— Нет, этот номер у вас не пройдет, — сказал Хуан Ребенке. — Номер не пройдет, а вы не выйдете.

Опасная улыбка веяла нечистым дыханием, витала между ними и дверью. Сунув руки в карманы, ниже надвинув на глаза шляпу, он картинно стоял в коридоре, загораживая дорогу. Время от времени взглядывал себе под ноги, словно желал убедиться, что башмаки сверкают сообразно обстоятельствам. Макс, предвидевший такой поворот, посмотрел на оттопыренный ножом левый борт его кургузого пиджачка. Потом повернулся к супругам де Троэйе и спросил вполголоса:

— Сколько у вас осталось?

Все последствия минувшей ночи читались на лице композитора — глаза покраснели, на подбородке пробилась щетина, галстук был завязан кое-как. Мелина отпустила его руку и прислонилась к стене со скучающим и безразличным видом: казалось, она думает только о том, как бы добраться до постели, рухнуть и проспать часов двенадцать подряд.

— Пятьсот песо, — растерянно шепнул де Троэйе.

— Давай их сюда.

— Все?

— Все.

Композитор был слишком утомлен, слишком одурманен алкоголем, чтобы возражать. Он повиновался, неловкими движениями достал из внутреннего кармана бумажник и покорно смотрел, как Макс хладнокровно потрошит его. А Макс чувствовал на себе неотступный взгляд Мечи — та стояла чуть поодаль, набросив на плечи шаль, и наблюдала за этой сценой, — но не взглянул в ответ. Надо было сосредоточиться на более насущном. И более опасном. Самое главное — с наименьшими трудностями добраться до автомобиля, где ждет Петросси.

— Держи, — сказал он компадрону.

Тот невозмутимо пересчитал бумажки. Сложил в стопочку и задумчиво похлопал ею по ладони. Потом спрятал в карман и широко улыбнулся.

— Маловато будет, — сказал он, растягивая гласные. Смотрел он при этом не на композитора, а на Макса. Так, словно это касалось только их двоих.

— С чего бы это? — спросил Макс.

— Да уж с того, друг, с того. Мелина — девочка загляденье… Опять же надо было организовать вощеные бумажки… и все прочее, — он быстро, нагло глянул на Мечу. — У вас троих выдался приятный вечер. А мы чем хуже?

— Ни гроша, ни бумаги, — сказал Макс.

От последнего слова, которым в здешних кварталах принято было обозначать деньги, компадрон заулыбался шире.

— А у дамочки?

— Она не носит с собой денег.

— У нее было колье, мне сдается.

— Было — и сплыло.

Ребенке вытащил руки из карманов и расстегнул пиджак. Из-за отворота выглянула перламутровая рукоять ножа.

— Тогда это так оставлять нельзя: надо же выяснить, куда оно девалось, — сказал Ребенке и взглянул на золотую цепочку, блестевшую на жилете де Троэйе. — И заодно узнать, сколько времени, а то у меня часы стоят.

Макс окинул пристальным взглядом манжеты его сорочки и карманы:

— Что-то не похоже, чтобы у тебя были часы.

— Так они бог знает когда остановились… Что ж мне носить неисправные?

Никакие часы не стоят того, подумал Макс, чтобы отдавать за них жизнь. Ни часы, ни жемчужное ожерелье. Однако в улыбке компадрона что-то раздражало его. Быть может, чрезмерное самомнение. Чрезмерная уверенность в том, что он один здесь у себя дома.

— Я, помнится, говорил тебе, что сам буду из Барракас, родился на улице Виэйес?

Улыбка потускнела, погасла, словно ее принакрыла тень густых усищ. «Ну и что с того? — словно говорила она. — Да еще в такой поздний час?»

— Не встревай, — сказал компадрон сухо.

Макс медленно оценивал ситуацию, мысленно взвешивал опасность, исходя из места действия, прикидывал путь отсюда через вестибюль на улицу и к машине. Совершенно не исключено, что поблизости околачивается кто-то из дружков Ребенке, готовых в случае чего прийти ему на помощь.

— Сколько мне помнится, у нас в районе жили по закону, — очень спокойно сказал Макс. — Кое-что знали твердо.

— Что, например?

— Что если нужны часы — пойди да купи.

Улыбка и вовсе исчезла с лица компадрона. Превратилась в угрожающий волчий оскал. Большой палец заскреб лацкан пиджака, будто подбираясь к рукояти ножа. Макс взглядом измерил расстояние. Три шага отделяло его от клинка, который, впрочем, еще надо было выхватить. Он сделал еле заметное движение, разворачиваясь к Ребенке левым боком, чтобы можно было закрыться рукой. Он выучился такого рода расчетам — такой безмолвной и весьма полезной хореографии — в африканских борделях, когда начинали мелькать ножи и разбитые бутылки. С волками, как известно, жить…

— Ох, да перестаньте вы, ради бога, задираться… Не валяйте дурака… — раздался у него за спиной голос Мечи. — Я так хочу спать… Отдайте ему часы, и пошли отсюда.

