— Ты в своём уме? — Угрожающе подрагивая губами, Михаил распрямился и, царапнув Любу острыми стекляшками синих глаз, задёргал ноздрями. — Ты говори, да думай, чего болтаешь, а то как бы не пришлось потом локти кусать. Быстро же ты забыла, кто ты, а кто — я, и из какой грязищи я тебя вытащил. Да что ты без меня значишь? Так, ноль, человечишка, пустое место, тьфу — плюнуть и растереть, — в сердцах выдохнул он. — На что ты живёшь? На что ешь, пьёшь, одеваешься? На мои деньги. Всё, что здесь есть, куплено мною, — на минуту забыв, что он находится в съёмной квартире, Крамской торжественно обвёл рукой кухню, крашенную в диковатый синий цвет. — Да если бы не я, где бы ты сейчас была? В деревне щи деревянной ложкой хлебала. Я сделал из тебя человека, и чем ты меня отблагодарила?

— Ну прямо пуп земли! — восхитилась Шелестова. — Неужели ты и впрямь думаешь, что всё вертится исключительно вокруг твоей сиятельной особы? Да не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, кобелей, слава Богу, на всех хватает.

— Что-что? — задохнулся от возмущения Крамской.

— Что слышал, — повысила голос она. — Подумать только: осчастливил! Запер в четырёх стенах с грудным ребёнком на руках! Ты что думал, я за тарелку похлёбки и вот эту вот роскошь буду на тебя молиться? — Небрежно отодвинув ногой самодельную табуретку с поперечными перекладинами, Шелестова перерезала Крамского взглядом и вздёрнула подбородок. — Всё, Крамской, надоело мне строить из себя монахиню, пора расставить всё по своим местам. Да, я уехала с тобой из Озерков, не пропадать же мне в деревне с моей-то красотой? Но неужели ты мог подумать, что я буду до скончания века покорной содержанкой?

— А на что ты ещё годишься?! — не помня себя, выкрикнул Михаил и тут же, прикрыв рот ладонью, затих и прислушался, но за стеной было по-прежнему тихо.

— А вот на что. — Сбросив маску окончательно, Люба окатила Михаила ледяным взглядом. — Мне надоело мыкаться по углам и, словно последней нищенке, ждать подачки с барского стола. У меня растёт ребёнок, и, кроме меня, о нём позаботиться будет некому. На твою любовь-морковь мне глубоко наплевать, я никогда тебя не любила, просто использовала как временное пристанище, до тех пор, пока не подвернётся что-нибудь более интересное и перспективное.

— Ну и дрянь же ты! — Чувствуя, как в груди ширится что-то горячее, Михаил хватанул ртом воздух и с силой прижался к спинке стула, надеясь, что боль хоть немного утихнет.

— Ждать, что у тебя проснётся совесть — дело пустое, потому что у тебя её просто нет, а жизнь идёт, — не обращая внимания на его перекошенное от боли лицо, Шелестова усмехнулась, и на её смуглых щеках появились две глубокие очаровательные ямочки, когда-то сводившие Михаила с ума, а теперь казавшиеся ему изъяном. — Идти у тебя на поводу я больше не желаю, пришло время платить по счетам.

— И кто же мне собрался выставлять счёт, уж не ты ли? — поражённый наглым тоном Шелестовой, Крамской задохнулся от возмущения.

— К лету, самое позднее к осени, нам с Минюшкой нужна отдельная однокомнатная квартира в центре Москвы, — не моргнув глазом, безапелляционно выдала Люба.

— А чего не трёхкомнатная? — не выдержав, тихонько хохотнул Михаил. Требования любовницы были настолько абсурдными, что воспринимать их серьёзно рассудок Михаила просто-напросто отказывался.

— Помимо квартиры, нам нужны будут деньги на жизнь, поэтому ежемесячно, одним и тем же числом, ты будешь переводить на мою сберегательную книжку сумму, которую я тебе назову. А уж без твоей драгоценной фамилии мы с сыном как-нибудь обойдёмся. — Ямочки на щеках Шелестовой пропали, и глаза, горевшие сосредоточенностью, стали предельно серьёзными.

— Всё? — Забросив ногу на ногу, Крамской расслабился и на губах у него заиграла сардоническая ухмылка. — А если я не стану выполнять того, о чём ты просишь?

— Это не просьба, это требование, — спокойно поправила его Любаня, — и твои ухмылочки здесь совсем не к месту. Если ты откажешься выполнять мои условия…

— Тогда что? — боль в груди понемногу отступала и, представляя себе со стороны некрасивую сцену, разыгравшуюся в маленькой убогой кухоньке и казавшуюся глупым фарсом, Крамской криво изломал губы. — Ты на кого посмела тявкать? Что ты мне сделаешь, дрянь ты эдакая, придёшь на бюро с ребёнком на руках и скажешь: это сын Крамского? Да может, это и не мой ребёнок, чем ты это сможешь доказать? Кто тебе поверит, деревенской девочке?

