— Боже мой… Макс!

Меча стоит на пороге своего номера, в изумлении глядя на гостя. Улыбка, которую сумел выдавить из себя Макс, как видно, не успокаивает ее, потому что Меча торопливо подхватывает его под руку и, преодолевая слабое сопротивление, помогает сделать последние шаги к двери.

— Что случилось? Ты болен? Тебе плохо?

Макс не отвечает. Ноги у него подкашиваются, и путь до кровати кажется нескончаемым. Наконец он стаскивает пиджак и с неимоверным облегчением садится, держась обеими руками за живот и едва не стеная от боли, пронизавшей все тело при перемене позы.

— Что они с тобой сделали? — Меча наконец все поняла.

Он не помнит, как это произошло, но в следующую минуту уже лежит на спине. Меча, присев на край кровати, одной рукой считает ему пульс, другую положила ему на лоб, смотрит встревоженно.

— Поговорили… — сдавленным голосом и не сразу удается выговорить Максу. — Всего лишь… поговорили…

— С кем?

Он с равнодушным видом пожимает плечами. Но улыбка, сопровождающая этот жест, тем не менее разглаживает сведенное страдальческой гримасой лицо.

— Не все ли равно?

Меча тянется к телефону, стоящему у изголовья:

— Я вызову врача.

— Не надо мне никакого врача… — слабой рукой он перехватывает ее руку. — Я просто очень устал.

— Это были полицейские? — Ее тревога, кажется, относится не только к здоровью Макса. — Люди Соколова?

— Нет, не полиция. Пока что все келейно. По-домашнему.

— Сволочи!

Макс силится изобразить стоическую усмешку, но получается лишь какая-то обиженная гримаса.

— Ты поставь себя на их место. Мы сделали неверный ход.

— Как ты думаешь, они заявят о краже?

— У меня не создалось такого впечатления… — Он осторожно ощупывает ноющий живот. — Впрочем, хватило и иных впечатлений…

Меча смотрит на него, словно не понимая, о чем он. Потом кивает, нежно приглаживая его растрепанные седые волосы.

— Тебе доставили то, что я послал? — спрашивает он.

— Да, конечно. Это в надежном месте.

Нет ничего проще, думает Макс. Невинный на вид сверток попадает к портье Тициано Спадаро, а потом рассыльный приносит его в указанный номер мадам Мече Инсунса. Старый способ обделывать дела. Простой и верный.

— Твой сын знает об этом? О том, что я сделал?

— Лучше рассказать ему все по окончании матча. Хорхе хватает забот и с Ириной.

— А как она? Она знает, что ты ее раскусила?

— Пока нет. И надеюсь, заподозрит не скоро.

От неожиданного и болезненного спазма он стонет. Меча пытается расстегнуть ему влажную от пота рубашку.

— Позволь, я взгляну, что там…

— Ничего, — он отводит ее руки.

— Скажи, что они делали с тобой.

— Ничего особенного. Я же сказал, разговоры разговаривали.

Сдвоенный золотистый сполох вспыхивал так близко, что в ее глазах Макс видит отражение собственного лица. Мне нравится, что она смотрит на меня так, решает он. Мне это очень нравится. Особенно сегодня. Сейчас.

— Я не сказал ни слова, Меча. Ни единого слова. Ничего не признал. Даже в том, что касалось меня самого.

— Не сомневаюсь, Макс… Потому что знаю тебя.

— Хочешь верь, хочешь нет, но это оказалось нетрудно. Мне было все равно, понимаешь? Что бы они со мной ни делали…

— Ты вел себя отважно.

— Это не отвага. Это именно то, что я сказал. Безразличие.

Он старается дышать поглубже, полной грудью, будто стремясь обрести потерянную энергию, хотя каждый вздох отзывается во всем теле адской болью. Он чувствует такую усталость, что, кажется, проспал бы несколько суток кряду. Сердце по-прежнему стучит с перебоями — то частит, то замирает. Меча, судя по ее встревоженному лицу, догадывается, что ему худо. Поднимается и подает ему стакан воды, которую он пьет осторожными маленькими глотками. Вода освежает горящий рот, но потом от нее желудок сводит болью.

— Позволь мне вызвать врача.

— Даже не думай. Мне нужно только передохнуть. Поспать немного.

— Да, конечно, — женщина гладит его по лицу. — Поспи.

