— Спасибо, Петросси.

Шофер смотрел на него невозмутимо.

— Не за что, сеньор.

Макс шагнул было к подъезду, но вдруг остановился и обернулся:

— Рад, что имел удовольствие с вами познакомиться, — сказал он.

В неверном зыбком свете трудно было судить наверняка, но ему показалось, будто шофер улыбается.

— Напротив, сеньор. Почти все удовольствие досталось мне.

Теперь уже Максу пришел черед улыбнуться.

— И «браунинг» ваш оказался как нельзя более к месту. Берегите его.

— Рад, что он вам пригодился.

В глазах водителя мелькнула легкая растерянность, когда Макс внезапно отстегнул с запястья свой «Лонжин» и протянул часы Петросси.

— Это не бог весть что. Но больше у меня ничего нет.

Петросси вертел часы в руках:

— Ну, что вы, сеньор… Зачем? Это необязательно…

— Знаю, что необязательно. Но я вам обязан.


Два часа спустя, собрав багаж и на такси добравшись до внутренней гавани, Макс Коста сел на колесный пароходик, ходивший с одного берега Рио-де-ла-Платы на другой, а спустя еще немного времени, пройдя таможню и иммиграционный контроль, сошел на уругвайский берег. Начатое через несколько дней полицейское расследование, призванное установить, чем занимался жиголо за время своего краткого пребывания в столице Уругвая, выяснило, что по пути из Буэнос-Айреса в Монтевидео Макс Коста познакомился с некоей дамой, гражданкой Мексики, профессиональной певицей, гастролирующей в театре «Пигаль». Вместе с ней Макс поселился в фешенебельном номере отеля «Плаза Виктория», откуда наутро исчез, оставив свои вещи и предоставив платить по счету — за проживание, различные услуги и ужин с шампанским и икрой — взбешенной мексиканке, которую утром разбудил посыльный с горностаевым манто: накануне Макс купил его в лучшем меховом магазине города и велел доставить в отель, поскольку у него с собой якобы недостаточно денег, а банки уже закрыты.

Но к тому времени он уже взял билет на пароход «Конто Верде», ходивший под итальянским флагом и отправлявшийся в Европу с заходом в Рио-де-Жанейро, а трое суток спустя объявился в Бразилии, после чего след его затерялся. Удалось только выяснить, что перед тем, как покинуть Монтевидео, он продал жемчужное колье Мечи Инсунсы румынскому ювелиру, который держал антикварную лавку на улице Андес и давно подозревался в скупке краденого. Ювелир по фамилии Троянеску на допросе в полиции показал, что уплатил за ожерелье из двухсот первоклассных жемчужин три тысячи фунтов стерлингов, то есть чуть более половины его истинной стоимости. Однако молодой человек, рекомендованный ювелиру друзьями друзей и продавший ему колье в кафе «Ваккаро», по всей видимости, стремился совершить сделку как можно скорее. Очень милый юноша. Воспитанный и хорошо одетый. С располагающей улыбкой. Если бы так не торопился и не отдал бы товар за полцены, сошел бы за настоящего джентльмена.

6. Проспект Англичан

После ужина в «Виттории» они выходят погулять, наслаждаясь хорошей погодой. Меча Инсунса представила Макса остальным («Мой добрый старый друг — с незапамятных времен»), и он без труда освоился среди них с обычной уверенностью, которая всегда у него наготове для любых ситуаций: в ту пору, когда каждый день был вызовом и схваткой за выживание, сочетание располагающей естественности, хороших манер и осторожной изворотливости открывало ему многие двери.

— Так вы живете в Амальфи? — спрашивает Хорхе Келлер.

Спокойствие Макса неколебимо:

— Да. Наездами.

— Красивейшие места. Завидую вам.

Очень приятный паренек, заключает Макс. И держит себя в струне, что называется: спортивного типа, похож на американских студентов, добывающих кубки и медали для своих колледжей, но при этом в нем чувствуется европейский лоск. Галстук он развязал, рукава сорочки закатал до локтя, пиджак перекинул через плечо — и, глядя на него, не поверишь и не подумаешь, что он претендует на мировую шахматную корону. И отложенная партия его, похоже, не волнует. За ужином был весел и оживлен, перебрасывался шуточками со своим тренером и секундантом Карапетяном. Перед тем как уйти, чтобы проанализировать варианты записанного хода сейчас, а не утром, после завтрака, тот предложил своему подопечному прогуляться. Тебе это будет полезно, сказал он Хорхе, проветришь голову. Развлекись, а Ирина составит тебе компанию.

