Дарья Лаврова - Текила-любовь

Диме Васильеву снилось, как прошлой осенью он ночевал у Катьки, как они лежали, накрывшись одеялом, а её мама каждый час заглядывала в комнату. Зря волновалась. Дети болтали всю ночь и заснули только под утро. На следующий день в телефонной книге мобильника переименовал он её в «mi сorazon», что по-испански значит «моё сердце».

А под утро приснилось раннее детство. Солнечный мир, шум и ласка моря, белые пески с дюнами, золотой блеск мелких ракушек. Ему четыре года. Родители впервые вывезли его на море в Анапу. Как говорят – оздоровить ребёнка. Несмотря на то что Николай Михайлович, отец Димки, работал тогда педиатром, ребёнок простывал каждый месяц и всё время хлюпал носом.

Из сотен малолетних ровесников, отдыхавших тем летом на Чёрном море, он столкнулся именно с ней, в прямом смысле – лоб в лоб. Последствия – смачные шишки и ободранные коленки. Марина, мать Димки, изумлялась. Что мог найти её мальчик с мягкими, как пух, белыми волосиками до плеч в той страшненькой девочке с кривыми и тощими ногами?

Маленькую и худую, с тонкими выгоревшими косичками и широкой улыбкой без переднего зуба девочку – матери было жалко такую отчаянно некрасивую, дочерна загорелую, а он хватал её за руку и тащил в кусты целоваться.

Очень редко во сне всплывал её бесплотный, почти забытый образ – пляж, горячий воздух, девочка с надувным кругом, две косички и худые ноги. Чувство безвозвратно потерянного и светлого – вроде тоски по давно ушедшему детству, с ободранными коленками, ссадинами, подбитыми носами и отдыхом на Чёрном море. Он не помнил, как её зовут, но было приятно думать: а вдруг? Вдруг это была она, его Катюха. Диме казалось, что это имя было очень к лицу той девчонке с белого пляжа.

Васильев проснулся. Половина девятого. Включил мобильник и посмотрел на число. Вспомнил, что два часа назад должен был быть на вокзале. Обещал ведь встретить… Стоило подумать о ней, как голову тут же скрутила дикая боль, а на мобилу поступил первый входящий вызов.

– Бли-и-ин, – хрипло прошептал он, сбрасывая звонок. Тянуть нельзя. Ещё неделю назад даже в самом страшном ночном кошмаре он не мог представить, что придётся писать ей такую смс! Представилась она: маленькая и замёрзшая, на пустом холодном перроне. Наверняка опять без шапки, с голым животом и в дурацкой лёгкой куртке чуть ниже груди. Она будет искать его, звонить… уже звонит, а потом, так и не дождавшись, поедет домой одна.

За невыносимо долгие семь дней, что тянулись не хуже старой мятной жвачки, его тайный мир, в который он пустил её месяц назад, перевернулся. Если Дима чего и боялся в этой жизни, так это вот таких внезапных превращений. Белое стало чёрным, реальность – сном, а любовь, в которую он и так слабо верил, обернулась болью и сожалениями, не считая разбитой отцовской машины, лёгкого сотрясения мозга и сотни синяков по всему телу. Он мог бы представить и худшее, да фантазии не хватило, ведь кошмаром оказались именно те пять зимних недель нового года, пролетевших как один день.

В шесть вечера Анька приехала в общагу, а спустя полчаса уже стояла в дверях комнаты Васильева и по привычке оценивала его очередную одноразовую подружку. Васильев неисправим – вечно тащит под одеяло всё, что движется! Анька иронично называла их «прелестницами», а Васильев дулся на неё за это – слово, видите ли, не нравилось. А спроси она его сейчас, как зовут эту самую прелестницу, чьи идеально гладкие пятки торчали из-под одеяла минуту назад, Димка совершенно точно перепутал бы имя.

Аньке было смешно, а ещё – очень лестно и приятно: увидев её после летних каникул, заспанный Димка в темпе выпроводил свою подружку и, быстро одевшись, решил составить ей компанию за ужином.

Каждый вечер Анька Остроумова ужинала в небольшой арабской забегаловке «Симбад» напротив девятого блока общежития, где обитала большая часть сильной половины инженерного факультета. В кафе мало народу, уютно и вкусно кормят. Ей нравилось уходить сюда от своих шумных соседок, в одиночку ужинать и читать что-нибудь интересное. Например, Кастанеду. Иногда приходил Димка; они ели шаурму, пили вино, курили вишнёвый кальян и долго болтали. Иногда Анька в шутку начинала капать ему на мозги и намекать на то, что пора бы уже найти Васильеву постоянную девушку и перестать наконец портить пачками хорошеньких студенток.

