— А Мишка-то как для племянницы расстарался, икру разве что кошкам не дают, — не переставая методично двигать выпирающими из-под кожи желваками, Кряжин исподлобья метнул взгляд во главу стола, и уголок его вишнёвой рамки губ недобро вздрогнул. — Ишь, какие харчи! Верно я своего тетерю заставил на ихней Машке жениться, а то с Любкой бы всю жизнь капусту из щей лаптем вылавливал! Вон, Мишкина жена, Наталья, как гусыня, откормленная да гладкая сидит, скоро с неё от сытости масло капать зачнёт. Они, Крамские-то, народ не бедный. Зять, хоть и нечего с него взять, а всё же не чужой, глядишь, не обидят. — Ободрав Крамских взглядом, Кряжин довольно хмыкнул и, вытолкнув языком на бороду селёдочную кость, ловко выхватил её из волос заскорузлыми пальцами. — Ты, Анна, не сиди столбом да мышь дохлую из себя прекращай строить, люди на нас с тобой смотрят! — Недовольно сдвинув брови, Кряжин глянул на склонившуюся к тарелке жену, лицо которой было белее мела, и, предупреждающе крякнув, негромко пристукнул по скатерти квадратной волосатой ладонью.

— Ты, Савелий Макарович, на меня не серчай, — испуганно подняв глаза на мужа, Анна покорно взяла в руку тяжёлую серебряную вилку и тут же снова потупилась. — Что-то мне нездоровится, — негромко прошептала она, с тревогой отмечая, как на скулах Кряжина дёрнулись тяжёлые узлы желваков.

— Дура ты и есть дура, — грубо обрубил тот. — Упёрлась в своё — не свернёшь. Ты посмотри по сторонам, народ радуется, одна ты, словно Богом обиженная, только праздник людям портишь.

Не смея перечить мужу, Анна подняла глаза и осмотрелась по сторонам. День клонился к вечеру, закатное солнце обливало багряным глянцем белоснежное марево яблонь и вишен. Лакируя светлую зелень острых треугольничков, по молодым листочкам скользили тёплые солнечные зайчики. Лопнув, лилово-голубое небо расползлось в нескольких местах по швам, и над западным краем Озерков проступили пухлые тёмно-розовые полоски.

У Голубикиных было негде яблоку упасть, казалось, что на свадьбу к молодым собралась чуть ли не вся деревня. В одном углу двора слышался заливистый перебор гармошки, в другом — захмелевшие голоса выводили знакомые с детства мотивы, а у самых дверей, почти в сенях, невиданное доселе музыкальное чудо — радиола, привезённая специально для такого случая Михаилом из Москвы, пела голосом самого Муслима.

Двор тонул в шуме и веселье, и, сидя за одним концом длинного свадебного стола, даже при всём желании, невозможно было расслышать того, что говорилось на другом. Накрытые белыми, вышитыми ришелье богатыми скатертями столы буквально ломились от столичных деликатесов, но, полагаясь на исстари заведённую традицию, гости больше налегали на холодцы, заливное, самогон и домашнюю смородиновую настоечку, опасливо игнорируя городские диковинки.

Вся в белом, сияя от счастья, Марья не сводила влюблённых глаз с Кирилла, а тот, отвечая на её взгляд натянутой, вымученной улыбкой, не мог заставить себя отвести взгляда от Любани.

Сидя рядом с Крамским, она обдирала его до боли знакомым цепким взглядом жёлто-зелёных кошачьих глаз. Утонув в бесстыдном вырезе её обтягивающей алой блузки, Михаил чувствовал, как, бешено колотясь, сердце кубарем катится куда-то под гору. Одурев от сладкой истомы, напрочь запамятовав о сидевшей рядом Наталье, почти касаясь губами шеи девушки, он что-то шептал ей на ухо, а та, заливисто смеясь и приоткрывая яркие пухлые губы, кокетливо опускала ресницы.

Позабыв обо всём на свете, утонув в сладком омуте необыкновенных глаз, Михаил всё шире расправлял крылья, а Кирилл, до крови обкусывая губы, впивался ногтями в ладони и белел лицом.

Царапая горячим наждаком по живому, в груди Кирилла шевелилась отчаянная ревность, и, видя блестящие глаза Крамского, он готов был выскочить из-за стола и, вцепившись в его толстую упругую шею, безжалостно рвать её на куски. Перепоясавшая Кирилла боль была настолько сильной, что от напряжения у него на висках выступили горошины крупного пота и, сверху донизу, от головы до пят, протыкая его тугим леденящим стержнем, прокатилась неудержимая волна бездумного, кричащего страха.

— Эх, Любаня, было б мне десятка на два меньше, — с сожалением тряхнув длинной чёлкой, Крамской в упор посмотрел в глаза Шелестовой и ощутил, как, выворачивая наизнанку, по телу побежала волна обжигающего холодка, и, затягиваясь узелком где-то глубоко в груди, болью свело виски.