— У нас партия о людях заботится, так что доказывать придётся не мне, а тебе, а лишний шум будет кое-кому в твоём окружении ох как на руку, — уверенно проговорила Люба, и по дрогнувшему лицу Михаила поняла, что попала в точку. — А чей в действительности Минька, твой или Кирюшкин… — выдержав длительную паузу, Шелестова посмотрела прямо в глаза Михаилу, — так об этом известно только двоим: мне и Господу Богу.

— Во-о-от оно как? — Лицо Михаила стало пепельно-серым. Где-то у самого горла, трепыхаясь, мелко-мелко запрыгало сердце, и в холодный мартовский вечер в ярко-синих, кричащих болью глазах Крамского опрокинулось и разбилось вдребезги высокое небо.

— Вот так, — слова Любани камнем упали вниз, на крашеный дощатый пол чужой кухни, и, дренькнув, жизнь Михаила раскололась надвое.

* * *

— Вот так прямо и сказал: нет у него больше дочери? — Пытаясь скрыть под улыбкой нахлынувшую обиду, Люба наклонилась над прогулочной коляской полуторагодовалого Мишеньки и, одной рукой приподняв малыша, другой поправила под ним сбившийся полосатый матрасик. Не выпуская изо рта соски, розовощёкий пухлый карапуз ухватил Любаню за волосы и, резко потянув на себя, издал серию неопределённых кудахтающих звуков, по всей видимости, обозначавших радостное приветствие. — Я тебя тоже люблю, — стараясь отцепить от волос маленькую ручонку, Любаня улыбнулась сыну и, усадив его в коляске поудобнее, распрямилась.

— Ты, дочка, отца строго не суди, сама знаешь, в Озерках не то что в Москве, у нас каждый на виду, разве от людей куда спрячешься? — виновато, словно извиняясь за Григория, негромко проговорила Анфиса. — Когда ты только уехала, он всё надеялся: одумаешься, вернёшься, всё ждал, а потом, после тех поминок по Савелию, как отрезало, будто кто его подменил. Когда Кирюшка с плеча рубанул, мы думали, убьёт он его совсем, а он — нет, встал, молча стопку опрокинул и вышел вон. Так с того времени и молчит, бывает, целыми днями слова из него не выжмешь, как бирюк какой.

— Как же он решился тебя-то ко мне отпустить? — достав бутылочку с кефиром из сумки, Люба несколько раз сильно встряхнула её и, капнув из соски на тыльную сторону ладони, попробовала мягкую кашицу на язык.

— Когда почтальонша принесла твоё письмо, меня в доме не было, я к Анне Кряжиной ходила закваски попросить, а возвернулась — вижу, стоит на столе собранная сумка, а рядом с конвертом — деньги, на проезд, значит. Да ты ничего такого… Гриша не забыл про тебя, просто думалось, всё будет по-другому, а жизнь… она вон как рассудила, — торопливо добавила Анфиса и громко выдохнула. — А ты зла на отца не держи, не надо, просто пойми его, и всё. Ты далеко, а ему как-то жить надо, не бегать же от людей.

— Да я, мам, всё понимаю, не маленькая, — наклонившись над коляской, Люба вытащила изо рта Мишутки соску и, пока он не успел оповестить о своей великой беде всех встречных, вложила ему в руки бутылочку с любимой едой.

Тёплое сентябрьское солнышко золотило переплетенные колосья огромного фонтана и, отражаясь от многометровых фигур, дробилось в густо-синей ряби воды. Над дорожками ВДНХ, опрокинувшись глубокой тёмно-васильковой тарелкой, висело безоблачное высокое небо, западный край которого, будто облиняв, просвечивал белёсой тканой основой. Над аллеями плыл запах бархатцев и душистого табака, а из громкоговорителей, прикрученных почти к каждому столбу, заливая пространство выставки до самых краёв, доносились звуки модной пахмутовской песни:

Главное, ребята, —

Сердцем не стареть…

— Ты отцу передай, пусть глаза от людей не прячет и мои грехи на себя не взваливает, в том, что со мной произошло, его вины нет, просто на всех счастье поровну не делится. — Думая о чём-то своём, Люба взглянула на вызолоченную рябь воды в фонтане. — Если счастье делить на всех, мамочка, ни у кого его по-настоящему не будет, так, одни крошки.

