Его сознание отказывалось воспринимать слова, но тело прореагировало само, и он обнаружил, что быстро направляется к двери, раньше, чем осознал смысл сказанного.

– Как ты сюда попал? – спросил он.

– Я бежал, – ответил мальчик.

– Я возьму лошадь, ты поскачешь со мной. Есть кто-нибудь с ней? Ты вызвал доктора?

– Нет, – ответил он и с некоторым презрением посмотрел на отца, – в городе, в такое время?

– Надо что-то с собой взять. Как она? Нет, неважно. Ты можешь оседлать лошадь? – Мальчик кивнул. – Тогда иди и оседлай какую-нибудь, я буду во дворе через несколько минут.

Мальчик убежал, а Пол пошел в дом собрать какие-нибудь снадобья, которыми пытались лечить чуму. «Пытались и не смогли», – мелькнуло в его сознании. Не помогало ничего, кроме внутренней силы человека. Женщины были менее восприимчивы – и все же Бел умерла. Боже, Боже, пожалуйста, только не Урсула! Он побежал.

Адриан нашел лучшую лошадь и быстро оседлал ее. Пол не стал тратить время на слова, вскочил в седло и протянул руку мальчику. Адриан ухватился за нее и, опершись ногой о его ботфорт, вскочил в седло за ним. Через секунду они мчались по дороге в город. Дом, в котором ее поселили, был на Прайори-стрит, прямо за церковью Св. Троицы, – внизу жил горшечник и располагалась его мастерская, Урсула жила наверху.

– Неужели жена горшечника не могла присмотреть за ней? – спросил Пол, соскакивая на землю и цепляя повод за росший неподалеку куст – хотя вряд ли после такой скачки бедное животное решится куда-нибудь уйти.

– Они сбежали из города, когда появились первые признаки болезни, – ответил мальчик, взбегая по ступеням.

На вершине лестницы Пол вдруг остановился, и тут самообладание покинуло мальчика:

– Сэр... моя мать...

Пол не стал говорить ничего, что могло бы утешить его, а просто взял его за руку, отчего мальчик вдруг почувствовал себя сильнее, и они вошли в комнату.

И только тут до него по-настоящему дошел смысл происходившего – до сих пор это были только слова. Но здесь – здесь была Урсула, живая, настоящая, она лежала в постели, и ее рубашка и простыни были мокры от пота, лицо пожелтело и блестело. Пол рухнул на колени рядом с ней и повернул ее к себе. Она судорожно билась на постели, но от его прикосновения внезапно успокоилась на секунду и открыла глаза.

– Урсула, я здесь, – позвал он.

Глаза ее снова закрылись и она опять принялась кататься из стороны в сторону, издавая легкие стоны в такт движениям.

Пол сделал для нее все, что мог: искупал и вытер ее, заставил проглотить какие-то лекарства, а потом сел рядом, следя за ее движениями. Он знал, точнее, какая-то часть его сознания говорила ему, что все это бесполезно, но другая, большая часть, которая отвечала за волю к жизни и не могла смириться с поражением, не хотела этому верить. Пол видел, что Урсула слабеет, но уверял себя, что она успокаивается, что лихорадка проходит. Его глаза встретились – над ее телом – с глазами его сына. В них была та же неизмеримая боль.

Стемнело, казалось, лихорадка и в самом деле прекратилась. Через окно струился прохладный воздух, но ни Пол, ни мальчик не замечали этого, иначе бы сразу закрыли окно – ночная прохлада несла смерть. Но эта прохлада, кажется, оживила ее – она перестала содрогаться и легла на спину, ее глаза открылись. Сначала они блуждали по потолку, затем нашли Пола, и на лице появилось выражение узнавания, некое подобие улыбки.

– Мне снилось, что ты здесь, – прошептала она. Ее губы пересохли и потрескались, и она старалась облизать их. Пол поспешил дать ей вина, но она не могла пить, так что ему пришлось смочить ее губы пальцами.

– Это не сон, я тут.

– Я хотела увидеть тебя еще раз, всего только раз. – На минуту она закрыла глаза, собираясь с духом – речь требовала слишком много усилий. Урсула дышала, как загнанная лошадь. – Позаботься о ребенке, – прошептала она. Она открыла глаза, чтобы заглянуть в его глаза, подчеркивая важность сказанного.

Пол взял ее руки и прижал к груди:

– Ты не умрешь, тебе лучше – лихорадка прошла. Ты слышишь, тебе лучше!

Она чувствовала, что он сам не верит в это – льющиеся из глаз слезы выдавали его.

– Не покидай меня, пожалуйста, не покидай.

– Я сказала – я никогда не смогу покинуть тебя. – Снова последовала долгая пауза. – Дорогой...