— Вы давно вместе? — спрашивает Макс, когда Карапетян распрощался.

— Целую вечность, — отвечает Келлер проказливо, как говорит школьник об учителе, едва тот повернется спиной. — Ну, то есть больше половины моей жизни.

— Он меня так не слушается, как его, — замечает Меча.

Юноша смеется:

— Ты ведь только мама… А Эмиль — мой тюремщик и надзиратель.

Макс взглянул на Ирину Ясенович, гадая, есть ли у нее ключи от темницы, на которую намекал Келлер. Она не особенно красива. Но привлекательна, спору нет, в расцвете юности, в мини-юбочке, типичное порождение swinging London…[35] Большие черные миндалевидные глаза. Молчаливая и на первый взгляд нежная. Славная девочка. Они с Келлером казались не столько влюбленными, сколько друзьями, и когда украдкой, как сообщники, переглядывались за спиной у взрослых, возникало впечатление, что объединяющие их шахматы были для обоих сложным, умственным, но необыкновенно увлекательным приключением.

— Давайте чего-нибудь выпьем, — предлагает Меча. — Вон там.

Разговаривая, они спускаются по Сан-Антонино и по Сан-Франческо к парку, окружающему отель «Империаль Трамонтано», где среди пальм, бугенвиллей и магнолий играет оркестр, а человек тридцать — в рубашках поло, в наброшенных на плечи джемперах, в джинсах — занимают столики вокруг эстрады, расположенной невдалеке от крутого откоса на фоне черной воды залива и далеких огней Неаполя.

— Мама никогда о вас раньше не рассказывала. Где вы познакомились?

— На пароходе, в конце двадцатых. На пути в Буэнос-Айрес.

— Макс был платным танцором, — добавляет Меча.

— Платным?

— Профессиональным увеселителем. Танцевал с одинокими дамами и с девочками, и это очень недурно у него получалось. Знаменитое танго моего первого мужа имеет к нему самое прямое отношение.

Юный Келлер не выказывает интереса. То ли до танго ему нет дела, соображает Макс, то ли ему не нравятся упоминания о том, как жила его мать, пока он не появился на свет.

— А-а, ну да, — холодно замечает он. — Танго.

— А в какой области подвизаетесь ныне? — интересуется Ирина.

Шофер доктора Хугентоблера умудряется ответить и убедительно, и общо:

— Бизнес. На севере у меня клиника.

— Неплохо, — замечает Келлер. — От наемного танцора — до владельца клиники и виллы в Амальфи.

— В промежутках бывало всякое, — отвечает Макс. — За сорок-то лет…

— Вы знавали моего отца? Эрнесто Келлера?

Макс старается припомнить:

— Возможно… Но не уверен…

И встречается глазами с Мечей.

— Вы познакомились на Ривьере, в доме Сюзи Ферриоль, — невозмутимо говорит она. — Во время гражданской войны в Испании.

— Ах, ну да, конечно!.. В самом деле…

Они заказывают прохладительные напитки, минеральную воду и негрони для Макса. Когда официант возвращается с подносом, начинают греметь электрогитары и ударные, а певец — немолодой красавец в накладке и в пиджаке-фантази — заводит что-то из репертуара Джанни Моранди.[36] Хорхе Келлер и Ирина, наскоро расцеловавшись, идут танцевать, вместе с другими проворно и легко движутся в живом ритме твиста.

— Невероятно, — говорит Макс.

— Что именно?

— Твой сын. То, каков он оказался. И как ведет себя.

— Ты имеешь в виду, что трудно поверить, будто он оспаривает титул чемпиона мира?

— Именно это.

— Понимаю… Ты думал увидеть бледненького хлипкого заморыша, ничего не видящего, кроме шахматных клеток.

— Ну да, что-то в этом роде.

Меча Инсунса качает головой. Не надо обманываться, предупреждает она. Клетки присутствуют здесь неотступно. В это трудно поверить, но Хорхе продолжает разыгрывать отложенную партию. Но, конечно, главное его отличие от остальных — то, как он это делает. Иные гроссмейстеры удаляются от мира и от жизни, живут, как отшельники, как затворники в скитах. Но Хорхе Келлер не таков. Он поступает как раз наоборот — проецирует шахматы на мир и на жизнь.

