Крамской сидел в одном из алых бархатных кресел горкомовского зала и, сохраняя на лице выражение предельного внимания и одобрения происходящего, с удивлением вслушивался в слова докладчика.

Сама по себе идея этого Лысенко была неплохой, тем более что с химикатами для обработки сорняков в деревнях было, прямо скажем, туговато. Но, с другой стороны, проходя тракторами по полям дважды, нужно было вдвое больше затрат: и техники, и рабочих рук, и бензина. И потом, какая же требовалась геометрическая точность при посадке семян, чтобы прополоть поле крест-накрест, вырезая исключительно сорняки и не тронув того же гороха? Вспоминая поля в Озерках, Крамской мог допустить, что хороший тракторист будет в состоянии нарезать ровные полосы для посева. Но как уложить в эти полосы семена так, чтобы и поперёк они образовывали исключительно ровные ряды, Михаил не мог уразуметь никак.

Украдкой оглядываясь по сторонам, Крамской ожидал увидеть те же сомнения на лицах у товарищей по партии, но, кроме торжественности и осознания эпохальности принятия сегодняшнего решения для истории, на них не было ровным счётом ничего. Глядя на освещённый десятками ярких прожекторов президиум, мужчины в тёмных костюмах, важно нахмурив брови, внимали голосу низенького близорукого толстячка на трибуне и, сложив на коленях руки, готовились выражать единодушное мнение.

Михаил принял подобающую случаю позу, выпрямился и, демонстрируя своё единение с залом, приготовился восторженно встретить решение конференции. Продуктивные идеи отдельной личности из зала не могли изменить заранее напечатанного и одобренного во всех высших инстанциях решения, тогда зачем лезть на рожон? Поставить собственными руками крест на партийной карьере мог только исключительно недалёкий человек. И пусть по решению съезда всех бурёнок всего советского животноводства поят калорийным какао, он, Крамской, могилу себе копать не намерен, — придерживаясь общей линии партии и правительства, при любом раскладе он поднимет руку и проголосует «за».


— Мариночка, будь так любезна, мне сто граммов «Столичной» и пару бутербродиков с красной икоркой, — подавая новенький хрустящий червонец, Крамской одарил буфетчицу начальственной улыбкой, благожелательной и строгой одновременно.

— Одну минуточку, Михаил Викторович. — Налив в мерную мензурку водки, Марина осторожно перелила содержимое в пузатую рюмочку с золотой каёмочкой и, плотно закрутив винтовую крышку на бутылке, выложила на небольшую плоскую тарелку два бутерброда. — Приятного аппетита!

— Спасибо.

Получив сдачу, Михаил заботливо расправил смятые уголки рублёвых купюр и, аккуратно убрав бумажные деньги в одно из отделений шикарного портмоне, щёлкнул кнопкой оттопыренного кармашка для мелочи. Требуемую сумму, честно говоря, сущую безделицу, он мог бы легко набрать и монетами, не разменивая красненькой, но вытряхивать на тарелку пятаки в горкомовском буфете было как-то не принято, как, впрочем, и пересчитывать сдачу. Последнее объяснялось очень просто: исходя из соображений здравого смысла, ещё ни разу за многолетнюю службу ни одной из буфетчиц не пришло в голову обсчитывать своих высокопоставленных клиентов.

Плавно перетекая из общего конференц-зала в гостеприимные пенаты родного буфета, горкомовцы переговаривались между собой довольно тихо, как и положено респектабельным людям, но достаточно громко, чтобы нельзя было усомниться в их преданности руководству.

— Великолепная идея, а главное, насколько смело и ново…

— Я полностью согласен с мнением секретаря горкома, товарища Яковлева: сельское хозяйство пора ставить на новые рельсы, хватит работать по старинке…

Разобравшись с деньгами, Михаил взял в руки поднос и, решая, к какому столику лучше подойти, окинул глазами сидящую в зале публику. Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы, пересекаясь на совещаниях и пленумах, они успели друг другу примелькаться, но никого, с кем бы захотелось потолковать и пропустить рюмочку, Михаил не увидел. Уже собираясь сесть на освободившееся место у окна, Крамской вдруг услышал у себя над ухом голос Берестова.

— Так-так, икорочкой балуемся? — широко улыбаясь, высокий статный мужчина лет пятидесяти дотронулся до локтя Михаила.

— Ваня! — Удивлённо взметнув брови, Крамской посмотрел на первого заместителя секретаря горкома. — А почему я тебя не видел в президиуме, тебя что, не было на заседании?

