Всадник повернул лошадь и въехал во двор. Черный плащ с капюшоном скрывал лицо неизвестного, но когда он поклонился и обнажил голову, густой ореол белесых волос засиял в лунном свете, а голос звучал мягко и ласково.

— Мистер Бассат из Северного Холма, если не ошибаюсь, — сказал человек, протянув записку. — У меня письмо от Мэри Йеллан из таверны «Ямайка»: она меня просит о помощи. Но вижу, что приехал слишком поздно, здесь и без меня достаточно помощников. Вы меня, наверное, помните, мы встречались раньше. Я викарий из деревни Алтарнэн.

Глава 16

Мэри сидела в доме пастора одна у камина. Она долго спала и чувствовала себя отдохнувшей, силы вернулись, но душевного покоя, о котором она так давно мечтала, не было.

О ней заботились, были предупредительны и добры; пожалуй, слишком добры. После долгого напряжения последних дней внимание окружающих казалось внезапным и нереальным. Сам мистер Бассат погладил ее по плечу, словно маленького, незаслуженно обиженного ребенка, в своей незлобивой ворчливой манере старался успокоить:

— Теперь вам нужно выспаться после всех ужасов, через которые пришлось пройти. Но помните: страшное позади и больше не повторится. Обещаю, что мы найдем человека, который убил вашу тетю, это будет очень скоро, приговор о повешении вынесут уже в следующую сессию окружного суда. Когда вы немного придете в себя, вы нам скажете, как бы вам хотелось жить дальше. Сделаем все, что в наших силах.

В тот момент ей ничего не хотелось, не было сил думать и принимать решения. Когда Фрэнсис Дэйви предложил приютить ее на время в своем доме, девушка вяло согласилась, понимая, что невразумительные слова, которые ей удалось из себя выдавить, граничат с неблагодарностью. Еще раз пришлось убедиться в унизительном положении женщин — ее бессилие никто не воспринимал как нечто позорное, а, напротив, как естественное состояние, не подлежащее осуждению.

Мужчину на ее месте высмеяли бы или, в лучшем случае, отнеслись с презрительным равнодушием и тут же пригласили бы в Бодмин или в Лонсестон для дачи свидетельских показаний, а уж потом предоставили устраивать дальнейшую жизнь и отправляться хоть на край света. Ему пришлось бы наняться на корабль, отрабатывать свой проезд или бродяжничать на дорогах с пустым карманом и легким сердцем. Но поскольку она была женщиной, для нее не пожалели ни хороших слов, ни гостеприимства, дали возможность отдохнуть, хотя суду это было очень неудобно.

Пастор сам привез ее в дом в карете мистера Бассата, Ричардс ехал сзади на его лошади. Пастор не задавал вопросов, не утомлял Мэри выражением сочувствия, он гнал во весь опор и прибыл в Алтарнэн, когда часы на церкви пробили час ночи.

Разбудив экономку, жившую в соседнем доме, — ту самую женщину, которой Мэри оставляла записку, — викарий попросил приготовить комнату для гостьи, что женщина тут же исполнила без лишних слов и возгласов удивления. Из ее дома было принесено чистое, сверкающее белизной белье; она растопила в комнате печь и согрела у огня ночную рубашку, пока девушка раздевалась. Затем за руку отвела Мэри в постель, тепло укрыла, как дитя в колыбели. Не успела — Мэри закрыть глаза, как почувствовала чью-то руку на плече: у постели стоял Фрэнсис Дэйви, протягивая ей стакан со снадобьем и глядя на нее сверху вниз своими странными холодными глазами.

— Теперь вы будете спать, — сказал он, и Мэри поняла, что это горькое теплое питье было лучшим выражение сочувствия к ее исстрадавшейся душе.

Проснулась она около четырех часов дня. Четырнадцать часов сна сделали свое дело: жгучая боль за тетю Пейшенс притупилась, горечь страдания смягчилась. Голос рассудка убеждал, что ей не следует во всем обвинять себя: она сделала то, что ей подсказывала совесть. Правосудие ее опередило, ее неизощренный ум не смог предсказать столь трагичное развитие событий, в этом и состояла ее вина. Оставалось сожаление, но оно не могло вернуть тетю Пейшенс. С этими мыслями девушка оделась и спустилась в гостиную; огонь жарко горел в печи, шторы были раздвинуты. Викария дома не было. Опять вернулось ноющее ощущение вины и незащищенности. Перед глазами неотступно стояло лицо Джема, каким она видела его в последний раз: усталое и напряженное в сером ночном свете, в глазах и плотно сжатых губах угадывалась особая цель, которую он перед собой поставил и которую она намеренно не сочла нужным угадать. Он с самого начала был загадкой, с того первого дня их встречи в таверне «Ямайка», теперь оставалось только закрыть глаза на его поступки. Несмотря ни на что, она любила его, его близость, поцелуи навсегда покорили ее сердце, она не может отступиться от него. От сознания своей зависимости от другого человека Мэри почувствовала себя испорченной, униженной и ничтожной, а ведь раньше она была сильным человеком.

