Николай и сам видел, что с дочерью неладно: она словно окаменела в своем горе. После того как отметили девятый день, Вита стала более нервной и часто срывалась на домашних, которые уже и не знали, как к ней подойти. Особенно избегала она Ольгу: на все попытки помочь Вита отвечала отказом и еще больше замыкалась в себе. А один раз, когда Ольга особенно настаивала, Вита сказала, зло сощурившись:

– А ведь ты знала. Не могла не знать. Ты же будущее видишь, разве нет? И он сам наверняка знал! Такие, как вы, все наперед видят! Что же вы меня-то не предупредили? Чтобы я хоть как-то подготовилась! А теперь – что ты можешь? Сережу не вернешь. Я тоже умерла. Оставь меня в покое.

И Ольга отступилась. А в один из вечеров, когда отец уже собирался уходить, Вита вдруг удержала его, обняла, поцеловала несколько раз его запавшие щеки и худые руки. Николай растрогался, а Вита очень тихо спросила:

– Ты простил меня? Папочка, милый, ты простил?

– Давно простил. Ну, что ты, деточка!

– И Сережу простил?

– Конечно! Мы с ним… Он тебе не говорил? Мы часто общались с ним в последнее время…

– Правда? Как хорошо! А то я переживала. Папа, я хочу вернуться домой. Пожалуйста! Забери меня! Здесь все пропитано болью, понимаешь? И куда не взглянешь, везде Сережа, а я… не могу. Я тут умру, правда. Можно мне вернуться? Понимаешь, я знаю: мне надо начать новую жизнь. Совсем новую. И не вспоминать о том, как я была счастлива с Сережей. Потому что эти воспоминания… они разбивают мне сердце. Я не могу больше это выносить! А они хотят, чтобы я увязла в прошлом. Всё ходят вокруг меня, смотрят с участием, а мне только больнее от этого! И я не могу плакать, а им нужно, чтобы я рыдала вместе с ними.

– Деточка, когда поплачешь – легче становится.

– Папа, если я заплачу… Я же не смогу остановиться, понимаешь? Так и изойду слезами! Пожалуйста, пожалуйста, можно я вернусь?

Николай с некоторым даже ужасом смотрел на дочь, никогда еще она не была настолько похожа на Верочку. Он был бы только рад вернуть Виту домой, но… Как же Вера? Николай прекрасно представлял, какая их ждет жизнь.

– Послушай, милая. Я понимаю, что ты чувствуешь, но… Ты не подумала про маму?

– Про маму? – Вита вдруг отпустила отца, отошла и села, опустив голову:

– Ну да, мама. Всегда мама. Не подумала, прости.

– Витошенька, я не в том смысле! Просто ты ее давно не видела. Мама уже несколько раз лежала в больнице и… Она в плохом состоянии, и я боюсь, что тебе будет с ней трудно. Только и всего. Я беспокоюсь о тебе и малышке!

– Папа, пусть трудно! Вряд ли это будет так же больно, как сейчас.

Отец с дочерью молча смотрели друг на друга. Николай знал, Вита не любит мать и не слишком верит в ее болезнь, так что вряд ли станет испытывать какие-то особенные страдания. Он понимал, что вся боль – и душевная, и физическая – достанется ему: уже сейчас притихшая было мигрень резко усилилась.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Ты вернешься домой. Только дай мне время. Надо подготовить маму. Несколько дней потерпи, ладно?

– Папочка, спасибо, спасибо! Как я тебя люблю! Спасибо, милый!

Увидев, как мгновенно расцвела Вита, Николай только горько усмехнулся, а она добавила, не предполагая, что сыпет соль на его раны:

– А если будет совсем плохо, маму можно опять спровадить в больницу, правда? Они же ее подлечивают.

Вита действительно не слишком любила мать. Началось это после рождения брата, когда совсем еще маленькая Витоша вдруг стала старшей сестрой – сначала ей это даже нравилось, но потом она почувствовала себя заброшенной, и если бы не Аночка, совсем бы загрустила. А потом вернулся папа, и Вита снова стала любимой девочкой, хотя и ревновала отца к матери. После смерти брата они с отцом еще больше сблизились, ведь мама надолго пропала в больнице. Так оно и повелось: Вита привыкла во всем полагаться на отца, а мать вызывала в ней смешанное чувство раздражения и легкого страха. Как ни убеждал ее отец, Вите часто казалось, что мать вовсе и не больна, а просто притворяется. Вита злилась, когда мать высказывала свои бредовые вымыслы, и пыталась ее переубедить, что только накаляло обстановку. А после того как мать прокляла Сережу, Вита и вовсе ее возненавидела и сейчас была искренне уверена: это мать виновата в Сережиной смерти.

