски заломив шляпу, осведомился у Мечи, не желает ли сеньора станцевать. Та отказалась, сказав, что устала, и компадрон, сохраняя улыбчивую невозмутимость, кольнул Макса быстрым опасным взглядом, словно его виня в своей неудаче. Потом, прикоснувшись двумя пальцами к полю шляпы, встал и направился к белокурой девице, и та неохотно, но послушно поднялась, положила левую руку ему на плечо и начала танцевать. Одну руку — с дымящейся сигарой — заложив за спину, а другой без видимого усилия, с видом мужественным и серьезным ведя свою даму, кавалер вывязывал затейливое кружево шагов. Замирал на несколько мгновений после каждого корте и потом, опять начиная замысловатые арабески, наступал и тотчас, без малейшей заминки, делал шаг назад, покуда его партнерша, податливо, покорно и в то же время безразлично — слишком короткая, по парижской моде, юбка, взлетая, открывала ногу до самого бедра — выполняла все фортели, все кунштюки, которые он от нее требовал.

— Как она тебе?

— Не знаю… Вульгарна немного. И вид заморенный.

— Может быть, она работает на тайный синдикат вроде того, о котором ты мне говорил… Может быть, ее обманом вывезли из России или еще откуда…

— Заманили и завербовали в проститутки… — немного заплетающимся языком проговорил Армандо де Троэйе, оценивающе разглядывая на свет очередной стакан джина. Казалось, эта версия его забавляет.

Макс посмотрел на Мечу, силясь определить, всерьез ли она говорит. И через секунду понял: нет, это она так шутит.

— Более вероятно, что она здешняя, местная из этого квартала, — ответил он.

Композитор, раскатившись неприятным смешком, вновь вмешался в разговор. Макс заметил, что от выпитого глаза его уже посоловели.

— Хорошенькая. Вульгарная и хорошенькая.

Меча Инсунса по-прежнему не сводила глаз с танцовщицы, а та, очень тесно прижавшись к партнеру, повторяла его кошачье-плавные шаги по скрипучему полу.

— Тебе нравится, Макс? — спросил де Троэйе.

Макс, выигрывая время, долго тушил в пепельнице окурок. Разговор начинал его раздражать.

— Недурна.

— И только-то? Когда в прошлый раз танцевал с ней, ты явно получал большое удовольствие.

Макс взглянул на карминный след, окрасивший ободок стакана, который Меча поставила на стол, и краешек мраморного мундштука возле дымящейся пепельницы. Он все еще чувствовал этот ярко-алый вкус у себя на губах, когда во время неистового соития в пансионе Кабото, целуя, облизывая, впиваясь, они стерли без остатка всю помаду с губ той, что, содрогнувшись всем телом в последний раз, прошептала ему почти на ухо: «Не в меня, пожалуйста», и он, уже утомленный, держась на пределе, повиновался, медленно выскользнул из нее, прижался влажной плотью к радушной гладкости ее живота и тихо излился на него.

— Танго у нее выходит хорошо, — признал он, возвращаясь в «Ферровиарию». — Ты об этом?

— Танцует хорошо, а сложена еще лучше, — ответил композитор, рассматривая блондинку через поднятый на уровень глаз стакан.

— Лучше, чем я?

Этот вопрос Меча, повернувшись к Максу и приподняв уголок рта высокомерной усмешкой, адресовала ему. Словно мужа рядом не было вовсе. Или, с беспокойством отметил Макс, именно потому, что он был.

— В другом роде, — выговорил он так же осторожно, как когда-то, выставив перед собой карабин с примкнутым штыком, продвигался в тумане, окутывавшем Тахуду.

— Да уж, надо думать, — сказала она.

Макс покосился на композитора — они перешли на «ты» несколько часов назад, сразу и вдруг, по его настоянию, — спрашивая себя, чем это все может кончиться. Однако де Троэйе, казалось, не интересовало ничего, кроме стакана с джином, в который он почти окунул нос.

— Ты выше ростом, — заметил он, прищелкнув языком. — Верно, Макс? И потоньше.