— Я только что из области. — Отодвинув стул, Иван Ильич сел и с увлечением принялся за сёмгу в сметанном соусе. — Устал, как чёрт, не поверишь, с шести утра на ногах. Объехал три хозяйства, и везде одно и то же: техники не хватает, семенной фонд нуждается в обновлении, удобрений — в обрез. А! — Безнадёжно махнув рукой, Иван Ильич отложил нож с вилкой и, промокнув губы салфеткой, обречённо вздохнул.

— А чего тебя понесло в такую даль, отправил бы кого другого? — Размазав икру по бутерброду, Крамской отложил нож и вопросительно взглянул на Берестова.

— Это долгая история, Миш, давай об этом как-нибудь потом, — неопределённо откликнулся тот.

— Что ж, потом так потом, — пожал плечами Крамской. — Тогда давай вздрогнем, что ли? — Взяв двумя пальцами рюмку за ножку, Михаил приподнял её над столом.

— Ты подожди дрожать, — серьёзно глядя в глаза Михаилу, негромко проговорил Берестов, — до перерыва всего ничего, а нам с тобой нужно поговорить, не исключено, что прямо сегодня мне придётся уехать снова, а городить огород завтра будет уже поздно.

— У тебя что-то случилось, Ваня? — Рюмка в руке Крамского дрогнула. Поставив её на стол, он замолчал и внимательно посмотрел в лицо Берестова. Зная этого человека без малого двадцать лет, он догадался, что их встреча в буфете отнюдь не случайность. Должно было произойти что-то значительное, что-то из ряда вон выходящее, чтобы, прервав важную поездку, Иван примчался сюда, как раз во время перерыва в заседании.

— Миш, я мог бы долго ходить вокруг да около, но время действительно поджимает. — Крест-накрест сложив на тарелке нож с вилкой, Берестов промокнул салфеткой губы и, потерев кончики пальцев, полез во внутренний карман пиджака. — То, что я сейчас собираюсь сделать, наверное, незаконно, даже не наверное, а точно, и ни для кого другого я бы этого делать не стал, но я уверен, на моём месте ты бы поступил точно так же, поэтому — на, читай, — с этими словами Берестов достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Это что такое? — удивлённо вскинув брови, Крамской потянулся за листком. Развернув бумагу, он взглянул на белую страничку и, едва шевеля губами, начал бегло читать.

— Первому секретарю горкома партии, товарищу Яковлеву В.С. от гражданки Крамской Н.Ю.? — Сделав паузу, Михаил поднял глаза на Берестова: — Это ещё что за штучки-дрючки?

— Ты читай, читай, потом поговорим, — нетерпеливо поглядывая на часы, перебил его Иван Ильич.

— …гражданки Крамской Н.Ю. Заявление, — продолжил Михаил.

По мере того, как глаза его пробегали строчку за строчкой, лицо его бледнело, становясь похожим на кипенно-белую простыню, выдержанную в растворе ядрёной хлорки. С трудом шевеля непослушными губами, он выхватывал отдельные фразы, которые сопротивлялись, не желали складываться в единую картинку и казались какими-то непонятными закорючками, не имеющими никакого отношения лично к нему, Михаилу Викторовичу Крамскому.

— Аморальное поведение, недостойное высокого звания коммуниста… советской семьи, как ячейки общества… заслушать вопрос на ближайшем заседании совета… Что всё это значит? — потрясённо отрывая глаза от заявления, оторопело выговорил Михаил. — Что это за гадость?

— Это не гадость, Миша, это заявление твоей жены, Натальи Юрьевны Крамской, — отметая сомнения, пояснил Берестов, и ещё это конец твоей партийной карьеры.

— Этого не может быть, — оторопело глядя на прыгающие перед глазами чернильные строки, Михаил зажмурился и несколько раз с силой тряхнул головой. — Это всё несерьёзно, Вань, это какая-то глупость, ты-то меня понимаешь?

— Я — да, а вот товарищи на бюро тебя не поймут, — уверенно произнёс Берестов, осторожно вынимая из пальцев Михаила злосчастное заявление. — Если это заседание состоится, тебе помочь не сможет уже никто, даже я. То, что я тебе показал эту бумаженцию, — нарушение партийной дисциплины, и, если об этом станет известно, меня по головке никто не погладит.

— Спасибо, Вань, — глядя поверх нетронутой рюмки на стол, задумчиво проговорил потрясённый до глубины души Крамской.

— Сейчас дело решают не то что часы — минуты, — стараясь достучаться до сознания друга, Берестов говорил негромко, кратко, чрезвычайно чётко произнося каждое слово. — Слушай меня внимательно и запоминай: единственный твой шанс не допустить собрания бюро — это заставить Наталью забрать заявление. Как ты собираешься этого добиться — дело твоё, но помни: если заседание всё-таки состоится, поправить будет уже ничего нельзя. Ты меня слышишь? — с сочувствием глядя на друга, проникновенно спросил он.

