— Слишком много народу, — вполголоса проговорил Макс, надевая шляпу.

Ребенке все же, наверно, услышал его, потому что еще шире раздвинул губы в улыбке — медленной, оскорбительной и не сулящей ничего хорошего. Разящей, как лезвие опасной бритвы.

— Ты знаешь здешние места, друг?

Макс не мог не заметить перемены обращения. «Ты» вместо «вы», «друг» вместо «сеньор». Было вполне очевидно, что ночь предстоит многообещающая.

— Кое-как, кое-что… — ответил он. — Жил в трех кварталах отсюда. Давно, правда.

Тот оглядел его пристально и цепко, задержавшись на белых манжетах сорочки. На галстуке, завязанном безупречным узлом.

— А говоришь как испанец.

— Работа такая. Приходится.

Еще мгновение они с бесстрастием истинных «портеньо»[32] разглядывали друг друга. Компадрон отрощенным ногтем мизинца сбил столбик наросшего пепла. «Поспешишь — людей насмешишь» — этот завет оба усвоили на одних и тех же улицах. Макс представил себе Ребенке лет десять-пятнадцать назад. Несомненно, он был одним из тех ребят постарше, которым так завидовал мальчуган в фартуке и со школьным ранцем за спиной, глядя, как они толкутся в дверях бильярдных, или едут на «колбасе» трамвайного вагона, чтобы не платить десять сентаво за билет, или громят лотки с шоколадками «Агила», или воруют полулуния свиного сала с прилавка булочной «Эль Морреро».

— На какой улице жил, друг?

— Виэйтес. Напротив остановки сто пятого.

— Рукой подать. Почти соседи.

Блондинка стояла, держа компадрона за руку, с профессиональной свободой манер выпятив груди из-под полурасстегнутой блузы. Плечи ее покрывала дешевенькая, скверного качества шаль, подделка под манильскую, а от вдруг возникшего интереса округлились глаза, приподнялись выщипанные, тоненько отчеркнутые черным карандашом брови. Заметно было, что перспектива хоть ненадолго оставить «Ферровиарию» прельщает ее куда больше, чем изо дня в день час за часом танцевать танго по двадцать сентаво каждое.

— Allons, enfants![33] — весело сказал композитор и первым, прихватив шляпу и трость, не вполне верной походкой направился к дверям.

Все вышли наружу, и Петросси подал лимузин к самым дверям. Де Троэйе сел сзади, между Мечей и танцовщицей, Макс и Ребенке устроились напротив, на откидных сиденьях. Мелина, судя по всему, прекрасно понимала, что происходит и кто устраивает праздник, и послушно выполняла безмолвные приказы, которые компадрон отдавал ей в полутьме. А Макс, напряженный как струна, наблюдал за этим, прикидывая все «за» и «против». Раздумывая, с чем, возможно, придется столкнуться и как бы поаккуратней в нужный момент убраться с этой зыбкой почвы, сохранив человеческий вид и избежав удара ножом в пах. Где, как известно всякому, кто родился в этом квартале, проходит бедренная артерия, которую в случае чего не перетянешь никаким жгутом.


В десять часов вечера партия была прервана. Снаружи уже темно, и в огромных окнах зала накладываются друг на друга отражения и дробящиеся за стеклами огни вилл и отелей на скалистой крутизне Сорренто. Макс Коста рассматривает деревянное табло, где зафиксировано положение фигур после того, как Соколов сделал последний ход. Написав что-то на листке бумаги и вложив его в конверт, он встает из-за столика, меж тем как Келлер продолжает неотрывно смотреть на доску. Но вот и он, не прикасаясь больше к фигурам, что-то пишет на листочке, вкладывает его в тот же конверт, запечатывает и протягивает арбитру, а потом тоже поднимается со своего места. Это произошло сию минуту: вот он скрывается за боковой дверью, и тишина сменяется гулом голосов и рукоплесканиями, и Макс тоже встает, растерянно оглядываясь по сторонам и силясь понять, что все все-таки произошло. Он видит издали, как Меча Инсунса, сидевшая в первом ряду между юной Ириной Ясенович и грузным гроссмейстером Карапетяном, идет следом за сыном.

Макс выходит в коридор, превращенный в шумное преддверие игрового зала, и бродит среди болельщиков, слушает комментарии по поводу отложенной партии — пятой в матче на приз Кампанеллы. В соседнем салоне помещается пресс-центр, и из-за двери слышно, как итальянский радиожурналист ведет репортаж по телефону:

— Черный слон действовал как настоящий камикадзе… Наибольшее внимание все же привлекла не жертва коня, а именно рискованный проход слона через все поле… Атака казалась смертоносной, но Соколова в очередной раз спасло его хладнокровие. «Русский Бастион», действуя так, словно заранее знал об атаке, одним-единственным ходом сумел заблокировать ее и вслед за тем предложил ничью… Чилиец отказался, и партия отложена.

