Он сломал печать и обнаружил, что в письме содержится известие, которое не было для него неожиданностью. Жак и Сюзанна объявляли о дне свадьбы. Хотя Огюстен был готов к этому, ярость ревности пронзила его, и он понял, что втайне продолжал уповать на чудо. Ему страстно хотелось, чтобы этот брак расстроился. В бешенстве он чуть было не скомкал письмо и не бросил его в огонь, но вовремя одумался, дочитал его до конца и похвалил себя за это. Движимый чувством доброжелательства, Жак писал, что король включил Огюстена в число придворных, которым разрешалось последовать за Его величеством в Версаль. Приятель советовал Огюстену немедленно выехать туда, каково бы ни было состояние его раны, поскольку отъезд избранных из Фонтенбло уже начался.

Огюстен немедленно сообщил эту добрую весть своему отцу:

— Это приглашение отличается от всех прошлых коренным образом. Тогда меня звали ко двору в числе многих сотен других придворных, а теперь совсем другое дело! Это означает признание королем моего особого статуса.

— Отлично! — Жерар не мог скрыть своей радости.

— Но это также означает, что я должен отбыть немедленно.

— Да благословит тебя Господь, мой сын.


Так как Огюстен приехал в отчий дом в собственной карете, ему ничего не оставалось, как проделать весь обратный путь в ней же, хотя теперь он чувствовал себя в состоянии покрыть верхом любое расстояние. Он добрался до Версаля, где недавние проливные дожди превратили строящуюся дорогу в сплошное болото, и кучер был вынужден сбавить скорость. Лошади едва плелись, с трудом вытаскивая копыта из густой грязи. К удивлению Огюстена, какая-то крестьянка, отскочившая в сторону, чтобы ее не обрызгало грязью из-под колес кареты, уставилась на него так, словно узнала его. Не имея ни малейшего понятия, кем является эта женщина, он в изумлении посмотрел на нее, в то время как она отважилась ступить ногами, обутыми в деревянные башмаки, в грязь и пошла вперед, пачкая подол юбки. Вцепившись в край окна кареты, она подняла к нему лицо:

— Добрый день, господин Руссо! Я Жанна Дремонт. Вы оказали честь моему дому, остановившись у нас во время первого большого королевского праздника в Версале.

И тогда он вспомнил ее. Ведь за родами этой женщины наблюдали они с Жаком непокойные Леон и Франсуа!.. Для них всех то давнее событие не имело решительно никакого значения, но это существо, кажется, ставило прошедшее себе в заслугу. Карета покатилась быстрее, но женщина продолжала бежать рядом, а на ее худом, запрокинутом лице сияло выражение какой-то полоумной радости, что заставило Огюстена усомниться про себя, в здравом ли уме эта женщина.

— Как поживает ваша дочь, мадам? — Огюстен был воспитан в семье, где учтивому обращению с людьми низшего сословия придавалось первостепенное значение, и никакие дворцовые условности не могли заставить его отказаться от этой привычки, да и к тому же кто, как не сам король, снимал шляпу даже перед кухонной посудомойкой, если встречал ее на улице.

— Очень хорошо, сир! — Она казалась вне себя от радости, услышав этот вопрос. — Я уверена, что вы вспомните, как назвали ее Маргаритой.

— Да, я в самом деле помню об этом, — и Огюстен улыбнулся при этом воспоминании. Ну и напился же он тогда! — Она цветет как маргаритка, не так ли?

— О да! Она очень красивая девочка и уже научилась читать и писать. — Гордость за своего ребенка так и выпирала из Жанны Дремонт. — Ее учат правильной речи и необходимым манерам. Когда придет время, вы в ней не разочаруетесь!

Под колесами экипажа оказалась твердая дорога; лошади, почувствовав это, рванули вперед, и Жанна Дремонт, сделав шаг в сторону, чтобы не попасть под колеса, осталась позади. Поэтому она не увидела, как лицо Огюстена исказилось в брезгливой гримасе, выражавшей одновременно отвращение и изумление. В радостном возбуждении Жанна обхватила себя руками и долго смотрела вслед удалявшейся карете. В ее глазах Огюстен стал еще более красивым, возмужал. Следы мальчишеской несерьезности окончательно стерлись с его лица. Взгляд лишился остатков прежней наивности, глаза смотрели теперь строго и надменно, а рот отличался правильностью линий. Маргарита не сможет не полюбить такого мужчину и не быть любимой им! Закинув голову, Жанна громко засмеялась, словно какая-то часть ее разума взмыла вверх и улетела на крыльях радости. Прохожие, удивленные этим беспричинным весельем, увидели затем, как она бегом бросилась домой, шлепая по грязи деревянными башмаками.

