Готовясь встретить пятидесятилетие, Лорент заказал художнику свой портрет. Живописец изобразил архитектора в новом роскошном камзоле из зеленого бархата, и все гости в один голос твердили о поразительном сходстве. Но когда он захотел повесить свое изображение над камином в малиновом зале, вытеснив, наконец, с этого почетного места портрет Огюстена Руссо, Маргарита возмутилась и резко запротестовала:

— Нет, туда его вешать нельзя! Почему ты не хочешь повесить свой портрет в голубой гостиной или в библиотеке? Переносить портрет Руссо в верхний коридор я категорически запрещаю!

И тут Лорент потерял терпение и взорвался:

— Хочу тебе напомнить, что хозяин в этом доме я, и портрет Руссо уже давно пора убрать отсюда!

— И я здесь хозяйка! — в запальчивости вскричала Маргарита и зло сверкнула глазами. — Огюстен был твоим патроном. Он построил Шато Сатори, а преследования короля вынудили его бежать отсюда. Я не позволю, чтобы теперь его выгнали еще и из малинового зала! Это место он сам выбрал для своего портрета…

— Я позволял тебе делать все, что угодно, но сейчас не уступлю!

После горячей перепалки, когда были сказаны слова, которых не следовало говорить, и Лоренту стало ясно, что гугенот все еще много значит для его жены, был достигнут компромисс. Портрет Пикарда повесили туда, куда он и хотел, а портрет Руссо занял место в глубокой нише в гостиной слоновой кости. Впоследствии Лорент усомнился в правильности своего решения и подумал, что именно это место ему нужно было выбрать для своего портрета, ибо теперь Огюстен Руссо смотрел прямо на Маргариту: портрет, на котором она была изображена в золотистом платье, висел напротив, над камином, в этой же гостиной еще с тех пор, когда был написан.

Последний открытый Маргаритой магазин находился на авеню де Пари. Это был большой особняк, где теперь и совершались все сделки и продавались особо ценные вееры — точно так же, как это делалось в Шато Сатори. Маргарита понимала, что Лоренту не всегда нравилось приходить после работы домой и видеть, что там полным-полно посторонних людей. На новом месте она играла точно такую же роль хозяйки, и постепенно в Шато Сатори наступил покой, и являться туда стали лишь те немногие, кто приобрел статус друзей супругов Пикард. Один этаж нового особняка был занят Лорентом под контору, а другой сдавался внаем одному придворному. Такой порядок вещей устраивал всех.

Когда Маргарите исполнилось сорок три года и истек восьмой год ее замужества, в один прекрасный день обнаружилось, что она беременна. Ее ликования по этому поводу не разделял Лорент, боявшийся потерять ее, как потерял до этого уже двух жен. Маргарита как могла успокаивала его:

— Я очень крепкая и здоровая женщина. Со мной ничего не может случиться. Не бойся, мой дорогой! Давай лучше будем с нетерпением ждать того благословенного момента, когда наш ребенок появится на свет божий. Очень может быть, что это совпадет с моим сорок четвертым днем рождения. Лучше этого ничего нельзя придумать!

Однако что бы она ни говорила, Лорент не переставал волноваться. В нем ожил страх, вызванный двумя предыдущими потерями, и он постоянно суетился возле Маргариты, не позволяя ей вставать с постели и заставляя служанок неотлучно находиться в ее спальне. Эти его хлопоты вносили такую сумятицу, что Маргарита, в конце концов, не выдержала и восстала:

— Хватит! Я же скоро зачахну, если со мной будут обращаться как с тепличным цветком. Помни, что я из крепкой крестьянской породы: в нашей семье все женщины рожали на ходу, а то и прямо в поле. Завтра я собираюсь поехать в мастерские и посмотреть, как там идут дела. Конечно же, я буду осторожна и постараюсь не оступиться на лестнице.

Маргарита уже рассказывала ему о выкидыше, который случился у нее, когда она поскользнулась на лестнице в старой мастерской. Между ними не было никаких секретов. То, о чем она предпочитала умалчивать, все равно было известно ему, ибо Лорент был слишком умен, чтобы не узнать ее почти также хорошо, как она знала себя.

В тот день, когда у Маргариты начались тяжелые предродовые схватки — это случилось первого мая 1708 года, — было тепло, да и вообще это лето выдалось очень жарким. Потемневшие и слипшиеся от пота локоны Маргариты разметались по подушке и падали ей на глаза. Она страшно мучилась. Наконец, когда боль стала совсем невыносимой, тело Маргариты вдруг выгнулось дугой и с ее губ сорвался непроизвольный крик: «Огюстен, любовь моя!»