– А ты не думаешь, Васич, что очень скоро тебе не захочется тащить в постель каждую смазливую девчонку? – хитро улыбнувшись, спросила Анька.

– Это почему это? – возмутился он.

– Я раскинула карты, пока тебя не было, а они у меня никогда не врут.

– Опять твои штучки, Остроумова! – смеялся Димка. – Завязывай с этим! И что же они тебе про меня сказали?

– Ты выпадаешь у меня, как «Шут», или «Дурак».

– Я тебя тоже люблю.

– А что делать? – иронично отозвалась Анька. – На короля, или императора, ты не тянешь по возрасту, хотя потенциал есть. Ты неразборчив в связях и неспособен пока на длительные привязанности. Но это скорее плохо не для тебя, а для твоих девушек, которые рассчитывают на что-то серьёзное. Ты любишь свободу и постоянно меняешь девчонок, не считаешь это проблемой – и, в общем-то, это правильно.

– Ну? А дальше?

– Вокруг тебя очень много девушек, и среди них есть она.

– Кто?

– Откуда я знаю. Твои девчонки, тебе виднее, – серьёзно ответила Анька, закрывая книгу. – Ты стоишь на пороге нового светлого чувства, а больше я тебе, Васич, ничего не скажу. Всё равно ты издеваешься и не веришь!

Время подходило к семи, и в «Симбад» медленно подтягивались группки иностранных студентов. Они громко смеялись, переговаривались на родном языке и бесстыдно разглядывали русских студенток, проходивших мимо. Димке позвонили.

– Тебе не поздно?.. Как придёшь, перезвони мне, я встречу, – заботливым тоном говорил Димка в трубку.

Анька смеялась: ну и мастер же Васильев лапшу на уши вешать! Какие мы заботливые, однако, бываем…

– Очередная невинная жертва? С какого курса?

– С первого.

– Уже? – изумилась Анька. – Не прошло и недели. Как зовут-то?

Димка призадумался, глядя в полупустую пивную кружку.

– Всё понятно.

– Послезавтра мы выступаем в «Мюнхгаузене». Приходи и подруг с собой приводи, – говорил Димка, допивая остатки пива. – В десять.

– Не больше двух, – улыбнулась Анька и встала из-за стола.

– Заскочи ко мне завтра вечером. Я буду хвастаться творческими успехами.

– Ещё одна голая прелестница?

– А чего же так мало, Остроумова? Обижаешь. Как минимум три, – ухмыльнулся он. – За последний месяц. Ну, до завтра, рыжая.

Анька допивала пиво и, хитро улыбаясь, смотрела вслед уходящему Васильеву. Димка, конечно, не верил во все эти гадания, но всё равно Анька знала, что весь вечер его непослушные мысли будут снова и снова возвращаться к этому разговору. Он будет возмущаться про себя, а может быть, и вслух: будет говорить, что всё это девчачьи заморочки и дурацкие картонки с замысловатыми рисунками не могут решать его судьбу.

Всё возможно, улыбалась Аня, ведь её соседка уже купила новые кружевные чулки.

* * *

Дима Васильев рисовал редко. Желание нарисовать что-либо вспыхивало внезапно, будто искра от спички, и так же быстро потухало. Он успевал нарисовать одну-две картины, сделать сырой набросок для третьей, а после – успокаивался до появления очередной особенной девчонки.

Особенными были те девушки, которых ему тут же хотелось нарисовать, причём абсолютно голыми. Затем обычно следовал одноразовый секс и потеря живого интереса к натурщице. Девочка уже не казалась Димке особенной.

К сексу он относился легко, цинично, предпочитая в свои восемнадцать лет свободную любовь традиционным отношениям, а девочек цеплял на факультете и в скромных ночных клубах студгородка. После десяти минут флирта с болтливым и долговязым Васильевым студентки были готовы идти за ним куда угодно, как мыши на звук волшебной дудки.

Одной из таких девочек стала первокурсница Таня, которую Дима нашёл в «Мюнхгаузене» два дня назад. Теперь она, голая, сидела на смятой постели и уже час отрешенно смотрела в сторону окна. Дима не следил за временем. За окном садился туман, и одна-единственная звезда тускло мерцала на чёрном небе. Дима всё рисовал её, длиннорукую, длинноногую, с мальчишеской фигурой и кофейным загаром из Литвы. Сейчас он смотрел на Таню, как на белый гипсовый шар или кувшин. Он уже не видел в ней девушку.

Димка никогда не учился рисовать специально, а получалось отлично. Ему иногда казалось, будто это не он рисует, а кто-то взял его за руку и водит по бумаге, а потом Дима удивлялся и радовался поразительному сходству серого рисунка и реальной девушки.