Огюстен же, все еще ехавший в карете, никак не мог придти в себя после неожиданной встречи. Эта женщина, жена почтенного ремесленника, говорила с ним так, будто была сводней, продававшей девушек, и растила собственную дочь, предназначая ее в любовницы именно ему. Но почему? По какому праву она предъявляла эти требования? И постепенно в его памяти всплыли смутные воспоминания о том глупом обещании, которое он опрометчиво дал. И разве ему не дарили веер с именем ее дочери? Кто мог сказать, до какой степени его безумные слова нарушили мирное и безмятежное существование этой крестьянки?

У дворца кучер остановил карету на том месте, которое соответствовало положению его хозяина при дворе. Чем выше был ранг придворного, тем ближе к крыльцу он мог подъехать. В Версале складывался свой этикет, похожий на невидимую паутину, которая по рукам и ногам спутывала каждого вельможу и помогала королю держать их всех под неусыпным надзором.

Огюстен обнаружил, что для жилья ему отвели маленькую комнатку в мезонине. Это очень обрадовало его, ибо перспектива вновь встать на постой в каком-нибудь крестьянском доме и терпеть ужасные неудобства его не очень-то прельщала.

Казалось странным, что эта женщина произвела на него такое глубокое впечатление.

— Не видел ли ты веер среди моих вещей? — спросил Огюстен слугу, который состоял при нем вот уже два года, придя на смену прежнему, уволенному за нерадивость и откровенную леность.

— Да, сир. — Слуга очень гордился своей способностью запоминать местонахождение любой вещи, которая могла понадобиться его хозяину — от коробочки для мушек до сапог с раструбами для верховой езды.

Саквояж был уже открыт; он запустил в него руку и, пошарив в одном из кожаных отделений, извлек на свет Божий веер, который он еще раньше, как только нашел, завернул в кусочек чистого холста. Слуга принял этот предмет за сентиментальный подарок, который должен был напоминать Огюстену о даме его сердца.

Огюстен взял веер и раскрыл его. И вновь изящество линий, ажурный силуэт и невероятное сходство изображения с оригиналом даже в мельчайших деталях поразили его. На губах Огюстена появилась задумчивая улыбка. Каким маленьким и скромным был когда-то охотничий особнячок, который теперь составлял лишь небольшую часть роскошного дворцового комплекса! Это прибежище Людовика XIII в своих основных деталях осталось тем же, окружая с трех сторон вымощенный мрамором двор. Изменения коснулись восточного фасада, где добавились восемь колонн из розового мрамора и позолоченные ажурные решетки. Фронтон же был украшен скульптурами и опять же позолоченными лепными украшениями. Сам старый особняк с трех сторон был окружен величественным зданием в романском стиле, стены которого изобиловали статуями и колоннами, а плоская крыша с орнаментированной балюстрадой представляла собой полный контраст крутым скатам восточного фасада, крытого серо-голубой черепицей. Западная сторона дворца выходила на цветники и фонтаны парка. Оттуда был также хорошо виден Большой канал. Весь западный фасад имел форму террасы, поднимавшейся уступами вверх, и разделялся посередине арками. По обеим сторонам в строгом соответствии с законами симметрии располагались покои короля и королевы.

И даже эти грандиозные пристройки уже казались недостаточно вместительными, доказательством чему служила перенаселенность помещений. Придворные чувствовали себя здесь как селедки в бочке. Из разговоров с ними Огюстен узнал, что вынашиваются новые планы расширения дворца. Похоже было, что дворец стал жить и развиваться, подчиняясь своим собственным законам и прихотям. Он рос, как растет живое существо, и ничто не могло замедлить или остановить этот процесс, как невозможно было помешать распуститься цветам в его великолепных цветниках.

Огюстен сложил веер. Да, эта вещь еще пригодится; она соединяла его с прошлым, и ценность ее будет лишь увеличиваться по мере того, как меняется облик дворца. Он отдал веер слуге, но имя, выведенное не менее изящными буквами, казалось, осталось с ним.

— Смотри, не потеряй этот веер.

