Ободренная перспективой активной деятельности, открывшейся перед ней после месяцев вынужденного томительного ожидания, она пошла в свою комнату и звонком вызвала Диану, чтобы та подобрала ей подходящую одежду.

— Я поеду с вами, мадам? — спросила Диана, выдвигая ящик комода.

— Нет, ты будешь присматривать за бабушкой и Чарльзом в мое отсутствие. — И в этот момент Роза увидела то, что лежало в ящике комода, и жестом остановила Диану, когда та хотела запихнуть его на место. Там были муслиновые платья и пояса из пастельного атласа, которые она надевала в малом Трианоне. Она с грустью дотронулась до одного из них. Неужели то время и в самом деле когда-то существовало или же все это было сказкой, блаженным сном, который был сметен, разбит тем, что сейчас называли террором, ставшим хозяином всей Франции? Утешает ли себя в заточении Мария-Антуанетта памятью о тех днях?

— В своем винном погребке моя мать слышала как один посетитель сказал, что королеву разлучили с ее сыном, — сказала Диана почти шепотом, как бы угадав мысли госпожи. За день до этого она вернулась из Парижа и никак не решалась сообщить эту неприятную весть Розе, зная, что та будет крайне огорчена. — Они посадили его в камеру на нижнем этаже под той, где находится королева. Бедный мальчик плачет день и ночь, и беспомощная мать слышит его рыдания. О, Боже, какие жестокие люди!

Муслиновое платье выскользнуло из рук Розы. Она изо всех сил сжала край ящика — так, что костяшки ее пальцев побелели.

— Неужели у них нет ни капли жалости? — вымолвила она прерывающимся от гнева голосом.

— А теперь они заставили его надеть красный колпак и кричать «Да здравствует республика!» Его бьют и заставляют делать и говорить то, что им нужно.

— О, бедное дитя!

— Королеву подвергают неслыханным унижениям. Тюремщики не выходят из ее камеры. Ей приходится одеваться и справлять нужду в их присутствии.

Роза отшатнулась от комода и, сделав несколько неуверенных шагов, упала в кресло. Ее охватило отчаяние. Только подумать, что Мария-Антуанетта, стыдливейшая из женщин, вынуждена терпеть такие издевательства… Роза заплакала, тяжело переживая мучения любимой госпожи и друга, и то, что она не в силах была как-либо помочь ей.

Следующим утром, едва рассвело, Роза встала и оделась, намереваясь воспользоваться всем светлым временем суток для поисков. Она проскользнула в спальню бабушки и убедилась, что та спокойно спит. Затем она прошла в детскую и несколько раз поцеловала сына перед тем, как его забрала кормилица. Оказавшись наедине с Дианой, Роза сказала ей:

— Вечером я вернусь. Теперь так будет каждый день. Я буду выезжать отсюда снова и снова, пока хоть что-нибудь не прояснится. — Помолчав немного, она добавила: — Если со мной случится несчастье, позаботься о моем сыне, пока не появится его отец или не представится возможность отвезти его к родственникам в Англию. — Она подала Диане кошелек. — Здесь золото на крайний случай.

— Да, мадам, я все поняла, можете не беспокоиться.

Роза поехала сама в старой тележке, которой раньше пользовались садовники. Небольшая лошадка мерно затрусила рысцой. В конюшне не осталось больше ни одной верховой или упряжной лошади. Правда, в данных обстоятельствах она все равно не смогла бы воспользоваться ими, даже если бы все они не были реквизированы на мясо. Просто ей было очень жаль этих великолепных, статных, чистокровных скакунов, пропавших столь нелепо. Она надела простое платье из хлопчатобумажной ткани и широкополую шляпку, завязав шнурки от нее бантиком под подбородком. В голове у нее мелькнула очень своевременная мысль, что придворную плавную скользящую походку, которая стала уже ее второй натурой, придется сменить на довольно широкий шаг молодой женщины из семьи мелкого буржуа. За речь она не беспокоилась: проведя все детство на конюшне в обществе грумов и конюхов, Роза знала, как говорит простой люд, и сама умела так говорить. Избрав для себя роль жены плотника, которая для пополнения семейного бюджета вынуждена заняться торговлей, Роза взяла с собой кое-какие овощи и фрукты, произраставшие в изобилии на огороде близ особняка, и корзинку яиц из курятника, который счастливо избежал внимания налетчиков, будучи расположенным в густой рощице рядом с сарайчиком, где стояла лошадка.

Как она и ожидала, распродажа ее товаров у тюрем шла весьма бойко. Тюремщики брали фрукты и яйца; те, кто имел семьи, покупали лук, салат и свеклу. Роза решила прежде всего объехать самые большие тюрьмы, в которые были превращены реквизированные монастыри. Там содержались политические заключенные, а среди них мог оказаться и Ричард.