Раскладываясь на сотни крохотных кусочков, величественные золотые фигуры республик подрагивали на воде жёлтыми смятыми блинами, и в их передёргивающихся отражениях не было ни торжественности, ни гордости, ни осуждения — не было вообще ничего, кроме светящихся масляных бликов, обрубленных и бесформенных, посечённых мелкой рябью на неровные угловатые сектора.

— По мне, лучше мало, чем ничего.

— А по мне, если уж брать, так полной меркой, а если нет — так милостыни мне не нужно. — Дрогнув ресницами, Люба секунду помедлила, а потом, будто бросая вызов кому-то невидимому, упрямо вскинула голову. — Бог с ним, с этим счастьем, может, и нет его совсем. Расскажи лучше, как дела в Озерках.

— В Озерках? — машинально переспросила Анфиса. — Да почти всё так же, как до твоего отъезда.

— Вы с отцом по-прежнему в колхозе? — перегнувшись через ручку коляски, Любаня вытерла носовым платком подбородок перемазанного кефиром Мишуни.

— Куда же мы от него? С этого года новое положение вышло, «О пенсиях членам колхоза» называется. Выходит, Советская власть и до нас, наконец, дотянулась. Теперь, когда шестьдесят стукнет, мне, как тёте Нюре Житейкиной, деньги прямо домой носить станут. — Представив, как, сидя в парадной ситцевой кофточке за накрытым скатертью столом, она будет ожидать прихода почтальонки, Анфиса невольно улыбнулась, и от уголков её светло-карих глаз побежали лучики ранних морщинок.

— А дядя Коля с тётей Настей как?

— Голубикины-то? Настя вместе со мной на птичнике, а Николаю в этом году пятьдесят исполнилось, новую машину ему дали, кировский трактор «ДТ-75». Они с Ваней Смердиным по прошлому лету план по зерну перекрыли почти что втрое, так что теперь Голубикин тоже на доске почёта в райцентре висит, грамоту ему дали, Настя показывала. Большим человеком стал наш дядя Коля, — будто в подтверждение своих слов, Анфиса выразительно кивнула головой.

Закончилась музыка, по радио передавали новости, и, заполняя все уголки выставки, из громкоговорителей неслись торжественно-приподнятые, звенящие гордостью за успехи своей страны энергичные голоса ведущих.

— …по итогам зимней Олимпиады в Инсбруке лучшей была признана советская спортсменка, конькобежка Лидия Скобликова, сумевшая завоевать золотые награды на всех четырех олимпийских дистанциях…

— …торжеством советской школы фигурного катания можно считать зимние выступления в Австрии дуэта Белоусовой и Протопопова, получивших золотые награды в спортивных танцах на льду. По достоинству оцененные жюри и зрителями…

Вспениваясь, струи фонтанов тянули свои белые бурлящие кисти к васильковой сини сентябрьского неба, в котором, раскачиваясь на длинных кручёных нитях, танцевали грозди разноцветных подвижных шаров. Допив бутылочку с кефиром, разморённый жарой, Мишуня давно спал в коляске, и, свесив вихрастую головку в панамке на сторону, видел седьмые сны, а Анфиса, восхищённо глядя по сторонам, рассказывала деревенские новости, до которых Любаше не было никакого дела, и никак не могла или не хотела добраться до того, что действительно интересовало дочь.

— Мороженое! Кому мороженое?

Поправляя белоснежный накрахмаленный фартук, степенная раздобревшая продавщица неспешно толкала впереди себя коляску с прозрачной пластмассовой крышкой и, поглядывая по сторонам, то и дело поправляла под чепцом на затылке сложенный забавной фигой жидкий пучок крашенных перекисью волос. Сожжённые перманентом, сечёные хвостики начёса торчали неподатливой спутанной паклей, даже при ближайшем рассмотрении напоминавшей потёртую щетину хозяйственной щётки.

…А у нас во дворе

Есть девчонка одна…

Цепляясь за блестящие шпили выбеленных павильонов, мелодия кружилась над центральной площадью и, отражаясь эхом от самых дальних уголков, возвращалась обратно диссонансным разноголосьем.

— Забыла тебе рассказать, по весне Васильевы, те, что у самой остановки жили, помнишь, надумали строить баню, всё посчитали, даже брус на двор завезли, а в июне Павел взял да и умер, — произнося последнее слово, Анфиса понизила голос и оторвала взгляд от поющего динамика на фонарном столбе.

Прямая, смуглая, такая же складная и видная, как дочь, Анфиса выглядела намного моложе своих сорока восьми, и, если особенно не присматриваться, издалека их можно было принять за сестёр с разницей в несколько лет. Светло-карие, с золотисто-янтарным оттенком глаза Шелестовой-старшей были чуть уже и длиннее и, лишённые дерзкой кошачьей прозелени, казались добрее и мягче Любиных.