– Леди Лэтимер давно приглашала меня погостить у нее, – начала она, – и неоднократно просила быть ее компаньонкой, так что я думаю, пришло время принять ее приглашение.

Пол был ошеломлен – с момента его возвращения тетушка была его главной поддержкой, и он всегда старался следовать ее совету:

– Но зачем, тетя? Неужели вам не хочется жить в Морлэнде?

– Тут я провела самое счастливое время в своей жизни, но испытала и много горя. Теперь у тебя достаточно своих трудностей, Пол, а я – довольно существенная статья расходов. Мне лучше избавить тебя от них.

– Даже не думайте об этом, тетя, в самом деле, – огорченно выдавил Пол. – Вы по праву могли бы стать госпожой – я знаю, что отец лишил вас вашей вдовьей доли. Так что вы станете жить не из милости.

– И все равно, дорогой мой, я должна ехать. У тебя рано или поздно появится жена – и чем раньше, тем лучше, – а в доме не может быть двух хозяек.

– Но... но, надеюсь, вы не уедете сразу? Пожалуйста, тетя, даже не думайте об этом. Вы нужны нам, и особенно моей кузине – не думаете же вы бросить Елизавету?

– Конечно, нет. Я оставлю Елизавету только после родов и прослежу за тем, как поступить с ребенком, если он выживет. Это лучшее из того, что я могу сделать. Но после этого я уеду – для блага той же Елизаветы. Для нее я буду источником слишком многих неприятных воспоминаний.

Пол начал спорить, но она была непреклонна и на следующий день написала Кэтрин Невилл, жившей в Снэйп-холле. Пришло новое приглашение, и Нанетта стала устраивать свои дела и готовиться к отъезду. Она видела, что отношения между Полом и Елизаветой становятся все теплее, и надеялась, что, когда разрешится неприятная ситуация с ребенком, они смогут пожениться, а если так, то ей не следует оставаться здесь как ужасное напоминание о том, что сделало возможным их союз.


Ребенок родился в начале февраля – это был мальчик. Роды прошли легко, и Нанетта обрадовалась, потому что это сулило быстрое выздоровление Елизаветы, так настрадавшейся за время беременности. Нанетта присутствовала при родах, и именно она унесла ребенка, прежде чем Елизавета успела увидеть его – так было лучше, и все согласились с этим. Она заранее все подготовила, так что никто, кроме нее, не знал, куда отдали на воспитание мальчика. Она поехала одна, верхом, закутав младенца в плащ, в крестьянский дом, где должны были позаботиться о нем.

Кузнец Дик и его жена Мэри уже ждали ее. У самой Мэри был двухнедельный малыш, и она собиралась кормить обоих малюток. Это были вполне достойные люди, жившие в одноэтажном домике при кузнице. У них имелся небольшой участок, где Мэри держала корову, свинью и нескольких кур, а также выращивала овощи и белые розы. Когда Нанетта спешилась у коттеджа, ей открыло дверь двухлетнее светловолосое дитя, в немом изумлении уставившееся на нее. За ребенком появился Дик и закричал:

– Заходите, миссис, добро пожаловать. Я сразу догадался, что это вы – в такой час. Вы привезли малыша? Не следовало вам ехать одной – не годится это.

– Как же мне еще было сохранить тайну? – спросила Нанетта. – Итак, вот ребенок – я думаю, Мэри должна знать, что с ним делать.

Она нагнулась и прошла через дверь с низкой притолокой в маленький коттеджик. Внутри был полумрак из-за дыма – у печки не было дымохода, и дым скапливался у потолка, чтобы постепенно выйти наружу сквозь соломенную крышу. Свет давала пакля, пропитанная жиром, и от нее было не столько света, сколько отвратительного дыма. Но зато комната – единственная комната в доме, где жили и спали Дик, Мэри и двое их маленьких сыновей, – была идеально чистой: лохани и деревянная посуда выскоблены и сложены в деревянном буфете, утрамбованный земляной пол покрыт чистыми циновками, сохранявшими тепло, а немногие вещи и одежда хранились в деревянном сундуке, на который Нанетте и предложили сесть.

Она села и согласилась выпить предложенный Диком эль – отказываться было бы невежливо, а потом огляделась и еще раз поразилась той разнице, которая существует между людьми. А ведь они не нуждались – по стене были развешаны запасы сушеного мяса и вяленой рыбы, связки лука (трех сортов) и трав, а на чердаке в дальнем конце комнаты хранились запасы зерна, моркови, бобов, а также бочонок соленой рыбы. На пряслах в другом конце комнаты была видна начатая ткань, толстая шерстяная ткань, которая хороша зимой. На кровати, где спали супруги, лежали яркие пестрые шерстяные одеяла и подушки.