Повивальная бабка, подумав, что она только что узнала тайну настоящего отцовства еще не родившегося ребенка, быстро заставила роженицу замолчать, поскольку стены спальни вовсе не отличались звуконепроницаемостью. Маргарита, рухнув на подушки, едва ли осознавала, какие слова вырвались у нее в невероятных муках. Очевидно, дело было в том, что ужасная боль, терзавшая женщину, была в чем-то сродни той боли, которую ей довелось пережить в день, когда Руссо оставил ее навсегда.

Через несколько часов после этого она родила девочку, которая тут же надсадно завопила, и смертельно уставшая Маргарита улыбнулась. Жасмин… Имя, такое же красивое, как и сам цветок. Огюстен наверняка выбрал бы его. Символ прекрасного. Это имя пришло ей в голову по какому-то странному наитию, потому что они с Лорентом ожидали мальчика, которого тоже хотели назвать Лорентом.

Когда Лоренту сообщили, что роды прошли успешно, от радости он на мгновение онемел. Ни одна удача в жизни не вызывала у него столько ликования, сколько благополучные роды третьей жены. Не успев еще как следует разглядеть свою дочь, он уже обожал ее и считал самым прелестям младенцем на свете. Маргарита была тронута до глубины души, заметив, что Лорент, словно завороженный, смотрит на колыбель и никак не может отвести взгляда. Маргарита не могла предвидеть тогда, что он будет баловать их дитя так же, как избаловал бы ее, не будь ее характер иным. Пикард заранее решил, что сделает для Жасмин (второе имя — Мари — было давно девочке в честь матери Лорента) все, что она только пожелает. Ее жизнь станет светлой и радостной. На ее долю не выпадет никаких страданий.

Как только Жасмин сделала свои первые робкие шаги, Лорент принялся хлопотать вокруг нее, словно курица-наседка, бросался на помощь каждый раз, когда она падала, успокаивал нежными словами и конфетами, запас которых теперь не иссякал в его кармане, и в пух и прах распекал няню:

— Разве ты не видела, что Жасмин вот-вот упадет? А если бы она ударилась головкой? Я не потерплю подобной нерадивости!

Маргарита, нуждавшаяся в помощи няни, чтобы иметь возможность заняться делами, просто пришла в отчаяние, потому что Лорент увольнял одну за другой вполне, казалось, подходящих для этой роли молодых женщин. Ее мнительному мужу казалось, что все они не проявляют о ребенке должной заботы. Наконец он, скрепя сердце, доверил-таки воспитание Жасмин Берте Клемонт, женщине с худым, заострившимся лицом, которой было уже за тридцать. Она и стала на долгие годы неразлучной спутницей и наставницей маленькой девочки с каштановыми волосами и темно-синими, как фиалки, глазами.


Еще в 1702 году, за шесть лет до рождения Жасмин, Франция ввязалась в войну за испанское наследство и нажила себе немало врагов. Победы французских войск были редкими и незначительными, в отличие от сокрушительных поражений, которые нанесли им англичане под командованием знаменитого Мальборо при Венлоо, Льеже и Бленхейме. Затем он еще раз вдребезги, наголову разбил французскую армию в битве при Рамилье, и Людовик XIV, взбешенный тем, что небеса лишили его своей милости в тот час, когда он так в ней нуждался, воскликнул в отчаянии:

— И это после всего того, что я сделал во славу Господню!

Войска Людовика продолжали терпеть поражение повсюду, в том числе и в Испании, и положение становилось крайне удручающим. Казна оскудела настолько, что залатать эту финансовую брешь было уже невозможно. Трудности многократно возросли с наступлением страшной зимы, которая обрекла на голодную смерть тысячи французских крестьян. Вскоре, испытывая отчаянную нужду в деньгах, Людовик воззвал к чувству патриотизма французского дворянства и зажиточной буржуазии, попросив состоятельных граждан пожертвовать золотую и серебряную посуду на переплавку с последующей чеканкой монет. Он надеялся этой мерой частично восполнить нехватку средств, необходимых для продолжения войны.

— Только подумать, до чего мы докатились! — с негодованием произнесла Маргарита. — Этой войны вообще не случилось бы, если бы вдруг нашему королю не взбрела в голову дурацкая идея, что его внук должен править Испанией!