Макс знал, что никто тут не задирается, но вдаваться в объяснения было некогда. Компадрон не смог проглотить обиду, а обиделся он, скорей всего, из-за самой Мечи. И с той минуты, как впервые ее увидел. С первого танго. И не простил, что сегодня его не допустили в общество, а спиртное, которым он, без сомнения, скрашивал себе ожидание, мало способствовало умиротворению. Часы, ожерелье (благоразумно отданное Петросси), девяносто песо Макса и пятьсот композиторских — все это всего лишь предлог пустить в дело нож, от которого у него зудело под мышкой. Он искал случай показать свою крутизну, сделав Мечу свидетельницей.

— Выходите, — приказал он супругам, не оборачиваясь. — И прямо к машине.

Может быть, от его тона, а может быть, от того, что наткнулась на оценивающий взгляд компадрона, Меча не произнесла больше ни слова. Спустя несколько секунд Макс убедился, что чета де Троэйе находится рядом и по стеночке уже добралась почти до самой двери.

— Э-э, куда так спешить? — сказал Ребенке. — Время наше немереное.

Я презираю его, потому что знаю как облупленного, подумал Макс. Он — это я сам. При другом раскладе я стал бы точно таким же. Глупо думать, что хорошо скроенный костюм делает человека другим. И уничтожает память.

— Выходите на улицу, — повторил он.

Палец Ребенке переместился еще ближе к ножу. Он был уже в сантиметре от перламутровой рукояти, когда Макс сунул руку в карман, ощутив угревшийся там металл «браунинга». Еще прежде, чем спуститься в вестибюль, он незаметно загнал патрон в патронник, а сейчас сдвинул предохранитель. Из-под низко надвинутой шляпы с живым интересом следили за каждым его движением темные, задумчивые глаза компадрона. В дымной глубине салона граммофон заиграл «Рука в руке».

— Никто никуда не выйдет, — заносчиво сказал Ребенке.

И сделанный им шаг вперед возвещал, что сталь скоро начнет чертить вензеля в воздухе. Он уже запустил правую руку за пазуху, но в этот миг Макс поднял «браунинг» на уровень его лица и направил дуло между глаз.

— С тех пор, как изобрели эту штуку, — сказал он спокойно, — храбрецы больше не требуются.

Он произнес эти слова без высокомерия или бравады — сдержанно и негромко, с доверительными интонациями, как говорят со своими. С теми, к кому обращаются на «ты». И одновременно доказывал, что рука у него не дрожит. Ребенке смотрел в черную дырку дула серьезно. Почти задумчиво. Макс подумал, что он держится как профессиональный игрок, прикидывающий, сколько тузов осталось в колоде на столе. И, вероятно, решив, что осталось их мало, в следующее мгновение отвел руку, так и не запустив ее за пазуху.

— А будь мы на равных, не был бы ты таким смелым, — заметил он холодно.

— Да уж, конечно, — согласился Макс.

Компадрон еще минуту не спускал с него глаз. Потом, дернув головой, подбородком показал в сторону двери:

— Вали.

На лице у него вновь заиграла улыбка. Угрозы в ней было столько же, сколько покорного сожаления.

— Садитесь в машину, — приказал Макс супругам, по-прежнему глядя только на Ребенке.

Простучали по деревянному полу высокие каблуки: Армандо и Меча вышли, а компадрон и не взглянул на них. Глаза его, суля нечто зловещее, но несбыточное, все еще были прикованы к Максу.

— А не хочешь все же попробовать на равных, друг? Нож тебе спроворим. Их в квартале предостаточно… Нож — то, что по руке мужчине.

Макс улыбнулся уклончиво. Почти сочувственно.

— Как-нибудь в другой раз. Сегодня я тороплюсь.

— Жаль.

— Жаль.

Не ускоряя шага, пряча пистолет в карман, он вышел на улицу, с облегчением, с удовольствием вдыхая влажную рассветную свежесть. У входа стоял «Пирс-Эрроу»: горели фары, рокотал мотор, и, как только Макс нырнул внутрь и хлопнул дверцей, Петросси отпустил тормоз, дал газу и с пронзительным взвизгом шин рванул с места. От резкого толчка Макса бросило на заднее сиденье между супругами де Троэйе.