— Как я тебе благодарна, Армандо, — сказала она. — Ты так внимателен — все замечаешь.

С шутовской церемонностью, имевшей еще какой-то потаенный, темный для Макса смысл, муж показал, что пьет за ее здоровье, и замолчал надолго. Макс видел, что время от времени он вперял воспаленные от дыма глаза в пустоту, будто его целиком захватывала ему одному слышная мелодия, и отстукивал по столешнице такты и аккорды с уверенной беглостью, удивительной для человека перепившего. Спросив себя, вправду ли Армандо де Троэйе пьян или только прикидывается, Макс взглянул на Мечу и тотчас — на Хуана Ребенке и белокурую девицу. Музыка смолкла, и компадрон, повернувшись спиной к танцовщице, опять направился к их столику.

— Не пора ли нам? — спросил Макс.

В паузе между двумя глотками Армандо де Троэйе, вынырнув из своих грез, отнесся к этому одобрительно:

— Еще куда-нибудь?

— Спать. Мне кажется, твое танго совсем готово. «Ферровиария» уже дала все, что могла дать.

Композитор не согласился. Ребенке, усевшийся между ним и Мечей, оглядывал всех троих с улыбкой столь неестественной, что она казалась нарисованной у него на лице, и явно старался принять участие в разговоре. Он был заметно задет тем, что никто не восхищается, как они с белокурой только что отделали танго.

— А обо мне, Макс, ты не подумал? — спросила Меча.

Тот, слегка озадаченный, обернулся к ней. Рот ее был чуть приоткрыт, и в текучем меде глаз искрился вызов. И пробившее его, как разрядом тока, желание было столь остро и безотлагательно, поднимало в душе такое жестокое, зверское чувство, что он со всей определенностью понял: в былые времена, в иной жизни у него рука бы не дрогнула перебить всех вокруг, чтобы остаться с этой женщиной наедине. Чтобы, утоляя томление собственной напруженной плоти, рывками содрать с нее эту увлажненную ткань, которая в дымной духоте заведения обтягивала тело Мечи как вторая, темная, кожа.

— Может быть, я еще не хочу спать?

— Мы можем прогуляться по Ла-Боке, — весело предложил де Троэйе, вновь принимаясь за джин так, словно только что вернулся из какой-то дальней дали. — Поискать чего-нибудь такого, что бы нас встряхнуло и освежило.

— Я согласна. — Она поднялась и сняла свою шаль со спинки стула, меж тем как муж доставал бумажник. — И давайте прихватим с собой эту вульгарную красотку.

— Лучше не стоит… — возразил Макс.

Взгляды их сшиблись. «Какого дьявола тебе надо?» — безмолвно спрашивал он. Ответом ему было мелькнувшее в ее глазах пренебрежение. «Хочешь играть — играй, — сказали они ему. — Прикупай — или уходи. Все зависит от того, насколько ты любопытен и отважен. А что́ там, на кону — тебе известно».

— Напротив, — сказал композитор, неверными пальцами пересчитывая купюры по десять песо. — Пригласить эту барышню, я считаю, грандиозная идея.

Ребенке вызвался привести и сопровождать девицу, потому что, сказал он, автомобиль у сеньоров большой и туда поместятся все. Он знает прекрасное место в квартале Ла-Бока. «Марго». Там подают лучшие во всем Буэнос-Айресе равиоли.

— Равиоли в такой час? — не без растерянности переспросил де Троэйе.

— Это кокаин, — перевел Макс.

— И там, — добавил компадрон многозначительно, — вы сможете и встряхнуться, и освежиться.

Он говорил, обращаясь больше к Мече и Максу, чем к композитору, словно инстинктивно чувствовал, кто на самом деле его соперник. А Макса слегка тревожили неизменная улыбка бандита, когда, властно подозвав белокурую танцовщицу, он сообщил, что ее зовут Мелина и что по происхождению она полька, и то, каким взглядом окинул бумажник, прежде чем Армандо де Троэйе, бросив на стол скомканные кредитки — плату за угощение и щедрые чаевые, — сунул его во внутренний карман пиджака.