— Я не могу оставаться в отеле. Всякое может случиться. Хоть они и не донесли на меня в полицию прямо, но неприятности очень вероятны. Мне надо вернуться на виллу «Ориана»… вернуть машину в гараж, а вещи — в шкаф…

Он беспокойно пытается приподняться, Меча нежно удерживает его:

— Лежи-лежи… Не вставай пока… Дело терпит… Есть еще несколько часов. Я схожу в твой номер и соберу чемодан. Ключи у тебя с собой?

— В пиджаке.

Она снова подносит к его губам стакан, и Макс отпивает еще немного, пока боль в животе не становится непереносимой. Тогда он в изнеможении откидывается на подушку.

— Я все-таки сделал это, Меча.

В этих словах слышится оттенок гордости. Меча улавливает ее и улыбается с задумчивым восхищением:

— Сделал. Клянусь богом, сделал. И сделал безупречно.

— Потом, когда сочтешь, что время пришло, скажи сыну, что это — моя работа.

— Скажу непременно. Не сомневайся.

— Скажи, что я влез на крышу и унес эти проклятые тетради. Теперь мы расквитались за Ирину. Как говорят в шахматах, ничья.

— Да, конечно.

Он улыбается с надеждой:

— Может быть, Хорхе станет чемпионом мира… Значит, и я пригодился…

— Уверена в этом.

Он снова приподнимается и сжимает ее запястье. Спрашивает с неожиданным волнением:

— Теперь ведь ты можешь сказать мне… Он — не мой сын, правда ведь? Или, по крайней мере, ты в этом не уверена.

— Спи-спи… — Она снова заставляет его прилечь. — Старый жулик. Обворожительный дурень.


Макс то засыпает глубоко, то погружается в легкое полузабытье. Иногда вдруг вздрагивает и жалобно стонет, когда снятся бессвязные, бессмысленные кошмары. Реальная боль перемешивается с приснившейся, накладывается на нее, переплетается с ней, соперничает в силе, так что невозможно отличить, наяву все происходит или во сне. Каждый раз, открывая глаза, он не сразу понимает, где находится: покуда он спал, свет за окном постепенно мерк, и вот теперь очертания всех предметов в комнате словно растушеваны полутьмой. Силуэт рядом с ним чуть светлее и четче всего, что окружает Макса: рядом, у изголовья кровати, по-прежнему сидит Меча; он чувствует ее близкое тепло, видит огонек ее сигареты.

— Ну как ты? — спрашивает она, заметив, что он пошевелился и проснулся.

— Устал… Но сейчас получше… Полежал вот так, в тишине и покое — и как будто отчасти вернулся к жизни… Мне нужно было поспать.

— И было, и есть. Постарайся снова заснуть. Я покараулю.

Макс, все еще плохо соображая, озирается. Пытается вспомнить, как он попал сюда.

— А где мои вещи? Мой чемодан?

— Я все собрала и принесла его. Стоит у двери.

Он с облегчением прикрывает глаза, испытывая блаженство от того, что сию минуту ничего не надо делать. И наконец вспоминает все, что с ним было.

— Ты сказала, что мне лет столько же, сколько клеток на шахматной доске.

— Так и есть.

— Это было не для твоего сына… Не ради него…

Меча гасит сигарету.

— Совсем, ты хочешь сказать?

— Да. Захотел — и сказал.

Она чуть сдвигается от изголовья вниз, устраиваясь на кровати ближе к нему. Рядом с ним. Говорит тихо:

— Тогда я не знаю, зачем ты ввязался в это.

Темнота делает все происходящее каким-то странным, думает Макс. Ирреальным. Словно мы перенеслись в другое время. В другой мир. В другую телесную оболочку.

— Поэтому ты поселился в этом отеле… и все прочее?

— Ну да.

Макс, сознавая, что она не видит его лица, улыбается.

— Хотел стать таким, как тогда, — отвечает он искренне. — Почувствовать себя таким, как тогда. И среди самых абсурдных моих планов на почетном месте — намерение снова обворовать тебя.

— Хочешь, чтобы я в это поверила? — отвечает она удивленно и скептически.

— Ну, может быть, «обворовать» не вполне точно сказано. Разумеется, нет. Хотя искушение возникало. И не в деньгах тут дело… И не…

— Довольно, — прерывает она, наконец убежденная его словами. — Я поняла.

— Я в первый же день побывал в твоем номере. Обнюхивал твои следы, можешь себе представить? Двадцать девять лет спустя узнавал тебя в каждой вещице. И нашел колье.

Он вдыхает ее близкое тепло, прислушивается к своим ощущениям. От нее пахнет табаком и — приглушенно — какими-то очень мягкими, почти выветрившимися духами. Неужели, спрашивает он себя, от ее кожи, поблекшей и увядшей, испятнанной временем, исходит тот же аромат, что в Ницце и в Буэнос-Айресе? Разумеется, нет. Без сомнения, нет. Как и от него.