— Матерь божья, — пробормотал еще не пришедший в себя композитор. — Скоротали ночку, нечего сказать…

— Заказывали, помнится, старую гвардию?

Меча, откинувшись на кожаные подушки, расхохоталась:

— Кажется, я в тебя влюбилась, Макс. Ничего, Армандо? Ты не против?

— Да ну что ты. Я сам его люблю.


Прекрасное. Великолепное. Вероятно, именно такими словами следовало определить тело замершей во сне женщины, на которую в полумраке спальни смотрел сейчас Макс. Никакому художнику или фотографу не под силу было бы запечатлеть и верно передать, с каким пленительным совершенством природа вычертила удлиненные линии спины, рук, под точным углом обхвативших подушку, как плавно выточила изгиб слегка разведенных бедер, приоткрывавших тайну естества и продолженных бесконечными стройными ногами. И — как идеальный центр, где соединялись продолговатые линии и округлые контуры, — создала этот затылок, беззащитно открытый высоко подрубленными над ним волосами: прежде чем встать с кровати, Макс прикоснулся к нему губами, чтобы удостовериться, что Меча спит.

Одевшись, он потушил сигарету, прошел в ванную, отделанную мрамором и белой португальской плиткой, и завязал галстук перед большим зеркалом над раковиной умывальника. Застегивая жилет, заглянул в комнату, примыкающую к спальне, в поисках пиджака и шляпы, которые накануне оставил в английской гостиной апартаментов в отеле «Палас», где сейчас под непогашенной лампой, скорчившись на диване красного дерева, как бездомный забулдыга — на уличной скамейке, спал Армандо де Троэйе: спал не раздеваясь, сняв только брюки и крахмальный воротничок, и прочая одежда его была в беспорядке. При звуке шагов он открыл глаза, одурело завозил головой по красному бархату обивки.

— Ты, Макс?.. Что случилось? — еле ворочая непослушным языком, спросил он.

— Ничего не случилось. Хочу забрать колье — оно осталось у водителя.

— Вот правильно. Молодец.

Композитор закрыл глаза и перевернулся на другой бок. Макс постоял еще немного, разглядывая его. Сила его презрения к этому человеку могла сравниться лишь с тем, как глубоко был он изумлен всем, что произошло здесь несколько часов назад. На мгновение ему захотелось избить Армандо — избить без пощады и последующих сожалений, но это, хладнокровно заключил он, не даст никаких практических результатов. Иное занимало и подзуживало его. Совсем недавно, неподвижно сидя над спящей в изнеможении женщиной, он размышлял об этом ином, и воспоминания крутились в голове, как водоворот: поддерживая Армандо, они пересекли холл, и ночной портье вручил им ключ, потом сели в лифт, потом, давясь от смеха и что-то пьяно бормоча, вошли в номер. Потом де Троэйе мутно-водянистыми глазами оглушенного быка смотрел, как Макс и Меча, торопливо и совершенно бесстыдно сбросив с себя одежду, присасываясь друг к другу губами и сплетаясь в объятии, добрались до спальни, а там, не закрывая дверь, сорвали покрывало с кровати, и он овладел женщиной с такой неистовой яростью, что это было больше похоже на сведение давних счетов, нежели на любовную страсть.

Он очень аккуратно, стараясь не шуметь, закрыл за собой дверь и вышел в коридор. Мягко ступая по ковру, глушившему звук шагов, покинул апартаменты де Троэйе, стал спускаться по широкой мраморной лестнице и на ходу обдумывать свои дальнейшие действия. Он соврал композитору: ожерелье Мечи вовсе не осталось в «Пирс-Эрроу». Выйдя из машины перед отелем, он попросил Петросси подождать его здесь и потом отвезти в пансион Кабото, вернул ему пистолет и забрал колье, причем ни Меча, ни ее муж ничего не заметили. У Макса оно и оставалось все это время, и сейчас, ощупывая свой левый карман, он чувствовал под пальцами выпуклость. Он пересек колоннаду холла, легким движением бровей приветствовал ночного портье и вышел наружу, где под фонарем, положив фуражку на соседнее сиденье и откинув голову на кожаную спинку, дремал Петросси — он встрепенулся, когда Макс постучал в стекло.

— Отвезите меня, пожалуйста, на Адмирала Брауна… Нет-нет, не надо, не надевайте фуражку. Потом поедете домой.

По дороге не обменялись больше ни единым словом. Время от времени, когда свет фар отражался от фасада или стены, смешиваясь с сероватыми рассветными сумерками, Макс ловил в зеркале взгляд безмолвного водителя. Когда автомобиль затормозил у дверей в пансион, Петросси вышел и открыл перед Максом дверцу. Тот вылез, держа шляпу в руке.