– Урсула... – Что такого важного мог сказать он ей сейчас? – Я люблю тебя.

Да. Это было действительно важно – ее глаза стремились увидеть его сквозь ночную мглу, едва рассеиваемую пламенем свечи. Ее руки были в его руках, но этого было мало – она постаралась приподняться, и он, поняв ее желание, приподнял ее и прижал к груди. Ее отяжелевшая голова лежала на его плече, ее волосы были грязны от пота, но для него она оставалась такой же прекрасной, как всегда. Он крепко прижал ее к себе, как будто этим мог удержать ее в этом мире. Ее щека касалась его щеки, и он почувствовал ее улыбку.

– Твоя щека такая прохладная, – прошептала она, – и я была счастлива. – У нее хлынули слезы, капая на его грудь. Он не слышал ее последнего слова, только угадал его чем-то большим, чем физический контакт, чем-то таким, чем наделила его любовь. – Пол...

Она вдруг стала тяжелой, обмякла, и ее тело слабо содрогнулось – жизнь покинула ее. Он уже испытал такое содрогание, когда на его руках после неудачных родов умер ягненок. Он понял его смысл. Он снова положил ее на кровать, пристально вглядываясь в лицо – она не могла покинуть его вот так! Ее лицо оставалось прежним, казалось, что она еще здесь. Он снова прижал ее к себе и стал трясти, словно это могло вернуть ее к жизни.

Текло время, унося его все дальше и дальше от того момента, когда она покинула его. Она осталась позади, а мир, и он вместе с ним, двигался вперед, и ее тело уже не могло ощутить его прикосновений. Пламя свечи заморгало – нужно было убрать нагар. Он задул свечу и положил ее тело на кровать, потом неуклюже поднялся. Во тьме слышалось только дыхание мальчика. Пол обошел кровать и пошарил во мраке, пока не отыскал его руку:

– Идем, – сказал он.

Мальчик сначала слегка упирался, но потом встал и последовал за ним.

Из-за летней жары тела умерших от чумы приходилось хоронить сразу же, без обычных церемоний, но после того, как эпидемия пошла на спад, была совершена общая месса за упокой душ всех жертв этой заразы. Морлэнд казался тихим и безлюдным, и немногие его жители провожали в последний путь умерших: Джека и Бел, Эдуарда и Мэри, Джеки и Дикона, мастера Филиппа и множество слуг и... да, и Анну. Она погибла от удара, а не от чумы – видимо, сказалось перенапряжение последних дней. Она вообще-то не очень хорошо себя чувствовала после того, как Пол избил ее. Будь жив мастер Филипп, он сказал бы, что смерть была ее благим избавлением.

Но посторонних плакальщиков хватало – друзья Джека со всей страны приехали отдать ему последний долг. Пол глубоко переживал смерть Джека и был рад этим гостям. Среди них оказалось немало важных персон: сэр Томас Болейн, его сын Джордж, сэр Джон Сен-Мор, известные благородные купцы с запада – лорд Дакр, лорд Боро; граф Эссекс, потомок сестры Йоркского герцога Ричарда, и, разумеется, сэр Томас Парр, приехавший из Лондона, чтобы забрать назад Нанетту.

Нанетта внешне спокойно встретила известие о смерти родителей, но внутри она глубоко страдала, еще сильнее из-за того, что не хотела показать свое горе. Глядя на нее, Пол радовался, что ее забирают в Кентдейл к подругам и учебе, – будет лучше, если она переживет все это вдалеке от родных мест. Нанетта тоже была рада – этот дом перестал быть ее домом, и она думала о Кентдейле, как пленник о свободе. Она стала почти взрослой – ее любимый папа умер и забрал с собой из этого мира всю любовь. Она была уже не ребенок, и если ей доведется полюбить, то эта любовь будет непростой и нелегкой. Теперь любое счастье для нее будет иметь оттенок печали.

Накануне отъезда Нанетты вся семья собралась в главном зале, вместе с Томасом Парром и семьей Баттсов – Джоном, Люси, их шестилетним Бартоломью и семилетним Джоном. Тут был и Адриан – после трагедии Пол поселил его снова в Лендале, теперь он должен был жить у Баттсов и посещать школу, пока Пол не приищет ему места ученика или еще что-нибудь подходящее. Мальчик оказался очень смышленым, и Пол подумывал о том, что он неплохо бы смотрелся юристом. Адриан держался в стороне от остальных, как и следовало, учитывая двусмысленность своего положения, и по возможности стремился оказаться в тени. Но если он был на освещенном пространстве, его глаза, горящие как угольки, непрерывно следили за отцом.