— Но внешность обманчива, — заключает она. — Обманчива вдвойне. Он только кажется нормальным обычным молодым человеком. На самом деле он видит мир и все в нем не так, как ты или я.

Макс кивает в сторону Ирины Ясенович:

— А она?

— Странная девочка. Я сама не могу постичь, что там у нее в этой головке… Она, без сомнения, выдающаяся шахматистка. Светлый ум, мертвая хватка. Но вот я, например, не знаю, насколько ее манера вести себя присуща ей самой или же определяется ее отношениями с Хорхе. А как было раньше, до того, как они познакомились, мне неизвестно.

— Не знал, что женщины хорошо играют в шахматы. Всегда считал это чисто мужской игрой.

— А вот и нет… Многие женщины, и прежде всего в Советском Союзе, добились гроссмейстерского звания. Но беда в том, что немногие могут выйти на мировой уровень.

— Почему?

Меча отпивает глоток воды и на мгновение задумывается. У Эмиля Карапетяна, говорит она наконец, есть теория на этот счет. Отыграть несколько партий в турнире — совсем не то же самое, что участвовать в чемпионате мира. Такой марафон требует длительных непрерывных усилий, предельной концентрации сил — причем в течение довольно долгого времени — и эмоциональной стабильности. А женщинам, подверженным колебаниям биоритмов, трудно поддерживать это ровное, однородное состояние неделями или даже месяцами, пока длится матч. И такие факторы, как беременность или материнство, способны нарушить равновесие, жизненно необходимое в подобного рода испытаниях. И потому очень немногие женщины выходят на высший уровень.

— И ты с этим согласна?

— В какой-то степени.

— А Ирина тоже так считает?

— Нет. Категорически возражает. Утверждает, что никакой разницы нет.

— А Хорхе какого мнения?

— Согласен с Ириной. Говорит, что это прежде всего вопрос стереотипов и укоренившихся обычаев. И что в ближайшие несколько лет все изменится неузнаваемо — и в шахматах, и вообще везде. И уже меняется…

— Думается, он прав, — замечает Макс.

— Ты говоришь так, словно не жалеешь об этом.

Меча наблюдает за ним с интересом. Его слова больше похожи на провокацию, чем на учтивую реплику в разговоре. Макс отвечает, придав лицу просветленно-меланхолическое выражение:

— У каждой эпохи есть своя высшая точка. И люди, наиболее полно выражающие ее. Мое время кончилось довольно давно, а затянутые финалы я не люблю.

И отмечает про себя, что от улыбки лицо Мечи молодеет, словно кожа на нем разглаживается. Или, может быть, это от того, что теперь глаза ее, где вспыхивают искры сообщничества, становятся такими, какими он помнит.

— Ты все так же любишь звонкие фразы, друг мой. Было время — я все спрашивала себя: откуда он их берет?

Бывший жиголо говорит так, словно ответ совершенно очевиден:

— Там и тут, где попало… Тут ведь главное — вовремя и уместно ввернуть.

— Вижу, твои манеры остались прежними. Ты все тот же charmeur,[37] с которым я познакомилась сорок лет назад на пароходе — таком белом и чистом, будто его только что сварили всмятку… Но раньше, когда ты говорил о своей эпохе, то меня к ней не причислял…

— Ты — жива. Достаточно посмотреть на тебя с твоим сыном и всеми прочими.

В первой фразе звучит жалобная нотка, и Меча задумчиво разглядывает Макса. Не без внезапной настороженности. Макс чувствует, что в его непроницаемом панцире появилась щель, и, выигрывая время, перегибается через стол, чтобы налить Мече воды в стакан. А когда вновь откидывается на спинку стула, то уже полностью владеет собой. Но женщина смотрит все так же пытливо и пронизывающе.

— Не понимаю, почему ты говоришь так… И откуда эта горечь…

Макс неопределенно кивает. Это ведь тоже, думает он, своего рода шахматы. Может быть, ничем другим я в жизни и не занимался.

— Устал, может быть, — осторожно произносит он вслух. — Человек должен четко сознавать, когда настает момент бросить пить… курить… или жить.

— И это хорошо сказано. Чьи это слова?

— Не помню, — он улыбается, вновь обретя почву под ногами. — Может быть, и мои. Да вот, представь себе. Старый стал, все забываю.

— И когда бросить женщину — тоже? В былые времена ты прекрасно разбирался в этом.

Во взгляде, обращенном на нее, в правильных дозах перемешаны ласка и укоризна, но Меча не принимает игру, отказывается от роли сообщницы.