— Слышу, — уныло откликнулся Крамской. Представив глубину пропасти, в которую ему предстояло скатиться, Михаил почувствовал, как у него засосало под ложечкой и к горлу подкатился противный солёный комок.

— На послезавтра назначено заседание бюро. — Бросив взгляд на наручные часы, Берестов заговорил быстрее: — Сейчас ты сошлёшься на внезапное недомогание и поедешь домой к Наталье. Что ты будешь ей говорить и как ты будешь её убеждать, я не знаю, но скажу тебе одно: она женщина неглупая и прекрасно понимает, что последует за всем этим, а значит, она на грани отчаяния, и тебе будет ой как нелегко с ней договориться. Если будет нужно, валяйся у неё в ногах, ползай на брюхе и вылизывай языком её туфли, делай что угодно, лишь бы завтра она забрала это чёртово заявление обратно.

— А если этого не случится? — Тупо уставившись на крупные зернистые икринки нетронутого бутерброда, Крамской чувствовал, как его руки и ноги покрываются отвратительными мелкими мурашами страха.

— Зачем ты спрашиваешь, когда сам всё знаешь? — Свернув лист вчетверо, Берестов убрал его во внутренний карман пиджака. — Миша, у тебя ровно сутки. Если завтра до четырёх Наталья не появится в секретариате, тебе не поможет ни Бог, ни партийный билет.

* * *

— Натусик, милый, ты дома? — открыв ключом дверь, Михаил перешагнул порог и прислушался.

Слившись в едином душевном порыве с радиоволной, Наталья пела, а из-под крана, заглушая эксклюзивное двухголосье Зыкиной и Крамской, бежала сильная струя воды. Аккомпанируя дуэту, на конфорке жарко шваркала сковорода, и аппетитный запах домашних биточков плыл по всей квартире.

Стараясь производить как можно меньше шума, Крамской поставил в угол сумку с объёмным свёртком, завязанным кручёной бумажной нитью на бантик, повесил на вешалку пальто и, убрав тряпкой натёкшую под сапогами лужу, пристроил их на коврик у самой двери.

Чтобы быть во всеоружии, Михаил подошёл к зеркалу и внимательно посмотрел на своё отражение. Колотясь тёплой испуганной птицей, сердце сбивчиво трепыхалось где-то по самому центру груди, отдаваясь в спине тупыми болезненными ударами и причиняя вполне ощутимое неудобство. Натянув на лицо лучезарную улыбку, он мягко моргнул ресницами, и, будто покрывшись тёплым жидким маслом, глаза его мгновенно засияли. Взяв с полочки расчёску, Крамской провёл ею ото лба к затылку и, тщательно уложив волосы, повернулся к зеркалу чуть боком.

Строгая волна тёмных, с проседью волос отлично гармонировала с ярко-синими бархатисто-доброжелательными глазами, но слишком широкая улыбка была, пожалуй что, ни к чему. Особого повода для радости у него, к сожалению, не было, и Наталье было известно об этом лучше, чем кому-либо другому. Погасив лучезарную улыбку, Михаил опустил уголки губ и, добавив к своему облику мизерную толику озабоченности, окинул своё отражение одобряющим взглядом. Михаил одёрнул пиджак, словно собираясь войти в аудиторию к строгому экзаменатору, выдохнул и, повинуясь печальной необходимости, прихватил сумку со свёртком и пошёл к жене на кухню.


Сняв с курицы красивый полиэтиленовый пакет, Наталья старательно намылила его изнутри и, выполоскав под тяжёлой струёй воды, стала приводить нужную в хозяйстве вещь в божеский вид. Красно-синий парадный полиэтилен радовал глаз и, благодаря своей красоте мог рассчитывать на долгое существование и особо бережное обхождение. Почти насухо вытерев полотенцем воду с внешней стороны пакета, Наталья вывернула его наизнанку и, повторив операцию, аккуратно выровняла ножницами верхний край. Пройдя все этапы чудесного преображения, вымытый до скрипа, сухенький, ровненький пакетик стал выглядеть как картинка.

— Тё-о-о-мная ночь… — воспользовавшись тем, что «Маяк» взял минутный тайм-аут от вокала и занялся чтением писем благодарных радиослушателей, Наталья перешла с дуэтного исполнения песен на сольное. — То-о-олько пули свистят по степи… — Встав на цыпочки, она перекинула пакет для окончательной просушки через верёвку для белья, натянутую над газовой плитой и, зажав полиэтилен прищепкой, закрыла кран с водой. — Только ветер шумит в проводах…