Достаточно шепнуть одно слово священнику, когда он вернется, или послать записку сквайру, и тетя Пейшенс будет отомщена. Джема повесят, как отца, а она вернется в Хелфорд, заживет по-старому, как когда-то на ферме. Все связи с той старой жизнью оборвались и похоронены глубоко в Хелфордской земле, вернуть их будет нелегко.

Она встала, начала ходить взад и вперед по комнате, обдумывая, как ей поступить, сознавая одновременно, что сама неуверенность ее лишена искренности, так как в глубине души она была абсолютно убеждена, что этого нужного слова она никогда не произнесет.

С ее стороны Джему ничего не угрожает, он может спокойно отправляться в дальний путь, посмеиваясь над ней и насвистывая свою песенку, может забыть о ней, о брате, о Боге. Она пронесет эту тайну через годы безрадостной жизни старой девы, которая так и не смогла забыть единственный поцелуй в своей жизни.

Инстинктивно Мэри всегда избегала циничности и сентиментальности — этих двух крайних полюсов в мироощущении человека; жалость к себе ей была не свойственна. Она вдруг почувствовала себя неуютно, словно кто-то тайно наблюдает за ней, может быть, сам Фрэнсис Дэйви, проникая своим острым взглядом в самые тайные уголки ее души. Все же она была неправа, когда полагала, что в комнате не ощущается его присутствия — оно чувствовалось, было нетрудно его представить в углу за мольбертом с кистью в руке, изучающим из окна то, что давно прошло.

У стены в углу стояло несколько картин. Мэри повернула их к свету и рассматривала с любопытством. На одной была изображена внутренняя часть церкви, рисунок, как ей казалось, был сделан летом в сумерках — центральный неф находился в тени. На арки падал странный зеленоватый отсвет, шел дальше к куполу. Он производил странное впечатление, не забывался, она снова вернулась к этой картине, вновь долго глядела и не могла оторваться.

Может быть, этот зеленоватый свет был частью деревенской церкви в Алтарнэн, но даже если так, он нес с собой что-то неприятное, недоброе, она не хотела бы повесить такую картину у себя в доме.

Трудно было найти слова для чувства дискомфорта, которое девушка испытывала, глядя на полотно. Казалось, что-то чуждое самой атмосфере церкви, ее сути, проникало внутрь и вдохнуло совсем новое содержание в укромное помещение. Остальные картины были сделаны в той же манере; должно быть, этот отсвет был гениально схвачен где-нибудь на болотах в весенний день, как и тяжелые облака, проплывавшие над изображенным пейзажем; их контуры темными резкими линиями выделялись на картине, и над ними тоже мерцал странный зеленоватый отблеск.

Мэри подумала, что, возможно, это было особое видение света, свойственное всем альбиносам — несколько искаженное и неестественное. Даже если объяснение правдоподобно, чувство внутреннего беспокойства не оставляло ее, она поспешила поставить картины на место лицевыми сторонами к стене. Дальнейший осмотр комнаты не дал ничего нового — строгий стиль, лишенный украшений. Книг в комнате не было. На письменном столе не было обычной корреспонденции, похоже, им редко пользовались. Она постучала пальцами по полированной поверхности, гадая, за этим ли столом он пишет проповеди. Незаметно для себя она открыла узкий ящик. Он был пуст. Мэри стало стыдно, она уже собиралась закрыть его, как обратила внимание на то, что у бумаги, выстилавшей ящик, один угол отогнут, и на обратной стороне что-то нарисовано. Это тоже был интерьер церкви, на этот раз прихожане сидели на своих местах, а викарий стоял за кафедрой. Сначала не было заметно ничего необычного в наброске: сюжет вполне привычный для священника, занимающегося живописью; но, вглядевшись внимательно, Мэри поняла, что он хотел изобразить.