Ребенку здесь будет хорошо. Денег, которыми она снабдит их, им вполне хватит на разные излишества, которые скрасят жизнь. Дитя не будет нуждаться, и его вырастят в доброй христианской вере, его будут любить. Она поняла это, когда Мэри, склонившись над младенцем, дала ему грудь.

– Хороший малыш, миссис, и такой жадный и здоровый, он вырастет в сильного мужчину. Ну, малыш, не плачь. Вот хорошо – Боже, как он сосет! Понятливое дитя, этот паренек.

Дик и Нанетта некоторое время молча наблюдали за ней, а потом Нанетта передала Дику кошелек с деньгами – первый взнос за ребенка.

– Вы должны будете как можно скорее научить его читать, – сказала Нанетта. – А когда он научится, купите ему молитвенник. Я пошлю на это денег.

– Да, миссис, я прослежу за этим, – пообещал Дик. – Но должен ли я крестить его, или это уже сделано?

– Нет, это еще надо сделать, и как можно скорее. Я могу поручить это тебе, Дик?

– Да, миссис, но как его назвать при крещении? Тут Нанетта встала в тупик:

– Я... я не подумала об этом...

Мэри и Дик переглянулись с улыбкой, а потом Мэри предложила:

– Возьмите его, миссис, подержите и посмотрите на него – может быть, вам придет что-то в голову.

Она отняла засыпающего ребенка от груди и передала его Нанетте, положившей младенца на согнутую руку. Нанетта откинула одеяло, и на лицо похожее на сморщенное яблоко, упал мерцающий свет очага. До этого момента она не думала о нем как о личности, он был только источником беспокойства, но теперь, ощущая его легкую тяжесть и глядя на его красное личико и сжатые кулачки, она поняла, что это – начало новой жизни, новый мир, центр которого – этот ребенок.

В сущности, он ничем не отличался от всех остальных младенцев. Последним, которого она держала, припомнила Нанетта, была принцесса Елизавета. Она вспомнила, как восхищались ею кормилица и ее мать. Ребенок открыл глазки – еще несфокусированные, как у котенка, но уже темные, темно-голубые. Наверняка они будут карими, как у Адриана, как у Пола, отца Адриана, и как у Урсулы, матери Адриана, которую Пол называл медвежонком. Странное наследство, странное дитя – этот медвежонок. Глазки продолжали блуждать, и вдруг она ощутила приступ любви к этому ребенку – у нее никогда не было детей, возможно, и не будет. Но если бы у нее с Полом был ребенок, то он был бы похож на этого, и ей внезапно захотелось прижать его к сердцу, накормить его грудью, оставить его себе навсегда.

– Назовите его при крещении Джон, как звали моего отца, – сказала она. Дик и Мэри одобрительно кивнули.

– Это доброе христианское имя, миссис, – сказал Дик. – Пусть это будет Джон.

– У меня был младший брат, которого звали Джон, только мы его звали Джеки, – сказала Нанетта, – он умер от чумы.

Нанетта передала ребенка Мэри и встала.

– Вам не следует возвращаться домой одной, – предупредительно заметил Дик, – я поскачу с вами, хоть до конца тракта. Никто меня не увидит, и не беспокойтесь за ребенка, миссис. Он тут будет в безопасности. Мы с Мэри люди не слишком общительные, народу тут бывает мало. Никто не узнает, откуда он.

– Спасибо, – поблагодарила его Нанетта. – Да благословит Господь вас обоих.

– Вы приедете еще навестить его? – спросила Мэри, когда Нанетта подошла к двери.

Она покачала головой:

– Через два или три дня я уеду. – Она бросила последний взгляд на ребенка, который так растрогал ее, но теперь это был просто сверток в руках Мэри, и Нанетта, пожав плечами, накинула капюшон плаща и нырнула в холодный мрак ночи.


– Он так изменился, Нан, – заметила Кэтрин, откладывая готовую рубашку и беря очередной крой из лежащей между ними стопки. – Последнее Рождество при дворе было очень веселое, он радовался почти как юноша. Его дочери получили в подарок новые платья, а когда леди Мария склонилась перед маленькой королевой Ховард, та подняла ее и поцеловала, сказав, что, обернись все по-другому, это она должна была бы склоняться перед Марией.