— Я предложил самому себе украсть твои жемчуга, — говорит он через мгновение. — Только их. Как бы соблазнить тебя в третий раз. Унести колье, как в ту ночь, когда мы вернулись из Ла-Боки.

Меча отвечает не сразу.

— Жемчуга сейчас сто́ят не как в те дни, когда мы познакомились. Боюсь, сейчас ты не выручил бы за них и половины тех денег.

— Не в этом дело. Не о том речь, больше или меньше они стоят… Это способ… Ну… Не знаю, как сказать… Способ.

— Почувствовать себя юным победителем?

Позабыв, что вокруг темно, он качает головой:

— Сказать тебе, что не забыл того, что было. Тогда и потом.

Снова молчание. И новый вопрос:

— Почему ты никогда не оставался со мной?

— Ты была воплотившейся мечтой, — он отвечает раздумчиво, стараясь подбирать самые точные слова. — Тайной… Существом из другого мира. Никогда не чувствовал, что у меня есть право…

— Было у тебя это право. Прямо перед твоими глупыми глазами.

— Не видел. Это казалось немыслимым. Ты не вписывалась в мою картину мира.

— Мешали твой меч и твой конь?

Макс честно пытается напрячь память.

— Не помню, — признается он.

— Конечно, не помнишь. Зато я помню. Как и каждое твое слово.

— Так или иначе, я неизменно чувствовал, что меня случайно занесло в твою жизнь.

— Как странно, что это говоришь ты. Это я себе всегда казалась посторонней.

Она поднимается, подходит к окну. Немного отдергивает штору, и в свете фонарей на террасе отеля вырисовывается ее темный и неподвижный силуэт.

— Всю свою жизнь я жила этим, Макс. Нашим безмолвным танго в «пальмовом салоне» лайнера… Перчаткой, которую сунула тебе в карман в «Ферровиарии» тем вечером, а потом пришла забрать в твой пансион в Буэнос-Айресе.

Макс кивает, хоть она и не может видеть это в темноте.

— Перчатка и ожерелье… Да. Помню, как свет из окна падал на каменный пол и на кровать. Помню твое тело и то, как поразила меня твоя красота.

— О боже, — шепчет она словно бы про себя. — Ты был немыслимо хорош, Макс. Элегантен и обворожителен. Идеал джентльмена.

Он смеется сквозь зубы.

— Вот уж кем никогда не был.

— Был — и больше, чем почти все мужчины, которых я знавала. Настоящий джентльмен — это тот, кому безразлично, джентльмен он или нет.

Меча возвращается к кровати. Штора осталась незадернутой, и тускловатый свет из окна четче очерчивает предметы в номере.

— И сильней всего меня очаровало твое бесстрастное, лишенное алчности тщеславие… Такая флегматичная безнадежность…

Она снова закуривает. Огонек спички освещает чуть костлявые пальцы с выхоленными ногтями, устремленные на Макса глаза, пересеченный морщинами лоб под коротко стриженной сединой.

— Боже… Меня начинала бить дрожь при одном твоем прикосновении…

Она гасит спичку — теперь в темноте светит лишь красный уголек сигареты. И его мягкий медный отблеск, двоящийся в золотистых глазах.

— Молод был, вот и все, — отвечает он. — Был охотником, желавшим выжить. А вот ты… я уже сказал тебе, ты была прекрасна как сон. Ты была чудом, и право заполучить его имеем мы, мужчины, лишь когда молоды и дерзки.

Меча по-прежнему стоит у кровати перед Максом, силуэт ее вырисовывается в полумраке.

— Это удивительно… Ты и сейчас так поступаешь, — уголек мерцает ярче, раз и другой. — Как тебе удается это спустя столько лет? Умел показывать фокусы со словами и без слов, надев маску мудреца. Произносил слова, которые тебе, скорее всего, не принадлежали, а были мимоходом подхвачены из журнальной статьи или из чужого разговора, а у меня мурашки шли по коже, и, хотя ты через полминуты уже забывал их, это ощущение не проходило… И сейчас не проходит. Смотри — дотронься. На тебе живого места нет, ты разбит и лежишь в изнеможении, а со мной — такое… Честное слово.

Протянутая рука ищет руку Макса. И он убеждается, что Меча говорит правду. И, несмотря на годы, кожа осталась теплой и мягкой. И силуэт высокой стройной фигуры в полутьме кажется таким же, как прежде.