Через открытую дверь другого салона, поменьше, отданного, судя по всему, обычной публике и заполненного толпой поклонников, Макс видит Келлера, который сидит перед шахматной доской вместе с Карапетяном, Ясенович, судьей и еще какими-то людьми. Вероятно, происходит разбор неоконченной партии. Макса удивляет, с какой стремительностью — особенно если сравнить с темпом игры — гроссмейстеры двигают фигуры, делают и отменяют ходы, не переставая при этом обсуждать их.

— Это называется «вскрытие покажет», — слышит он вдруг голос Мечи.

Она стоит рядом, в дверях — он не слышал, когда успела подойти.

— Траурно звучит.

Меча задумчиво заглядывает в гостиную. Здесь, в Сорренто, она неизменно — но Максу ли не знать, что не всегда это было так? — одета наперекор всяким представлениям о моде и вопреки любым ее требованиям. Сегодня на ней темная юбка и мокасины, а руки она держит в карманах замшевой куртки — очень красивой и, без сомнения, очень дорогой. Одна эта куртка, прикидывает Макс, стоит тысяч двести лир. Самое малое.

— Иногда и в самом деле впору объявлять траур. Особенно после проигрыша. Сейчас тут анализируют ходы, стараясь понять, имелись ли варианты получше.

Изнутри по-прежнему слышится частый стук передвигаемых фигур. Иногда доносится краткий комментарий Келлера или шутливое замечание, встречаемое смешками. Постукивание продолжается, почти не прерываясь — даже когда фигура падает на пол, ее быстро поднимают и ставят на доску.

— Невероятно. Какая скорость…

Меча кивает. Она явно польщена его словами и, может быть, даже гордится сыном — но в своей сдержанной манере. Как и всякий гроссмейстер такого уровня, объясняет она, Хорхе помнит каждый ход и, более того, все возможные варианты. Он может воспроизвести любую партию из тех, что были сыграны им за всю жизнь. И большую часть сыгранных соперниками.

— Сейчас он разбирает свои промахи и просчеты — свои и Соколова. Но это так… на публику — для журналистов и друзей. Потом вместе с Эмилем и Ириной за закрытыми дверьми будет анализировать партию уже всерьез, обстоятельно.

Меча Инсунса замолкает и, задумчиво склонив голову набок, смотрит на сына.

— Он встревожен, — говорит она совсем другим тоном.

— А по нему не скажешь, — отвечает Макс, поглядев на Келлера.

— Его сбило с толку, что Соколов предвидел проход слона.

— Да, я что-то слышал об этом только что… О слоне-камикадзе.

— Ну, видишь ли… От Хорхе принято ожидать чего-то в этом роде… Таких вот гениальных импровизаций… На самом же деле это тщательнейшим образом спланировано. Он со своими помощниками долго готовил эту партию, искал способ переломить ситуацию в свою пользу… Использовать всем известную слабость Соколова, когда он сталкивается с гамбитом Маршалла.

— Признаться, я понятия не имею, что такое гамбит Маршалла.

— Я имею в виду, что даже у чемпиона мира могут быть свои уязвимые места. Аналитики на то и нужны, чтобы найти их и воспользоваться ими.

Открывается застекленная дверь соседней гостиной, и появляются советские — открывают шествие двое ассистентов, а за ними — чемпион мира с десятком сопровождающих. В глубине видны стол и шахматная доска с беспорядочно расставленными фигурами. Несомненно, Соколов тоже разбирал отложенную партию, но в отличие от Келлера делал это за закрытой дверью, допустив лишь нескольких журналистов-соотечественников, которые сейчас направляются в пресс-центр. Соколов с дымящейся в пальцах сигаретой проходит совсем рядом с Максом и, встретившись водянисто-голубыми глазами с матерью своего соперника, приветствует ее коротким кивком.

— Преимущество русских в том, что их субсидирует шахматная федерация, а подпирает весь государственный аппарат, — объясняет Меча. — Видишь вон того толстяка в сером пиджаке? Это атташе по культуре и спорту. А вон тот — гроссмейстер Колышкин, председатель Федерации шахмат СССР. А здоровенный блондин — Ростов, он сам когда-то чуть было не стал чемпионом мира, а теперь ассистирует Соколову. И, можешь не сомневаться, в этой группе по крайней мере два агента КГБ.