— Зачем же меньше, дядь Миш, незрелое яблоко только скулы вяжет. — Не отводя глаз, Любаня слегка приоткрыла губы, показывая ровную полоску белоснежных зубов, и под ногами Крамского земля окончательно поехала в сторону.

— Какой я тебе, к чертям, дядя! — Жарко полыхнув, зрачки Михаила сузились до булавочных иголочек.

— А как же мне вас называть? — добавив в откровенно бесстыдный взгляд толику наивности, Любаня слегка сощурила раскосые глаза. — Может быть, Михаилом Викторовичем?

— Ты бы лучше своего дедушку называла Михаилом Викторовичем, — прошептал Крамской и, сунув руку под скатерть, потянулся к Любиной ноге.

— Тогда, может быть, подойдёт просто Миша? Или тебе будет приятнее — Мишенька? — Закинув ногу на ногу, Любаня приоткрыла длинный разрез на боку юбки, и неожиданно для себя, вместо шерстяной ткани, Крамской коснулся ладонью чулка.

— Мишенька, будь добр, положи мне селёдочки. — Распрямив согнутые, заплывшие жиром плечи, Наталья жалко посмотрела в лицо молодой нахальной девице и, пытаясь призвать забывшегося супруга к порядку, протянула ему наполненную едой тарелку.

— Куда же я тебе её положу? — Спускаясь с небес на землю, Крамской нехотя убрал руку с колена Любы и неприязненным взглядом окинул так не вовремя напомнившую о своём существовании законную половину.

— На тебя же смотрят, Михаил, — убирая тарелку, одними губами прошептала Наталья. — Опомнись, что ты делаешь, это же деревня, тут все друг у друга на виду.

— Не лезь, куда тебя не просят. — Широко улыбаясь, Крамской посмотрел в заплывшие щёлочки глаз жены и, сравнив их с огромными кошачьими глазами Любани, криво усмехнулся.

Невысокая, полная, с почти бесцветными, вылинявшими глазами, жена уступала дерзкой перегибистой деревенской бестии буквально по всем статьям. Окинув взглядом обеих, Михаил слегка усмехнулся: рядом с яркой и подвижной, словно огонёк, Любашей сорокатрёхлетняя спокойная и рассудительная Наталья показалась ему старой, давно прокисшей квашнёй.

— Опомнись, Мишенька, эта девочка — Машина подружка, она ведь почти втрое моложе тебя. — Из последних сил стараясь сохранить на лице выражение умиротворённости и какой-то скромной, тихой радости, Наталья незаметно осмотрелась вокруг.

— Может, оно и так, — отвечая улыбкой на улыбку, поддержал привычную игру Михаил. Неприятно поражённый напоминанием жены о своей ахиллесовой пяте — возрасте, он посмотрел ей прямо в глаза, и где-то глубоко-глубоко, на самом дне, в его зрачках полыхнула злоба. — У тебя, Наташенька, лапки мягкие, да коготки жёсткие. Послушай, что я тебе скажу: я старше этой ягодки почти втрое, но и ты старше её больше чем вдвое, вот какое дело. — Прикусив нижнюю губу, он многозначительно прищёлкнул языком.

— Я прошу тебя, остановись, негоже это, на глазах у всех да при живой жене крутить любовь с другой, — мрачнея лицом, всё так же тихо проговорила Наталья.

— За то, что ты до сих пор моя жена — скажи спасибо партии, — жёстко отрубил Михаил, — если бы не это, давно бы уж бросил тебя.

Вздрогнув, словно от удара хлыстом, Наталья полыхнула густым румянцем, и на её бледных щеках мгновенно выскочили два огромных розовых пятна. Разлившись по всему лицу, кровь кинулась ей в голову и под дикий перестук неровных ударов сердца, лавиной откатилась к ногам.

— Смотри-ка, никак, Мишка свою воспитывает, — хмыкнув в усы, сосед Шелестовых, Архипов, переглянулся с сидящими рядом мужиками и, понимающе ухмыльнувшись, скривил на сторону рот.

— Небось. Перетерпит, Мишка же, он — партеец, от такой кормушки рази какая баба добровольно откажется? — поддержал его высокий, худой, похожий на гвоздь мужик лет сорока пяти.

— Это точно, у Крамского скоро будет зад от поцелуев светиться, как лампочка Ильича, — поддержал собутыльника Архипов.

— Ты давай… того… потише, прикуси язык-то, как бы чего не вышло, — зыркнул по сторонам «гвоздь». — Крамской, он хоть и добрый, да не ко всем.

— А я чего? — шумно развёл руками Архипов. — Я только к тому, что жена — ведь она не стенка, её же и подвинуть можно, так, мужики?

