— Разве можно обзывать взрослого человека ябедой? Зоя Евдокимовна — твоя воспитательница, и ты обязан относиться к ней с уважением, — серьёзно проговорила Люба. — Ты не хочешь мне рассказать, что там у вас сегодня случилось?

— Зачем? Ты же уже и так всё знаешь, — попытался вывернуться Миня.

— Знаю, но мне бы хотелось услышать это от тебя.

— Хорошо, — уступая настояниям матери, Мишенька сдвинул бровки и стал рассказывать: — Сегодня в старшую группу привезли шахматы и поставили их на полку в шкафу. Когда все ребята пошли мыть руки, мы с Серёжей залезли на стулья и достали себе по коробочке.

— А вы спросили разрешения у Зои Евдокимовны?

— Конечно, нет, мамочка.

— А почему «конечно»?

— Так она же всё равно не разрешила бы, — удивляясь недогадливости мамы, Минечка поднял на неё лучистые карие глаза. — Ты даже не представляешь, какая она жадная, — возмущённо сказал он.

— Ну об этом мы поговорим с тобой позже, — стараясь не рассмеяться, Люба прикусила нижнюю губу, — ты давай рассказывай, что произошло с этими шахматами потом.

— Потом мы стали в них играть, — не моргнув глазом, сообщил юный похититель.

— Как же вы могли в них играть, если ни ты, ни Серёжа не знаете шахматных правил?

— Мы же не в шахматы играли.

— А во что можно играть в шахматы, кроме самих шахмат? — поставленная ответом сына в тупик, Люба сбавила шаг.

— Мы играли в зоосад, — терпеливо пояснил Миня. — У нас там были слоны, коняшки, бегемоты и даже жираф. Правда, животных получилось больше, чем досок, и для всех домиков не хватило, потому что досок было всего две, — важно добавил он. — Мама, ты не представляешь, как у нас с Серёжей всё здорово вышло! Из пирамидок с кружочками на голове мы придумали сделать забор. Но тут из умывальника вернулся Вадик и начал переставлять всё по-своему. Серёжа его отпихнул, чтобы он ничего нам не ломал, а Вадик стал драться. Тогда я ему сказал, что он дурак, — честно выдал Миня, — а он почему-то обиделся, хотя ты и говоришь, что на правду обижаться нельзя.

— А плохие слова говорить можно?

— Как-то назвать его было нужно, а хорошие я тогда позабыл, — хитро извернулся Миша.

— И что же было потом?

— А потом в шахматы захотели играть все остальные, и разобрали все игрушки. Мне повезло, мамочка, я успел взять чёрную коняшку, она у меня из шахмат самая-самая любимая, — поделился радостью он. — А потом в группу пришла воспитательница и стала громко кричать и спрашивать, кто всё это сделал, ну, кто взял игрушки без спроса. — Для доходчивости Минька вытащил свою ладошку из маминой руки и, растопырив пальцы, важно помахал ею у себя перед носом.

— И ты сознался? — Люба с надеждой взглянула на юного оратора.

— Конечно, нет, мамочка, — просто ответил Миня, — но Вадька, за то, что я назвал его дураком, на меня нажаловался. Зоя Евдокимовна велела всем идти обедать, а меня оставила складывать шахматные игрушки обратно в коробки.

— Я надеюсь, ты выполнил её просьбу.

— Само собой. — Широко улыбнувшись, Миша взял Любу за руку и, подстраиваясь под её шаг, негромко добавил: — Только там было так много игрушек, что я подумал, что, если на одного коняшку в коробке будет меньше, Зоя Евдокимовна нипочём не заметит.

— И ты его украл? — ахнула Люба.

— Нет, я его взял на время, попользоваться, — замотал головой Миня, — а потом положил назад.

— Когда же ты его успел вернуть? — сопоставив рассказ сына со временем своего прихода в сад, усомнилась Люба.

— Я поиграл с ним в тихий час, когда все остальные спали, — похвастался он. — Воспитательница дождалась, пока мы все уснём, и ушла из спальни, а я начал потихоньку играть, потому что спать совсем не хотел.

— Потихоньку — это чтобы не разбудить остальных? — Представив маленького партизана, она не смогла удержаться от улыбки.

— Да вовсе не из-за этого, мама, — спустил её с небес на землю Миня. — Мне не хотелось ни с кем делиться. Сначала я играл просто так, без пользы, а потом увидел на столе воспитательницы крем и вспомнил, что ты всегда таким удобряешь руки. Тогда я встал, взял немножечко крема для коняшки и хорошенечко удобрил ей гриву, — с восторгом сообщил он.

— Удобряют землю, а руки мажут, — невольно засмеялась Люба.

— Хорошо, пусть — помазал, — согласно кивнул Миня. — Только ей это не понравилось.

— Почему ты так решил?