Они смотрят вслед русским, удаляющимся по коридору в сторону вестибюля. Коттедж, где разместилась русская делегация, стоит невдалеке от парка, окружающего отель.

— Шахматисты на Западе должны зарабатывать себе на жизнь еще чем-то. Хорхе в этом не нуждается, и в этом смысле ему повезло.

— Ну еще бы. У него есть ты.

— Что ж, можно сказать и так.

Меча Инсунса все еще провожает взглядом соперников, словно размышляя, прибавить ли что-нибудь к сказанному. Потом оборачивается к Максу, улыбается рассеянно и задумчиво.

— Что такое? — спрашивает он.

— Нет, ничего… Все нормально.

— Ты вроде чем-то встревожена.

Мгновение она колеблется — отвечать или нет. Потом как бы в нерешительности разводит тонкими изящными руками со старческими пигментными пятнами:

— Хорхе, выходя из зала, успел шепнуть мне: «Что-то не то». И мне не понравилось, как он это сказал. И как при этом взглянул на меня.

— Внешне он вроде бы держится очень спокойно.

— Он и в самом деле спокоен. Но, помимо этого, это часть его образа: он производит впечатление благожелательного, общительного человека. Привык скрывать беспокойство и делать вид, будто все дается ему очень легко. Но ты и представить себе не можешь, сколько часов труда, какие усилия стоят за этим. Какое изматывающее напряжение…

Лицо ее становится усталым, словно это напряжение изматывает и ее тоже.

— Пойдем на воздух.

Коридором они проходят на террасу, где заняты почти все столики. За балюстрадой, над которой горит фонарь, простерся темный круг Неаполитанского залива, и в этом непроницаемом пространстве мерцают, помаргивают дальние огни. Макс кивком благодарит мэтра, который подводит их к столику. Усаживаются. Заказывают шустрому официанту два коктейля с шампанским.

— А что случилось? Почему прервали партию?

— Время истекло. Каждый игрок имеет в своем распоряжении сорок ходов или два с половиной часа. Когда кто-то исчерпывает время, отведенное регламентом, или лимит ходов, партию откладывают.

Макс, перегнувшись через стол, подносит огонек к ее сигарете. Потом закидывает ногу на ногу, стараясь при этом не помять заглаженную складку брюк — привычка, усвоенная еще в те давние времена, когда элегантность входила в профессию и была орудием труда.

— А что это за конверты такие были?

— Соколов перед уходом зафиксировал положение фигур на доске, чтобы завтра восстановить его. Сейчас ход — за Хорхе. И он, записав ход, передает его арбитру в запечатанном конверте. Завтра тот вскроет конверт, передвинет фигуру на доске в соответствии с замыслом Хорхе, пустит часы — и игра возобновится.

— Значит, Соколову будет над чем поломать голову сегодня вечером.

— Не ему одному, — отвечает Меча. — Всем нам. При отложенной партии начинается тайная, скрытая от глаз игра: один соперник пытается угадать, каков будет этот записанный ход, на который ему предстоит достойно ответить; другой — понять, сыграл ли он наилучшим образом, сумеет ли противник раскрыть замысел и противопоставить ему опасную контригру.

А потому придется ужинать и завтракать, поставив на стол карманные шахматы, часами анализировать ситуацию, думать об этом, когда стоишь под душем или чистишь зубы… Вскакивать посреди ночи… Отложенная партия, как ничто другое, превращает шахматиста в одержимого.

— Как у нас с тобой, — замечает Макс.

Верная своей привычке не замечать пепельницы, Меча Инсунса стряхивает пепел на пол и снова подносит сигарету ко рту. Как и всегда, в скудном свете кожа ее кажется свежей, а лицо хорошеет. Медовые глаза — точно такие, какими запомнил их Макс, — неотрывно смотрят на него.

— Да, в определенном смысле это так. Наша история тоже была отложенной партией… В два хода.

В три. Скоро будет сделан третий, думает Макс, но вслух не произносит ни слова.


Когда автомобиль затормозил на углу улиц Гарибальди и Педро де Мендосы, недавно взошедшая луна сбоку выбралась из тьмы, соперничая сиянием с красноватым светом фонаря в переплетении ветвей. Макс, который вылез из машины последним, незаметно подошел к Мече, одной рукой придержал ее за локоть, другой — расстегнул замочек жемчужного ожерелья, дал ему соскользнуть в подставленную ладонь и сунул в верхний карман пиджака. В промежутке от полутьмы до отдаленного отблеска электрического света он успел увидеть расширенные изумлением глаза женщины и зажать ей рот, заглушив восклицание, уже готовое сорваться с губ. Потом, пока все остальные шли от машины к дверям, через открытое окошко протянул колье шоферу, сказав тихо: