Многие придворные просто отказывались понимать, как она, вращаясь с утра до ночи в обществе блестящих, видных кавалеров, к тому же совершенно очарованных ею, могла сохранить верность некрасивому, толстому и мешковатому королю, не блиставшему особым изяществом манер. Его внешность доставила ей горькое разочарование еще в то время, когда она впервые встретила его во Франции перед свадьбой. Он был настолько робок, что весь сжался в комок и с трудом выдержал ее первый поцелуй. И все-таки душа Марии-Антуанетты не осталась безучастной. Людовик затронул в ней прежде всего струну жалости. Поскольку почти во всем они являлись полными противоположностями (Мария-Антуанетта была настолько же быстрой и сообразительной, насколько Людовик был тугодумом и медлительным), то потребовалось долгое время, прежде чем она разглядела в нем и научилась ценить такие достоинства, как дружелюбие, добросердечность и неизменная предупредительность. Она с огромным сожалением вспоминала, как в свое время часто не могла сдержать бурного недовольства, встречая его, потного и грязного, после работы в кузнице или на стройке. Тон ее нотаций граничил с грубостью и больно ранил застенчивого короля, который всегда спешил принять ванну и переодеться, прежде чем попасться ей на глаза. Роль доминирующего партнера ее не устраивала. Марии-Антуанетте хотелось иметь мужа, равного ей во всех отношениях, но поскольку она уже была связана брачными узами с Людовиком и свято верила в нерушимость брачной клятвы, ему суждено было остаться единственным мужчиной в ее жизни.

Нельзя сказать, чтобы ее не влекло к другим. Иногда она допускала легкий флирт с поцелуями в укромных местах, но сила воли ее была такова, что она никогда не теряла самообладания и не переходила рамки невинного увлечения. Воспитание, полученное Марией-Антуанеттой при строгом дворе с пуританскими нравами, спасало ее от рокового шага. Существовал лишь один мужчина, к которому она питала искреннюю любовь. Это был граф Аксель фон Ферзен, красивый молодой швед. Ей было всего лишь восемнадцать лет, как и ему, когда за четыре года до описываемых событий они танцевали вместе на бале-маскараде в Париже. Хотя им приходилось несколько раз встречаться прежде в Версале, они притворялись незнакомыми, что придавало их теперешней встрече флер романтичности. После этого всякий раз, когда граф появлялся при дворе в перерывах между своими путешествиями (причем это было уже после того, как дофина стала королевой), у нее земля уходила из-под ног. Она начинала дрожать, и глаза ее заволакивала туманная пелена. Удаленность от светской жизни во время беременности дала ей возможность перевести дух и как-то осмыслить своим прошлые поступки.

18 декабря 1778 года Жасмин услышала радостный звон колоколов королевской часовни, который возвещал, что у королевы начались роды. Она помолилась за здоровье Марии-Антуанетты и за то, чтобы королева благополучно разрешилась. Между тем в Версале схватки у Марии-Антуанетты еще не давали о себе знать по-настоящему. Она лишь ощущала легкие толчки в животе, лежа в государственных спальных покоях, официальных апартаментов королевы. Окна там были закрыты и щели законопачены за несколько дней до родов, чтобы королева и будущий отпрыск не простудились от сквозняков.

В этих стенах должен был родиться уже шестнадцатый королевский ребенок. Оформление выбирала она, долго и тщательно продумывая все его детали. Стены были отделаны прекрасным лионским шелком с цветочными узорами: алые розы на кремовом фоне. Столбы балдахина были украшены замечательной резьбой — птицы среди цветов и искусно вырезанных веток с листьям. Все это было покрыто позолотой и увенчано огромными белыми страусовыми перьями. В изголовье ложа, разумеется, тоже позолоченном, висел гобелен, где в центре были вышиты красивыми голубыми буквами с завитушками ее инициалы «М А», окруженные узором из цветов и страусовых перьев.

Вокруг кровати стояли ширмы, которые Людовик сам крепко связывал веревками. Между ширмами и кроватью оставалось пространство достаточное для присутствия нескольких человек. Сейчас королева смотрела на своего супруга взглядом, полным благодарности. Это было нововведением, которое не все одобряли, полагая, что роды королевы должны быть доступны всеобщему обозрению, но Людовик-то прекрасно знал о ее стыдливости. Даже ванну она принимала под полотняным навесом, а затем ей протягивали в узкую щель огромное полотенце, завернувшись в которое, она выходила. Королева не желала, чтобы ее видели обнаженной даже женщины — фрейлины или горничные. Людовик старался на совесть: его мощные, развитые от каждодневной работы в кузнице мускулы вздувались буграми под рукавами атласного камзола. Кровать окутал было полумрак, потому что ширмы закрыли доступ и без того слабому зимнему свету, струившемуся из запотевших окон, но почти сразу же Людовик зажег все свечи в двух хрустальных канделябрах; на случай, если этого будет недостаточно, на комоде стояло еще несколько.