Когда Огюстен надевал вечерний наряд, его мысли опять вернулись к Сюзанне и единственному, быть может, шансу обрести свое счастье, который он упустил. Одно было хорошо: Жак и его жена еще не прибыли в Версаль, а к тому времени, когда они окажутся здесь, ему, возможно, посчастливится встретить женщину, достойную его чувств. И вдруг он, следуя причудливой логике своего воображения, подумал о Маргарите. Разве он не сказал, что вернется, когда ей исполнится семнадцать? Путем несложных подсчетов Огюстен определил, что до этого времени осталось около восьми лет. Однако его возбужденное состояние не позволяло ждать даже восьми минут, требуя немедленно пролить бальзам на болезненные раны, нанесенные ревностью. Широко размахивая руками, он вышел из комнаты и последовал по сложному лабиринту переходов и коридоров в парадные покои, где обычно проводились приемы и балы.

Хотелось ему этого или нет, но имя «Маргарита» осталось в его памяти. Звук его вызывал у Огюстена воспоминание об увиденных однажды в юности обширных лугах, усыпанных, словно снегом, белыми маргаритками. Эти луга простирались повсюду, куда хватало глаз. Нетрудно было при желании вообразить, что зеленые стебли поникли под тяжестью снега, припорошенного сверху золотой пыльцой. Сам того не сознавая, Огюстен стал связывать понятие красоты с чем-то неопределенным и расплывчатым, с неким неясным образом женщины, который виделся ему из будущего. Все это было похоже на призрачный сон, и Огюстен начисто исключал возможность встречи с предметом своих фантастических грез.

ГЛАВА 3

Год, когда Маргарите исполнилось тринадцать лет, выдался весьма сумбурным и тревожным. По крайней мере, так она всегда вспоминала о нем впоследствии. А началось все с Мари Принтемпс, которая очертя голову бросилась в любовный омут, увлекшись осанистым, востроглазым венецианцем; он жил у де Гранжей в качестве гостя и находился при Версальском дворе с поручением, касавшимся французских зеркальщиков. Незадолго перед этим, к бурному ликованию короля, французским мастерам удалось открыть способ производства стекла, которое, будучи покрыто с обратной стороны амальгамой, не имело ни единого воздушного пузырька. Это были первые зеркала, к качеству которых совершенно нельзя было придраться. Они отражали предметы без искажений. Людовик заказал огромное количество этих зеркал, отделав ими стены многих помещений Версальской резиденции. Они должны были также стать главным украшением новой аллеи, соединявшей покои короля с покоями королевы и строившейся на месте террасы западного фасада.

И почти сразу же наладились отношения с Венецией, откуда и прибыл посланец, покоривший сердце мадемуазель Принтемпс. Он привез предложения о помощи со стороны знаменитых зеркальщиков Мурано. Однако взамен французы должны были поделиться секретом нанесения покрытия. Никто не знал содержания ответа, данного венецианцу королевскими чиновниками. Несколько недель он протомился в ожидании ответа у лица, отвечавшего за производство зеркал. Дождавшись, наконец, встречи, венецианец буквально через пять минут покинул кабинет и вскоре отбыл на родину, страшно разгневанный. Мари же, телом которой он, не стесняясь, пользовался и днем, и ночью для удовлетворения мужских потребностей, осталась с разбитым сердцем и довольно большим животом. Все эти драматические коллизии привели к тому, что учеба Маргариты закончилась. Де Гранжи отправили Мари в монастырь, где после родов они постриглась в монахини и осталась там на веки вечные. Во всяком случае, шансов выйти оттуда у нее почти не было.

— Ну что ж, ты и так достаточно выучилась, — флегматично заметил Тео, обращаясь к дочери, которая была в шоке и искренне сочувствовала Мари, оплакивая судьбу последней. Маргарита была готова разорвать подлого венецианца на куски, если бы предоставилась такая возможность. Необузданные страсти, долгое время подавлявшиеся родителями и сдерживаемые живым интересом девочки к учебе, рвались наружу открыто и бурно, чего не случалось с ней вот уже много лет.

Маргарита все чаще показывала свой буйный норов и временами даже в присутствии отца становилась совершенно неуправляемой. Несколько раз Тео был вынужден высечь ее прутом за непослушание, пригрозив, что если она не исправится, то применит ремень или плетку. Девочка продолжала, однако, вести себя вызывающе, и тогда Тео пару раз отстегал ее ремнем, и опять-таки безрезультатно. Во время экзекуции на глазах Маргариты не появилось ни слезинки: она закусывала губы и мужественно переносила любое наказание. Стопка книг, подаренных Мари, пылилась на полке, не вызывая у нее ни малейшего интереса. Да и в работе она больше не проявляла усердия, все чаще Жанне самой приходилось переделывать вееры Маргариты.