— Потому что она перестала блестеть, — вспоминая жирные отпечатки пальцев на лаковой поверхности красавца коня, Миша зашмыгал носом. — Я пытался её спасти, но чем больше мазал, тем меньше она блестела. А потом в спальню вернулась воспитательница, и начала сильно кричать, потому что ей стало очень жалко крема. Я же говорил тебе, что она жадная, а ты мне не верила, — с деловым видом заметил он.

— Знаешь, что я хочу тебе сказать? — Настроившись на воспитательную беседу, Люба приготовилась к длительному разговору с сыном, но внезапно замолчала и остановилась. Удивлённый молчанием матери, Минечка поднял голову, но, кроме незнакомой тёти со светлой косой, не увидел ничего необыкновенного.

— Мам, ты на меня очень рассердилась? — его маленькое сердечко ёкнуло.

— Нет, милый. — Мамино лицо разгладилось, и, немного успокоившись, Миша вздохнул. — Нам с этой тётей нужно поговорить. Ты подожди меня вон на той лавочке, я совсем недолго, а потом мы с тобой пойдём домой и обо всём поговорим. Хорошо?

Послушно кивнув головой, Минечка отошёл в сторону, сел на лавочку под липами и, сложив руки на коленках, принялся ждать. Сидеть на скамье в одиночестве было не так-то и весело, но знакомиться со странной тётей отчего-то не хотелось ещё больше.

— Ну вот и встретились, Марья Николаевна, — окинув взглядом тоненькую фигурку, Шелестова задержалась на узкой, перетянутой кожаным пояском талии Кряжиной и, усмехнувшись одной стороной рта, холодно взглянула Марье в глаза. — Что ж ты не радуешься нашей встрече?

— Это и есть сын Кирюши? — Марья внимательно посмотрела на мальчика, одетого в коротенькие летние шортики, и Люба увидела, как, задрожав, побелели губы бывшей подруги.

— Чего спрашиваешь, когда одно лицо? — нагло бросила она. — Правда, похож? — понимая, что от её слов Марье становится не по себе, Любаня смерила противницу уничижительным взглядом и вдруг, лучезарно улыбнувшись, маслено протянула: — Да, забыла тебя поздравить, ты ж на днях родила? Ну и каково это — быть мамой?

— Прекрати ёрничать, — сделав шаг в сторону, Марья хотела уйти, но, качнувшись в ту же сторону, Шелестова перегородила ей дорогу.

— Что ж ты так торопишься? Только встретились, ещё и не поговорили толком, а ты — бежать! — холодно глядя Марье в глаза, с напускной доброжелательностью произнесла она. — Не спеши, расскажи, кто родился-то? Мальчик, девочка или оба сразу?

— Никто у меня не родился, отцепись от меня. — Поднимаясь от шеи, красная волна потихоньку заливала её лицо.

— Что ж ты такая грубая да неприветливая? Встрече не радуешься, в глаза не смотришь? — накаляясь, голос Любы резал Марью ножом. — Ну и как жизнь с чужим муженьком, склеилась?

Холодный ветер с воды шевельнул пушистую чёлку Марьи, но ей показалось, что по её лицу прокатилась обжигающе-сухая волна, проникающая под кожу колючим страхом.

— Кирилл — мой муж, и твоим он никогда не был. — Наклонив голову, Марья посмотрела на продольные трещинки в асфальте, а потом, подняв глаза на Любу, неожиданно просто призналась: — Ушёл он от меня. В тот же день и ушёл.

— Как, ушёл? — не веря своим ушам, Люба подалась вперёд и внимательно вгляделась в лицо Марьи.

— Так и ушёл, как уходят, — эхом отозвалась она.

— И где он теперь?

— Он теперь там, где тебе его ни в жизнь не разыскать, так что можешь кусать локти, Шелестова, сейчас тебе проще достать звезду с неба, чем дотянуться до моего мужа, — сверкнула глазами та. — О том, где Кирочка, знают только два человека — я и его мать, но ни одна из нас тебе об этом не скажет, — уверенно произнесла она.

— А вот это ещё вопрос, — тонко улыбнувшись, Люба усмехнулась, и по её улыбке Марья поняла, что последняя партия между ними ещё не разыграна.

* * *

— И что ты всё крутишься и крутишься, чисто веретено? — Потянувшись, Шелестов широко зевнул, забросил ногу на ногу, и, заскрипев под шестью пудами чистого веса, стул откликнулся жалобными стенаниями. — У людей выходной, а ты как пчела в улье, ни сна от тебя ни покою. Что на тебя понаехало-то?

— Да, чтой-то, Гриша, не спится, вот и кручусь, всё лучше, чем бока пролёживать, потому как… ох, и поди ж ты!

По какой такой причине изматывать себя домашней работой в выходной день было лучше, чем отдыхать на мягкой перине, из-за грохота обрушившегося в кухне противня Григорий Андреевич ясно разобрать не смог, но странную оживлённость в голосе жены он сумел расслышать, и притом вполне отчётливо. Поправив загнувшийся ворот рубашки, Шелестов удивлённо поднял бровь.