— Ну, вот и все! — воскликнул он, завязав последний узел. Затем повернулся к кровати, откуда жена протягивала ему руку, и, взяв ее, стал бережно держать между своими огромными ладонями. Мария-Антуанетта улыбнулась ему любящими глазами:

— Спасибо, Людовик…

Нежно целуя ее, он не переставал удивляться чуду, которое подарило ему эту замечательную девушку. Казалось, что без нее он не смог бы править страной. Погладив ее руку, он вышел из-за ширмы через один из узких проходов, оставленных у стены.

Людовик возвращался к ней в тот день еще несколько раз, сообщая о прибытии принцев крови. Их всех срочно вызвали из Парижа и других мест, где бы им в этот момент ни случилось находиться. По давней традиции они должны были присутствовать при родах королевы.

К трем часам утра предродовые схватки значительно усилились и достигли той стадии, когда уже пора было посылать за королем и другими членами королевской фамилии, а также принцами крови. Глаза королевы, устремленные в потолок, видели тени, отбрасываемые фигурами пришедших, она слышала скрип стульев, когда на них садились, и приглушенные разговоры. Появился Людовик и, подойдя к кровати, с тревогой в голосе осведомился о ее состоянии.

— Все хорошо, — удалось ей выдавить из себя, с трудом сдержав стон, который вот-вот готов был вырваться наружу.

Повивальная бабка не могла приказать королю уйти, хотя ему этого очень хотелось бы, но, к счастью, принцесса де Ламбаль, добрая и заботливая подруга королевы, бывшая одной из сиделок, прошептала ему на ухо несколько слов.

— Да, — согласился он, кивнув головой, — конечно, королеве, нужен свежий воздух.

Король бросил на нее любящий взгляд, которого она не заметила, потому что зажмурила глаза изо всех сил, искривив лицо в ужасной гримасе боли. Людовик покинул отгороженное ширмами пространство и был очень встревожен тем, что в спальне почти не осталось места, а люди все подходили и подходили. Прочие придворные ожидали, пока не зайдут принцы и принцессы крови, а затем потоком ринулись вслед, опасаясь, что двери спальных покоев вот-вот захлопнутся у перед носом. У некоторых дам в этом столпотворении прически сбились набок и растрепались. Забыв об этикете, кавалеры и дамы локтями отпихивали друг друга и наступали на ноги соседям. Кое-кто даже принес с собой собственные табуреты, чтобы не томиться долгим стоянием, а слуг по приказу своих хозяев приволокли одну из многоярусных скамеек-трибун, стоявших в оконных нишах зала Зеркал. Как только ее установили, произошла схватка за места на верхнем ярусе откуда были видны головы повивальной бабки и сиделок, двигавшихся за этими всем мешавшими ширмами. Непринужденная болтовня, смех и споры на повышенных тонах из-за мест были, скорее, уместны на ярмарочной площади, чем в палате роженицы. Двойные двери с противоположной стороны были, по счастью, заперты, иначе количество присутствующих увеличилось бы не менее, чем в два раза.

Придя в отчаяние, Людовик стал высматривать дворецкого, чтобы с его помощью обуздать этот неукротимый поток любопытных, и, наконец, заметил человека в ливрее, которого так прижало к косяку двери, что он не мог от него оторваться. В этот момент в проходе зацепились юбками две дамы, и к неудовольствию тех, кто оказался позади, произошел затор. Людовик воспользовался этим благоприятным обстоятельством и крикнул:

— Закрыть двери и не пускать больше никого!

Дворецкий вывернулся и резко захлопнул входные двери. Внутри помещения сразу же стало тише, и люди расселись по местам. По самым скромным подсчетам сюда набилось не меньше пятидесяти человек, но теперь, когда они уже сюда зашли, нечего было и думать о том, чтобы выставить их вон. Тяжело вздохнув, Людовик сел в кресло с высокой спинкой, которое уже ждало его, и долгое бдение началось.

В покоях вскоре стало нечем дышать. Когда терпение Марии-Антуанетты кончилось и послышались ее крики и стоны, Людовик закрыл глаза рукой, опиравшейся на подлокотник кресла, и замер в напряженном ожидании. Он молился за нее и за того младенца, который слишком уж долго не появлялся на свет.