Болтая о всякой всячине с тюремщиками, она как бы невзначай спрашивала, нет ли среди узников иностранцев. Не видевшие в этом вопросе ничего, кроме естественного любопытства, тюремщики охотно отвечали ей. Так она узнала об итальянцах, швейцарцах и одном датчанине, который малость повздорил с братом Робеспьера.

— А англичане у вас есть?

— Нет. Их и австрийцев сразу расстреливают, как шпионов.

От таких известий было трудно не побледнеть, однако Роза уцепилась за надежду, что Ричард выдал себя за француза. Она хотела добиться разрешения ходить по тюрьме от камеры к камере и продавать свои товары узникам, которым не возбранялось покупать еду, если у ни имелись деньги, конечно. Иногда ворота тюрьмы, у которой она стояла, открывались, и из них, громко тарахтя колесами по неровной мостовой, выезжали повозки с осужденными на казнь. Роза внимательно вглядывалась в лица несчастных, страшась найти среди них Ричарда, и при этом опускала на глаза край шляпки, чтобы ее не узнали. Иногда там находились те, кто был ей знаком по золотым дням Версаля. Так, однажды она увидела графа де Кордерьера, с которым Ричард дрался на дуэли. Он смотрел вперед, надменно подняв голову, как бы показывая, что ему слишком часто приходилось глядеть смерти в лицо на полях сражений и в дуэлях, чтобы его могла испугать гильотина. Она молча помолилась за него и за каждого, кто стоял вместе с ним в этой повозке, влекущей их к смерти. Многие из этих людей явно не были дворянами. Теперь машина террора слепо перемалывала в своем чреве всех, кто попался ей в пасть.

Розу не переставало изумлять то, что жизнь в Париже во многом, если судить с внешней стороны, продолжалась как прежде. Люди прогуливались по Елисейским полям, глазели от нечего делать на витрины магазинов, ходили на рынки, спешили по делам и посещали кафе и прочие увеселительные заведения. Повозки со смертниками стали таким привычным зрелищем, что на улицах Сент-Антуан или Сент-Оноре редко кто на них оглядывался, когда они катились на какую-нибудь площадь, где на высоком эшафоте стояла гильотина и всегда собиралась большая толпа. Этих мест Роза тщательно избегала. И все же часто случалось, что, переезжая от одной тюрьмы к другой, она обнаруживала, что либо едет за телегой с телами казненных, которые свозили в большой ров и там закапывали всех вместе, либо следует по дорожке, оставленной на мостовой капельками крови, стекавшей из обезглавленных шей. Ей приходилось одновременно, бороться и с тошнотой, и со слезами, и при этом улыбаться, подъезжая к очередному пункту своего маршрута.

Когда наступил сентябрь, Роза стала возить на продажу связки хвороста, который ей временами приходилось собирать самой в ближних перелесках и рощицах, потому что старик-садовник часто болел и не всегда мог помогать ей. В этом неудобстве крылась и своя хорошая сторона. Ее прежде белые и нежные руки, которые она должна была прятать под рабочими рукавицами, теперь потемнели, потрескались и огрубели. Из прислуги в доме остались лишь Диана, две горничных и сирота-поваренок. Роза закрыла на ключ большую часть комнат и все время, оставшееся от разъездов, проводила с бабушкой и сыном. Кормилица отказалась постоянно жить под одной крышей с аристократами, опасаясь за свою жизнь, но регулярно посещала Шато Сатори и кормила грудью Чарльза.

Сухой хворост шел нарасхват. Его брали и тюремщики, и узники. Роза с трудом могла сдержать радостное возбуждение в тот день, когда ей позволили, наконец, войти с черного хода в тюрьму Сен-Лазар. Перед собой она тащила тяжелую корзину со связками хвороста для продажи заключенным. Розе уже было известно, что их письма не перлюстрируются и что в целом заключенные вели здесь образ жизни, подобный версальскому. Во всяком случае, этикет соблюдался до тонкостей, насколько это было возможно в тюремных условиях. Больше всего ее поразила свободная, непринужденная атмосфера, царившая среди тех, кому может быть, через несколько минут предстояло взобраться в повозку смертников. Поскольку это был бывший монастырь, кельи монахов, превращенные в камеры, имели высокие потолки и достаточно света и свежего воздуха. В них содержались прекрасно одетые люди, которые развлекались светской беседой, игрой в карты, рисованием. В одной камере даже стояло фортепиано, за которым маркиза, которую Роза хорошо знала, давала уроки пения нескольким маленьким девочкам. Другие дети играли в разные игры. На переносных жаровнях готовилась еда; некоторые получали с воли уже готовую пищу и оставалось лишь разогреть ее. Роза почувствовала, как ее нос втягивает соблазнительные ароматы, и невольно сглотнула слюну.

— Хворост! Кому хворост!