Интересно девки пляшут! То, что Анфиса гремит кухонной утварью явно неспроста, это само собой, но что всё-таки значат её выкрутасы? Хорошенько порывшись в памяти и перебрав ближайшие церковные и государственные праздники, Григорий отрицательно покачал своей кудрявой головой: нет, в начале июля не было ничего такого, что могло бы пролить свет на странное поведение жены. Пресвятая Троица — июнь, до августовского яблочного спаса ещё шагать и шагать, а первой красной датой календаря было и вовсе Седьмое ноября.

Конечно, для того чтобы напечь пирогов, вовсе не обязательно было дожидаться годовщины Революции, но покрывать стол в горнице парадной белой скатертью, что ни говори, ни с того ни с сего Анфиса бы не стала. А вышитые ришелье подзоры? Спрашивается, на кой ляд их нужно было крахмалить сызнова, если они и без того стояли колом?

— А что, Анфис, поедем-ка мы с тобой сегодня в райцентр, как-никак, выходной. — Прищурившись и улыбаясь в усы, Григорий прислушался к наступившей в кухне тишине. — Давай махнём, какие наши годы? Людей посмотрим, себя покажем. Говорят, в «Ракету» привезли фильм с этой, как её, Софии Лорен, — смягчив раскатистое «р» в фамилии заокеанской кинодивы, Шелестов прислушался и, похвалив себя за хитроумный тактический ход, стал ожидать его результатов.

— Гриш, я бы с удовольствием… да куда ж мне теперь тесто деть? — ощущая в словах мужа подвох, Анфиса попыталась найти подходящую причину для отказа и, отыскав таковую, вздохнула свободнее.

— А что с ним, с тестом, сделается? Дальше стола всё едино не убежит, — не унимался Григорий. — Ты его в кастрюльке малость ужми, да и собирайся с Богом.

— Не говори глупостей, нельзя, чтобы тесто переходило, а то пироги жёсткие получатся, — выпалила первое, что пришло в голову, Анфиса.

Потирая гладко выбритый подбородок, Шелестов задумался. Прекрасно зная, что муж ни на грамм не разбирается в хлебопекарной премудрости, с таким же успехом она могла бы сказать что-нибудь другое, например, что к вечеру из теста могут испариться все дрожжи, и, несмотря на явную околесицу, это все равно сошло бы ей с рук. Если бы речь шла о моторах или клапанах, здесь Григорий Андреич бы не сплоховал, но почва кулинарии была настолько зыбкой… Вот ведь загадка, ядрить её вошь! За тридцать лет жизни у Анфисы от него сроду не было ни одного секрета, а тут — нате — здрасьте — объявился.

Не зная, с какой стороны лучше подойти к этому щепетильному вопросу, Григорий Андреевич потихоньку встал со стула и, боясь, что скрип ножек выдаст его намерение, неслышно его отодвинул. Потом, поглядев на себя в зеркало и зачем-то пригладив волосы ладонями, поправил и без того лежавший ровно ворот рубашки и, вздохнув так, словно отправлялся в разведку на территорию врага, бесшумно двинулся в кухню. Отчего он крадётся в собственном доме, как мышь, и что он будет делать, представ перед женой с гладко причёсанными и разложенными на ровный пробор, словно у исусика, волосами, Шелестов и сам толком не знал, но ноги сами несли его в кухню.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — вырвавшись сами собой, слова Григория прозвучали достаточно громко, и, перестав стучать по краю миски, венчик, взбивающий воздушную белую массу, остановился. — Я не малое дитё, вижу, что с тобой творится что-то не то, только не могу взять в толк что. Я понял, у нас сегодня в доме гости, но отчего ты, набрав в рот воды, молчишь, мне, честно скажу, малопонятно, — в голосе Григория прозвучала явная обида. — Если ты ждёшь Любку, так прямо и говори, нечего мне голову морочить. Только странно мне, что заради неё ты стала такие кадрили вытанцовывать.

— Какие такие кадрили? — Растягивая время и не зная, на что решиться, Анфиса поставила миску на стол и, опустив руки, вытерла их о передник.

— Ну… — сомневаясь, правильно ли он поступил, вывалив жене на голову свои домыслы, замялся Григорий, — скатерть парадная, подзоры чистые, опять же… пироги с потрохами. Вон, вчерась Клуне голову свернула, а ведь никакого такого праздника… — мотнув головой, Григорий с недоумением вздёрнул плечи и умолк, а в подтверждение своей догадки ткнул потемневшим от машинного масла пальцем себе за спину, в ту сторону, где на стене горницы, как раз между двумя окошками, прибитый на шаткий гвоздик, висел картонный листок календаря. — Ты ведь её ждёшь, Любку, — не то спрашивая, не то ища подтверждения своей догадке, слегка растягивая от волнения слова и запинаясь, негромко выговорил он.