Наступил рассвет. В опочивальне королевы стояла тишина, прерывавшаяся лишь случайным скрипом стульев ил шепотом. В этой тишине почти физически воспринимались крики женщины, испытывавшей родовые муки впервые в ее жизни. Огонь в камине уже давно погас, превратившись в серый пепел, но несмотря на это, в комнате становилось все теплее. Люди постоянно вытирали платками лбы и шеи, невероятно потея в наглухо законопаченном помещении.

Ближе к утру, после семи часов бесплодного ожидания, одна из сиделок упала в обморок: страдания королевы доконали ее. Это подействовало на остальных как искра, попавшая на трут. Многие вскочили на стулья и места на трибуне, пытаясь заглянуть через ширмы, которые закачались и наверняка рухнули бы, если бы не скреплявшие их веревки; другие чуть ли не залезали на плечи соседей, чтобы посмотреть в щели между ширмами, и все при этом кричали и визжали. Даже некоторые особы королевской крови не выдержали и поддались, горячке всеобщего возбуждения. И вдруг среди всего этого невообразимого бедлама послышался крик новорожденного.

Людовик, который уже вскочил на ноги, обеспокоенный происходящим, издал ликующий глас и ринулся к кровати королевы. В этот мои веревки лопнули, и толпа отбросила ширмы в стороны. Все увидели младенца, который находился в руках у повивальной бабки. Это была девочка, но данное обстоятельство не смутило собравшихся, и помещение огласилось дружными радостными криками, разнесшимися чуть ли не по всему дворцу и достигшими зала Зеркал, где также собралось очень много людей.

Внезапно роженица потеряла сознание, и лейб-медик королевы предупреждающе воскликнул:

— Она задыхается! Отступите назад!

Людовик молниеносно бросился к окну, расшвыряв по пути принцев крови и других зрителей, причем некоторые из них даже оказались на полу. Мощный удар королевского кулака вдребезги разнес стекло, и в комнату хлынул холодный воздух. Лейб-медик подумал, что наступил критический момент, и королева находится на волосок от смерти. Он потребовал принести горячей воды, намереваясь пустить ей кровь, но даже если бы его команда и была услышана в той страшной суматохе, то опоздание, с которым ее могли выполнить, оказалось бы гибельным для Марии-Антуанетты. Быстро оценив ситуацию, лейб-медик схватил скальпель и воткнул его в маленькую, изящную ступню роженицы; оттуда тугой струйкой брызнула кровь. Королева резко дернулась и громко вскрикнула, широко открыв рот и дав доступ воздуху в свои легкие. Ее щеки тут же порозовели. Лейб-медик, почувствовав невероятное облегчение, вытер пот со лба рукавом рубашки и кивнул королю:

— Все в порядке, сир. Нельзя ли очистить помещение?

Его просьба была немедленно удовлетворена. Едва последние придворные покинули покои, как послышался грохот орудийного залпа. Установленные на Королевской площади пушки салютовали честь первого королевского отпрыска. В это время Жасмин стояла у окна Шато Сатори и вместе с розой считала количество залпов. Всего их оказалось двадцать один. Брови Жасмин изогнулись в улыбке, с которой она посмотрела на внучку:

— Это маленькая принцесса.

— Давай устроим праздник, бабушка, — в честь этой малютки! Я точно знаю, что она очень красивая.

Несмотря на погоду, они отметили это событие чудесным мороженым, приготовленным из сахарной пудры, яиц и сливок. Вместо разведенного водой вина Розе на этот раз разрешили выпить немного шампанского. Его цвет она нашла превосходным, но вкус показался ей странным из-за щекочущего ощущения на языке, словно туда впивались одновременно сотни мельчайших иголочек. Жасмин всегда получала удовольствие от общения внучкой, и этот импровизированный праздник для двоих не стал исключением и был в равной мере приятен как для нее, так и для Розы.

Вполне естественно, что поговорив о новой принцессе, Роза стала сравнивать себя с ней и захотела узнать побольше о своем появлении на свет. Конечно же, больше всего девочку интересовали ее родители. Подобные вопросы возникали у нее и прежде, еще с тех времен, когда она стала дружить с другими детьми и узнала, что у них есть не только бабушки, но и родители. Раньше Жасмин отвечала на эти вопросы так, как отвечают всем маленьким детям, но теперь она понимала, что Роза уже выросла и ей следует говорить нечто близкое к истине.