— Го-рько! Го-рько!

Громкие полупьяные выкрики разгулявшихся гостей сливались в один неясный шум, и, отгородившись от внешнего мира толстым стеклянным колпаком, Кирилл старался не прислушиваться к ним. Целуя узкие розовые губы нелюбимой, он прикрывал ресницы, и перед его глазами тут же вставали другие — жадные, нацелованные, припухшие губы Любани. Чувствуя, что его сердце начинает неистово колотиться, Кирилл забывался. Прижимая к себе девушку, Кряжин пытался раздвинуть языком жёсткие неподатливые губы Марьи, но, вздрогнув, та удивлённо отстранялась от него прочь и, виновато улыбаясь, с беспокойством вглядывалась в ставшие вдруг чужими и абсолютно холодными глаза мужа.

За его праздничным столом, смеясь и перебрасываясь ничего не значащими словами, сидели чужие люди и, произнося торжественные тосты, выворачивали его душу наизнанку. Чокаясь стеклянными рюмками, они думали, что пьют за начало новой светлой жизни, но Кирилл знал наверняка, что справляют они не свадьбу, а поминки, тризну по светлому счастью, тенью проскользнувшему мимо него.

Восседая во главе стола, Кирилл тупо смотрел на своё отражение в девственно-чистой тарелке, и душа его обливалась кровью. Щерясь тупыми ржавыми зубьями, из темноты сарая на него поглядывал отцовский медвежий капкан. Вперившись в грудь, плотно прижавшись железным кругляшком холодного слепого глаза, из-за угла печи посмеивался раздвоенный ствол родительского самопала. И во всём огромном мире теперь не было такой силы, которая помогла бы ему выбраться из этих страшных, бездушных тисков.

* * *

— Кирочка, до Нового года осталось меньше недели, а ты всё никак не решишь, где мы его будем встречать, — ожидая очередной вспышки неудовольствия мужа, Марья виновато дрогнула губами и просительно посмотрела Кириллу в глаза. За последний месяц эта сцена повторялась уже не впервые, и, наверное, Марья многое бы отдала, лишь бы не возвращаться к этому снова. Но за окном оканчивался декабрь, время поджимало, а Кирилл сам так ни разу и не заговорил на эту тему, упорно отодвигая момент, когда волей-неволей придётся разрезать гордиев узел.

Увидев нависшие, сошедшиеся у переносицы брови и сомкнутые в едва заметную узкую полоску побелевшие губы мужа, Марья вздрогнула, и по всему её телу побежали злые холодные мурашки.

— Ты, пожалуйста, не дуйся, Кирюш, я вижу, что ты сердишься. — Собрав своё мужество в кулачок, Марья расправила плечи и, едва поспевая за огромными шагами Кряжина, взглянула на него снизу вверх: — Только я никак не могу понять отчего. Неужели это так сложно, на что-нибудь решиться? Ведь, как ты скажешь, так и будет. Хочешь — поедем гулять с нашими, институтскими, нет — давай съездим к родителям в Озерки, они, поди, заскучались. А если это всё не то, так останемся дома, вдвоём, вдвоём — это тоже здорово, ведь правда, Кирюш? — Стараясь не отставать, Маша семенила по заметённому снегом тротуару и, поглядывая сбоку на каменное лицо Кирилла, усиленно тёрла шерстяными варежками пристывшие на декабрьском морозе щёки.

Не глядя на жену и нисколько не беспокоясь, успевает ли она за его аршинными шагами, Кирилл посматривал на горящие огоньки иллюминации и с неприязнью осознавал, что в просительной трескотне Марьи есть своя доля истины. Хочешь не хочешь, а приставать к какому-нибудь берегу всё равно рано или поздно придётся. Новый год был действительно на носу, но ни один из трёх вариантов встречи праздника, предложенных Марьей, его не устраивал.

Исключительно по своей наивности (ничем другим это объяснить было просто невозможно!) Марья предполагала, что если группа собирается встречать Новый год вместе, то из этого автоматически вытекает, что их с Кириллом присутствие в развесёлой компании предполагается как бы само собой разумеющееся. Но было уже двадцать пятое, а до сих пор официально их никто так и не пригласил, и вероятность того, что это случится, уменьшалась с каждым днём. Ждать до последней минуты, позовут тебя или нет, Кирилл считал ниже своего достоинства, а напрашиваться было не в его правилах. Поэтому, когда в институте Марье вдруг пришло в голову наивно поинтересоваться, какую сумму за двоих следует внести в общую кассу, он готов был провалиться от стыда. Больно ухватив жену за руку, Кирилл буквально силой выволок Марью из аудитории, с трудом удержавшись от того, чтобы не закатить ей скандала прямо там, в большом лекционном зале…