– Итак, Нанетта, завтра ты возвращаешься в Кентдейл, – обратился Пол к бледной девочке в черном. Нанетта вообще представляла собой сочетание только черного и белого – ее волосы темнотой соперничали с ее траурной одеждой, а лицо было бледнее ее белого накрахмаленного чепца. – Ты должна прилежно учиться и упорно трудиться, быть послушной, чтобы стать приличной молодой женщиной. – Нанетта послушно склонила голову, и Пол продолжил более низким тоном: – Через несколько лет тебя уже можно будет выдать замуж. Я полагаю, что твой отец при первой же возможности нашел бы тебе пару. Не опасайся – я исполню за него этот долг. – Он оглядел собравшихся, смотревших на него. – Перед всеми вами я клянусь, что буду отцом детям Джека, и они не будут нуждаться ни в чем. Когда придет время, я обеспечу их надлежащим приданым и найду подходящие пары. Я считаю это своим священным долгом.

Пол перевел глаза на Нанетту, выжидательно смотревшую на него, и несколько виновато улыбнулся.

– Верь мне и отныне считай меня своим отцом, – объявил он. – Джек был моим братом, и я позабочусь о тебе и твоих сестрах.

Она кивнула и, подчиняясь безотчетному импульсу, подошла к нему и обняла, он на мгновение сжал ее в объятиях. В каждом из них жило свое горе, и в этот момент они распознали его друг в друге.

На следующий день сэр Томас Парр с Нанеттой и слугами ускакал по направлению к Кентдейлу, отбыли и другие гости. Теперь Полу нужно было сделать еще одно дело, прежде чем вернуться к нормальной жизни и привыкать к одиночеству. Урсула не была похоронена на Морлэндском кладбище – даже при всей любви к ней Пол не мог так оскорбить родовую честь. Он похоронил ее в тихом уголке кладбища при Св. Троице и завалил могилу цветами, которые в народе называли медвежьими ушками.

Но память о ней в доме, хозяйкой которого она могла бы стать, сложись жизнь иначе, должна была остаться. Пол призвал каменщика и дал ему соответствующие инструкции. Удивленный каменщик повиновался – не его дело задавать вопросы, а если к тому же приказывал мастер Пол-француз Морлэнд, он обязан был исполнить приказ. Поэтому в стене часовни, около которой Пол обычно становился на молитву, был вырезан силуэт медведицы – маленький, чтобы не нарушить другие обеты. Но теперь, когда Пол сидел, слушая слова мессы, или был погружен в молитву, его пальцы могли гладить барельеф в стене, как некогда он гладил живую женщину. Больше ничто не могло заполнить образовавшуюся в его душе пустоту.


Главный зал замка был переполнен, в нем стоял густой запах немытого человеческого тела, так как на заседании манориального суда присутствовали все арендаторы и слуги. Пол относился к своим сеньориальным обязанностям весьма серьезно, в отличие от южан, которые, говорят, уже не придерживались старых феодальных традиций, и сеньориальная система уходила в прошлое. Северяне гордились тем, что поддерживают старый порядок, и даже хвалились хорошими отношениями со своим сеньором.

Правда, большинство крестьян в Морлэнде были свободными – в поместье осталось только двое настоящих крепостных, два старика-брата, жившие в хижине на краю выпаса. Они никогда не были женаты, и соседи считали их немного... простоватыми, крестьяне их называли «аборигенами». Никто не знал, сколько им лет, никто не помнил их родителей, они стали просто частью пейзажа.

Большинство крестьян были добровольными арендаторами и испольщиками, и было даже несколько контрактников, обрабатывавших полоски земли в Шоузе и Уотермиле, появившихся совсем недавно, так как эти части имения управлялись по-современному. Остальные крестьяне не любили и презирали их за то, что их арендная плата была фиксированной и не могла повышаться, они были как бы привилегированным сословием, чуть ли не иностранцами, плодами южных веяний, чужаками. Это враждебное отношение заставляло их держаться вместе, что, в свою очередь, еще более отделяло их от остальных.

Пол начал с финансовых тяжб, так как ему всегда хотелось пораньше освободиться от денежных проблем, прежде чем приступать к чему-то более серьезному, что могло бы затронуть независимость этих йоркширцев и вызвать их гнев. Были собраны налоги и рента, мельничный сбор, плата за освобождение от барщины, которое Пол давал время от времени, хотя и не слишком часто, брачные и похоронные сборы, плата за использование незанятой земли. Как всегда, арендаторы стали обмениваться этими наделами, так как становилось все более модным соединять их в один большой участок, который можно было обрабатывать сразу, не бегая туда-сюда несколько миль. Пол ничего не имел против взаимных уступок наделов, так как при этом взимался налог, уплачиваемый ему. Сколько бы наделов ни было у одного человека, все равно то, Что ему сеять и обрабатывать, определялось на зимнем заседании суда, так что Полу пока до этого не было дела.