Тут же к ней подбежало несколько дам и знатных кавалеров и окружили Розу плотным кольцом. К счастью для нее они интересовались ее товаром, а не лицом, которое легко бы узнали по меньшей мере полдюжины из них, если бы она не держала голову низко наклоненной, словно испытывала робость. Тесно облегавший ее голову колпак, предусмотрительно надетый под шляпку, полностью скрывал ее знаменитые локоны.

Она побывала в нескольких камерах, пока, наконец, у нее не иссякли запасы хвороста в корзине. Ни в одной из камер Ричарда не оказалось, хотя Розе удалось побывать везде, где содержались лица, арестованные согласно декрету о «подозрительных» и «неблагонадежных». Они свободно разгуливали по тюрьме, нанося визиты знакомым и приглашая их к себе на обед или ужин с таким видом, словно находились в собственных апартаментах в Версале.

Вычеркнув Сен-Лазар из своего списка, на следующий день Роза пошла в другую тюрьму, где тюремщики, прослышав, что эта женщина торгует прямо в камерах других тюрем, также беспрепятственно впустили ее. Здесь Роза встретила многих верных слуг и служанок, последовавших за решетку вместе со своими господами. Хотя их ожидала та же участь, они продолжали выполнять свои обязанности, по-прежнему чопорно кланяясь и приседая в реверансах, как это делали в прежнее славное в замках и поместьях по всей Франции. Здесь Ричарда тоже не было, и ее список сократился еще на одну тюрьму, но оставалось еще много других. К сожалению, в некоторых из них ей входить запретили, и тогда Розе, скрепя сердце, пришлось продолжить поиски там, куда ее пускали. Каждодневное посещение тюрем лишило Розу даже остатков былой жизнерадостности, сделав ее печальной и задумчивой, но впереди ее ждало еще одно тяжкое испытание. В октябре королева предстала перед судом революционного трибунала. Газеты ежедневно публиковали отчеты о судебном заседании, и приговор был предрешен с самого начала. В день, когда Марию-Антуанетту с коротко остриженными волосами и связанными за спиной руками повезли на казнь не в экипаже, как Людовика, и не в повозке или фургоне, как других аристократов, а в грубой телеге для перевозки скота, усадив на доску, положенную на края, Роза не поехала в Париж. Достоинство и самообладание, с которыми королева взошла на эшафот, поразили многих в той огромной толпе зрителей. Как и в день казни короля, Роза посвятила все время траурным молитвам и светлой памяти казненной перебирая мысленно все ее добрые поступки.

В ноябре резко похолодало, и спрос на хворост сразу же подскочил. Однажды она разносила товар по большой тюрьме, бывшему монастырю, куда ранее не имела доступа, и вдруг дверь огромной камеры распахнулась, и оттуда вышел офицер Национальной гвардии с конвоем и списком тех, кого во дворе уже ждала повозка смертников.

— Маркиз де Лузо! Герцог и герцогиня де Вильмо! Графиня де Бертье и ее двое детей! Виконт де Фабиоль! — снова и снова лающим голосом офицер называл имена известных на всю страну аристократов; всего в списке их было шестьдесят.

Не произошло никакой паники. Декрет с приговорами был наклеен на стену тюремного коридора днем раньше, и люди были уже готовы. Одни со вздохом закрывали Библии и Евангелия, которые усердно принялись читать перед страшным часом, другие обменивались прощальными поцелуями с оставшимися друзьями. Разговаривали при этом тихо, немногословно и вели себя подчеркнуто сдержано, не суетясь. Те, чьи дети были осуждены на казнь вместе с ними, брали малышей на руки, а старшие сами покорно шли рядом. Роза, потрясенная до такой степени, что некоторое время не могла сойти с места, наблюдала за тем, как все приговоренные спокойно выходили во двор, а друзья провожали их до порога и затем печально, молча смотрели им вслед. В зловещей гробовой тишине — слышалось лишь шарканье ног — процессия двинулась к выходу. Когда Роза оказалась на улице, повозок с приговоренными там уже не было. Забывшись, она чуть было не выдала себя, когда, проезжая городские ворота, ответила на вопросы часового с произношением, по которому трудно было не признать в ней аристократку. Но гвардеец был изрядно навеселе и не обратил на это внимания. Официальная политика террора вызвала во всей стране атмосферу невероятной подозрительности: достаточно было не приглянуться сыщику или добровольному осведомителю, которые саранчой наводнили улицы больших и малых городов и готовы были носом рыть землю, чтобы доказать свою лояльность и получить награду или повышение по службе, — и человека тут же волокли в тюрьму, а то и сразу в ближайший трибунал, работавший почти круглосуточно «на благо народа». На мягкость приговора никто ни разу не жаловался. Мгновенно осознав свою оплошность, Роза, дрожа как осиновый лист, проехала через ворота и подумала, что везение еще не покинуло ее. Интересно, мелькнула у нее мысль, как долго оно будет продолжаться?