– Не могу больше!.. – заныла уставшая Танечка, три часа продержавшаяся в одной позе. – Спина болит, ноги затекли…

– Потерпи ещё десять минут, Танюх… – ответил Дима. – Немного осталось.

Он заканчивал рисунок, наносил последние штрихи и растирал тени. Почти никому из многочисленных друзей Дима не показывал своих картонных девушек. Разве что соседу Андрею да подруге Аньке Остроумовой. Те удивлялись: смотрели на бумагу, и казалось, что эта нарисованная девочка вот-вот улыбнётся или хитро подмигнёт, покажет язык и скажет что-нибудь такое, что заставит тебя задуматься, – так было всегда.

Димка снова и снова всматривался в рисунок и смахивал крошки ластика: изгибы тела, торчащие косточки на бёдрах, впалый живот – всё это было её, Танечкино.

Рисовать лица людей, а особенно глаза – труднее всего, но к Димке это не относилось. Он и без художественной школы мог уловить в лице именно те неповторимые черты, которые делают его узнаваемым. До этого дня. Такое с Димой случилось впервые – захватывающая магия рисунка, которая никогда его не подводила, вдруг закончилась. Испарилась куда-то, будто и не было её никогда.

Вот блин. Зашибись. Дима потёр глаза и ещё раз посмотрел на рисунок – ничего не изменилось.

На бумаге он видел совсем не то, что хотел видеть.

* * *

Восемь, семь, шесть, пять… остановка. Лифт медленно отсчитывал этажи.

Есть лица, которые запоминаются. Застывают в памяти фрагментами мыслей и воспоминаний. Видишь их каждый день несколько лет подряд, сталкиваешься с ними на трамвайной остановке, у лифта на первом этаже, у входа в столовую или во дворике у неработающего фонтана. Запоминаешь не всех – выборочно.

Девочка с круглыми и блестящими глазами, как у мягких игрушек. Парень с ленивой улыбкой, в стильных очках и кислотно-жёлтой куртке; красивая татарка смеётся, стоя у лифта вместе с подругой.

Четыре, три… снова остановка.

Ещё одна девчонка, лохматая, с проколотой бровью, поднимается по лестнице в компании трёх студентов. Парень с тонкой косичкой молча кивнул Димке. И ещё очень много незнакомых людей, чьи лица стали год назад частью каждого последующего дня.

Два, один. Зелёная цифра мигнула два раза, и открылись двери.

Димка стоял в углу кабины лифта у зеркала, тёр пальцем глаз и зевал, потом взглянул на своё отражение и тут же отвернулся. На него сонными глазами смотрел вполне обычный парень – высокий, тёмно-русый, модно подстриженный – с густой чёлкой. В левом ухе – серьга, за спиной – рюкзак и тубус. Дима кивнул сонной Аньке, стоявшей рядом. Из четырёх девушек, что ехали с ним в лифте, он знал только её – она училась в параллельной группе. А глазастенькая появилась недавно, должно быть, с первого курса. Всё поглядывает на него исподлобья. Так и хочется пропеть ей на ухо: «Что ж ты, милая, смотришь искоса…»

Анька делала вид, что отключилась от внешнего мира, и читала толстую книгу о веб-дизайне, а подруга измученно смотрела по сторонам и чавкала жвачкой. Еле заметно пахло мятой и почему-то малиной.

Лифт остановился на седьмом этаже. Глазастая подруга ещё раз кинула на Димку взгляд, от которого становилось жарко, и, откровенно крутя «пятым элементом» в низко посаженных брюках, пошла к лекционному залу.

* * *

Васильев второй год учился на инженера по специальности технология машиностроения в одном из престижных столичных вузов – точнее, он лениво кусал гранит науки на слабую, как ребёнок после дизентерии, тройку. Других оценок в его потёртой зачётке не наблюдалось.

Родился он в конце января и, как большинство Водолеев, был идеальным другом – для всех. В этом аспекте гороскоп отражал действительность на все сто процентов – в друзьях у необделённого чувством юмора Димки ходил практически весь универ, в том числе – некоторые молодые преподы. Однако лучших друзей было всего двое: Андрей да Анька.

С Анькой они познакомились в начале прошлого лета на десятидневных курсах для поступающих. Все десять дней два лоботряса просидели на последней парте; если они чем и занимались в то время, так это соревновались между собой в острословии. Анька уже тогда стала ему именно другом. Димка твёрдо знал, что, даже если они заснут под одним одеялом на одной кровати, между ними ничего не будет. У него своих девчонок – целый полк, да и рыжая Анька – кудри ниже пояса, вся в веснушках – не страдала от недостатка обожателей.