Это был не обычный рисунок, а карикатура, гротеск. Прихожане сидели в шляпах и чепцах, нарядные шали покрывали плечи женщин, так одевались к воскресной службе. Но вместо человеческих лиц у них были овечьи головы. Все рты были глупо разинуты, глупо-торжественное выражение светилось на овечьих мордах. Набожно сложив передние копыта, они с благоговением слушали пастора. Каждая овца сохранила свою индивидуальность, мастерски подмеченную в натуре, но выражение у всех было одинаковое, как у идиота, который не думает и не понимает, что происходит. Священник в черной рясе и ореоле белых волос, несомненно, изображал Фрэнсиса Дэйви, но у него была волчья морда, и пасть растянута в откровенную издевательскую насмешку над сидевшей перед ним паствой.

Рисунок был страшным святотатством. Мэри поспешно сложила набросок, заменила чистым листом бумаги, расправив аккуратно на дне ящика и закрыв его, вернулась в свое кресло у камина. Случай позволил ей заглянуть в чужую тайну, это было неприятно, она предпочла бы ее не знать. То, что она увидела, ее совсем не касалось, это были личные отношения художника с Богом.

С улицы послышались шаги. Девушка поспешно вскочила и передвинула кресло подальше от света, чтобы священник не мог угадать ее смятения, когда войдет в комнату. Сидя спиной к двери, она напряженно ждала его появления, но он не входил. Мэри повернулась и увидела, что он стоит за ее спиной; она так и не услыхала, когда он вошел. Встретив удивленный взгляд, пастор прошел вперед к свету, извиняясь, что не постучал.

— Простите, — сказал он. — Вы не ожидали меня так рано, я нарушил ваше уединение.

Мэри, запинаясь, пролепетала что-то в знак того, что он ей совсем не помешал; тут же последовал вопрос о ее самочувствии, хорошо ли она спала. Разговаривая, он снял пальто и стоял рядом с ней у огня в церковном облачении.

— Вы ели сегодня? — спросил он. Узнав, что она не ела, он вытянул часы, заметил время — без нескольких минут шесть — сравнил со стенными часами. — Вы уже однажды ужинали со мной, Мэри Йеллан, и поужинаете со мной еще раз. Но на этот раз, если вы достаточно хорошо отдохнули и не возражаете, вы сами накроете на стол и принесете из кухни поднос, Ханна все приготовила, мы не будем ее больше беспокоить. А мне нужно кое-что написать, если позволите.

Девушка заверила его, что вполне отдохнула, что счастлива быть полезной. Он принял ее готовность как должное, сказал отрывисто:

— Без четверти семь, — и повернулся к ней спиной.

Мэри поняла, что пока она свободна.

Она прошла в кухню, еще не полностью оправившись от замешательства, вызванного его внезапным приходом. У нее было полчаса, чтобы справиться с мыслями: когда он появился, она была совершенно не готова к беседе с ним.

Возможно, ужин не займет много времени, потом он снова займется работой и предоставит ей думать о ее делах. Как было бы хорошо, если бы она не открывала ящик! Карикатура не выходила из головы. Было ощущение, что, как ребенок, она узнала нечто, что родители запрещали ей знать, и теперь, снедаемая чувством вины и страха, старается не выдать преступного знания. Ей было бы спокойнее поесть в кухне, чтобы он относился к ней как к служанке, а не как к гостье. Он и сам, видно, не определил полностью своего отношения к ней, ибо его реверансы и приказания странным образом смешивались, опровергая друг друга. Она попробовала представить, что готовит ужин дома в знакомой обстановке и ждет нужного времени, чтобы подать еду на стол. Часы на церкви пробили три четверти восьмого. Мэри понесла поднос в гостиную, надеясь, что ее мысли не совсем отчетливо отпечатались на лице.

Пастор стоял спиной к камину, стол был подвинут к огню. Фрэнсис не смотрел на девушку, но она чувствовала его испытующий взгляд, это сковывало ее движения. Было заметно, что он сделал некоторую перестановку в комнате — картины куда-то исчезли, мольберт был сложен; в огне догорали листки бумаги, видимо, он жег письма.

Они сели за стол, священник положил ей на тарелку кусок пирога.

— Неужели Мэри Йеллан так нелюбопытна, что ей неинтересно, чем я сегодня занимался? — спросил он, нарушив молчание, мягко подшучивая над ней, отчего краска залила ее лицо.

— Ваши дела меня не касаются, — ответила она.

— Ошибаетесь, — возразил пастор. — Мои дела имеют сегодня к вам прямое отношение, потому что я занимался вашими делами. Разве вы не просили меня о помощи?