– Ей лучше знать, – проворчала Нанетта. Кэтрин растроенно посмотрела на нее:

– Нан, она выглядела такой прелестной девочкой, хоть ей уже восемнадцать. Она не очень умная, зато добрейшее существо – королева раздает почти все, что король ей дарит, обеспечила принцесс новыми платьями и приглашала их на придворные балы. Ее предшественница – принцесса Анна – была ее лучшим другом. Даже когда леди Солсбери в прошлом году сидела в Тауэре в ожидании казни, она послала ей теплую одежду, хотя фрейлины предупреждали ее, что король может разозлиться...

– И он разозлился?

– Нет, он только старался объяснить ей, что графиня – государственный преступник, а Екатерина говорила, что леди Солсбери – почтенная старая дама, и нельзя же дать ей умереть от холода. С ней невозможно было спорить – король просто сажал ее на колени и обнимал.

– И ее – эту девочку – он казнил? – медленно проговорила Нанетта.

– Тайный совет обнаружил, что она потеряла невинность до брака, и сообщил об этом королю, полагая, что он просто отошлет ее. Но они не учли, как он влюблен в нее – он так любил ее, что простил, а членам Совета приказал забыть об этом. Но тогда они добыли против нее доказательство в измене. Король был просто вне себя от горя – он рыдал и кричал. Говорят, он даже потребовал меч, чтобы пойти и собственноручно расправиться с ней. А когда Екатерину арестовывали, она так перепуталась, что вырвалась из рук стражи и по потайной лестнице побежала в часовню, зовя короля, как ребенок зовет папу. Мы слышали ее крики в часовне. Король же просто сидел там и смотрел поверх голов, но по его лицу беспрестанно текли слезы.

– Кэтрин, ты веришь в это? – спросила Нанетта. – В измену?

– Я не знаю... – начала Кэтрин, но Нанетта прервала ее:

– Кэт, ты хорошо знаешь двор, ты знаешь что ничто невозможно сохранить в тайне. Подумай, королеву Анну обвинили в том же, и, как мы знаем, ложно...

– А мы знаем?

– Я знаю. Кэт, я была ее личной фрейлиной, у нее не было тайн от меня. Подумай – как могли ДВЕ королевы изменить мужу при дворе, где ничего не остается незамеченным?

– Нет, – вздохнула Кэтрин, – не похоже на это. Не думаю, что это дитя, пусть даже глупое, совершило то, что ей приписывают. Мне кажется, Тайный совет просто вел свою игру, а король убил ее в приступе ревности, как убил бы собственными руками, если бы ему дали тогда меч. – Она печально покачала головой. – Ее приговорили к смерти даже без суда и казнили еще до того, как парламент принял акт о лишении ее прав состояния. Что это за король нами правит, если он способен на такое? И при этом он любил ее, Нанетта, до самозабвения – никогда я не видела, чтобы мужчина был настолько увлечен женщиной. А в это Рождество все было так печально – никакого смеха, никаких шуток. Король сидел, погруженный в свои мысли, как большой седой орел. Он постарел и болен – особенно сильно его беспокоит нога, и от этого у него бывают вспышки ярости.

– Ты говоришь о нем так, словно он старик. – Он действительно старик.

Нанетта отрицательно покачала головой:

– Короли не бывают стариками. Я знавала его в молодости, он и тогда не был юношей. Король – это король.

Кэтрин кисло улыбнулась:

– Он прекрасно знает об этом, как и ты. При дворе его называют на французский манер – ваше величество.

– Ваше величество?! Неужели теперь королям недостаточно вашей светлости? Кэт, мне кажется, что я не хотела бы появляться при этом вашем дворе.

– Это вовсе не мой двор. Я посещаю его ради детей, и я знаю, что ты их полюбишь. Всего-то надо выказывать почтение к королю. И Джон хочет, чтобы я уехала на юг, когда Норфолк вторгнется в Шотландию. Мы слишком близко к Карлайлю. Ты поедешь с нами, Нан?

– Поеду ли я? Разумеется, глупышка! – рассмеялась Нанетта. – Хотя не могу сказать, чтобы это радовало меня – слишком много будет, я уверена, печальных воспоминаний.

– Ну, в жизни их и так много, невозможно убежать от них, куда бы ты ни ехала. Что такое? – спросила она, услышав приближающиеся к двери шаги.

В комнату вошла ее служанка Анни.

– Торговец, мадам, из города, – объявила Анни, делая книксен. – Он говорит, что у него есть кое-что для вас.

– Только не сейчас, Анни, – сказала Кэтрин. – Скоро месса, а потом обед, а ты знаешь, что его светлость не любит, когда обед задерживается.

Женщина кивнула и повернулась, чтобы выйти, но потом добавила, лукаво улыбаясь:

– Мне показалось мадам, что он привез вам пару туфель.