Лорент знал, что все, что бы ни делал король, казалось Маргарите ошибочным, и не стал возражать, указав на то, что, в конечном счете, Франция значительно укрепила свое влияние в Европе, посадив на испанский престол своего человека. Догадывался он и о том, что ей тяжело было расставаться с серебряной посудой Огюстена, доставшейся ей вместе с Шато Сатори.

— Давай отдадим лишь то золото и серебро, которое появилось в этом доме с тех пор, как он стал твоим, — предложил Лорент. — У нас останется еще вполне достаточно!

Маргарита наградила его благодарной улыбкой:

— Это великолепная идея!

Помимо денежной суммы, из Шато Сатори на ближайший сборный пункт были отвезены два больших ящика с золотой и серебряной посудой. Люди выстроились в очередь, чтобы сдать множество замечательных предметов, представлявших собой большую художественную ценность. Будь они проданы за рубежом, их владельцы получили бы небольшие состояния. Маргарита с грустью в сердце думала о том, что сокровища Франции и ее народа безжалостно бросаются в топку войны. Такая же судьба постигла и почти всю украшенную серебром мебель, которая во многом способствовала прославлению Версаля. Каждый предмет являлся в своем роде уникальным шедевром; по изяществу линий и орнаменту этим вещам не было равных во всей Европе. А теперь все это влилось в поток драгоценного металла, навсегда уносивший значительную часть художественного наследия нации.

Маргарита настояла на том, чтобы спасти от переплавки еще одну вещицу, принадлежавшую Лоренту. Это была очаровательная серебряная орнаментированная мисочка, из которой Жасмин каждый день ела кашу и суп. На дне и по краям миски остались сотни царапин, сделанных ложками ее отца и его предков, когда все они были в таком же возрасте, а теперь к ним добавлялись и метки от ложки Жасмин.

Маргарита любила дочь и считала себя хорошей матерью, но по прошествии некоторого времени стало ясно, что между ней и Жасмин не будет той близости, какая возникла у нее когда-то с ее матерью, Жанной Дремонт. Все чаще она задумывалась над этим. Иногда Маргарите казалось, что трудные, полные лишений времена заставляют родителей и детей тянуться друг к другу, создавая тем самым очень прочные связи, но тут же приводила аргументы, опровергавшие эти предположения, и главным из них была невероятно сильная взаимная преданность Жасмин и Лорента.


Сразу же чувствовалось, что Жасмин — дитя своего отца. Она с нетерпением ждала его с работы, а завидя издали, стремглав мчалась ему навстречу и с ликующим визгом взлетала вверх в его заботливых руках. Подарки, приносимые им, конечно, радовали ее, но они не имели существенного значения, ибо Жасмин уже привыкла к ним и скоро забывала. Главное удовольствие доставляло ей общение с отцом — то, что он все свое время посвящал ей, либо читая дочери детские книги, либо участвуя в ее играх, что она ценила больше всего.

Маргарита делала все от нее зависящее, чтобы помешать Лоренту избаловать ребенка непрерывным потаканием всем ее капризам. Ее не оставляла надежда, что строгая, но справедливая дисциплина поможет исправить все промахи Лорента. В этом она получила поддержку Берты.

— Я не потерплю непослушания и глупых капризов в детской! — так говорила обычно няня всякий раз, когда ей приходилось сталкиваться со своеволием и упрямством своей питомицы. Берта Клемонт отличалась многими превосходными качествами — трудолюбием, — опрятностью, дисциплинированностью. Она была предана своим теперешним хозяевам и благодарна за щедрые подарки и особые привилегии, которыми пользовалась в доме. Нигде до этого ей не жилось так вольготно, как в Шато Сатори, и Берта изо всех сил старалась показать, что заслуживает этих знаков внимания и проявляла неистощимое рвение. Однако был у Берты один существенный изъян, который остался незамеченным как Маргаритой, так и Лорентом. Если в прошлом она и была способна испытывать какое-то чувство теплой материнской любви и заботы, то к тому времени, когда она поступила на службу к супругам Пикард, суровый жизненный опыт начисто его вытравил. Она не испытывала ни малейшей симпатии к Жасмин и выполняла свои обязанности с холодной и бездушной старательностью. Ее нельзя было упрекнуть ни в чем, кроме одного — она относилась к девочке не как к маленькому, но достойному уважения человеку, а как к предмету, порученному ее заботам. Она без колебаний применяла строгие меры наказания — больно дергала девочку за ее ярко-коричневые локоны или же угрожала посадить на десять минут в темный чулан, и этого вполне хватало, чтобы подавить любой бунт Жасмин в самом зародыше, потому что, несколько раз испробовав на себе крутой нрав няни, девочка побаивалась ее.