Николай вышел из подъезда и остановился. На душе у него было тяжело. Уже стемнело, но фонари еще не зажглись, и у него возникло странное ощущение, что в голове такие же сумерки: разрозненные мысли проплывали неясными тенями, словно рыбы в глубокой воде, и ни одну он не мог поймать за хвост, чтобы додумать до конца. Николай не помнил, как добрался до дому, и следующий день провел в таком же сумрачном состоянии сознания, действуя и разговаривая механически, даже прочел лекцию студентам, мгновенно забыв об этом. Опомнился он только к вечеру, вернувшись на кафедру из библиотеки и обнаружив в портфеле завернутый в пергаментную бумагу бутерброд с сыром. Сыр подсох, но Николай все-таки съел бутерброд, запив тепловатой водой из чайника, оттягивал как мог момент возвращения домой. Верочка пребывала не в самом худшем состоянии и все больше помалкивала, но в этом молчании – он чувствовал! – потихоньку вызревал очередной взрыв. Подумав о Верочке, Николай вспомнил, что нужно купить ей лекарство, которое наконец появилось в аптеке, а то срок рецепта истекает. Но рецепта в бумажнике не было. Не было его и в портфеле. Николай педантично выгрузил все содержимое на стол, не было и в карманах, и в ящиках письменного стола. Неужели он оставил рецепт дома? Странно…

Перед дверью своей квартиры Николай замер, он вдруг отчетливо вспомнил, что купил лекарство вчера, перед тем как отправиться на Сивцев Вражек. Ну да, поэтому и рецепта нигде нет – его не возвращают в аптеке. Но… Где же тогда лекарства? Николай не сразу смог отпереть дверь, так дрожали руки. И ноги подкашивались, и даже слегка тошнило, так страшно ему еще никогда не бывало. Он вошел, прислушался – темно и тихо. Николай постоял у двери, потом, не раздеваясь, прошел в глубь квартиры, зажигая по дороге свет, – заглянул в свою комнату, на кухню, в ванную, в туалет… На пороге большой комнаты он помедлил. Наконец решительно толкнул дверь, включил свет и тут же погасил. Потом снова повернул выключатель. Вера лежала на кровати навзничь, свесив одну руку вниз, на полу валялось два пустых пузырька, несколько таблеток и опрокинувшийся стакан, из которого вытекла вода. Николай подошел, поискал пульс, но рука была так холодна, что он тут же понял бессмысленность своих действий. Он вызвал «Скорую» и милицию, так и не догадавшись снять пальто. Приехавший милиционер деловито осмотрелся, внимательно поглядел на бледного и потерянного Николая, поговорил с врачом «Скорой» и внутренне порадовался: дело ясное, суицид! Он для проформы спросил у мужа, который, похоже, еще не осознал, что произошло:

– Где она взяла таблетки? Неужели вы держали их на виду?

– Нет, что вы! В доме нет никаких лекарств! И вообще ничего… такого. Ну, вы понимаете. После двух ее попыток я стал очень осторожен. Наверное, Верочка достала их из моего портфеля, я вчера как раз купил лекарство… Нет, позавчера! Или вчера? Простите, у меня в голове все путается. У нас такое горе, недавно умер муж моей дочери. Сорока дней еще не прошло. Так внезапно умер. Представляете, осколок. Еще с войны. А теперь вот и Верочка…

Он заплакал, закрывшись рукой, и подошедшая врачиха заставила его выпить что-то горькое, накапав из темного пузырька в первую попавшуюся чашку и разбавив водой из чайника. Николай послушно выпил и поморщился – долго потом все, чтобы он ни ел или ни пил, казалось ему горьким. На похороны он позвал только Аночку, которая помогла ему прибраться в квартире и определиться с Верочкиными вещами. Николай не хотел, чтобы ее платьица и туфли попадались на глаза ему или Витоше. На следующий после похорон день Николай привез дочь домой. Витоша захлопотала, устраиваясь, и даже не удивилась, что матери нет дома: решила, что она в больнице. Николай сам не знал, почему не рассказал ничего ни Вите, ни Смирновым. Впрочем, он по-прежнему жил как-то механически, не в силах рассеять тот хаос, что воцарился у него в голове. Вита тоже не сразу заметила, что с отцом не все в порядке. В воскресенье он вдруг стал куда-то собираться.

– Ты к маме? – спросила Вита. – Возьми сырников, она любит. И яблоки не забудь. Она опять там же, в Кащенко?

– Нет… Вита, понимаешь… Мама не в больнице…

Вита внимательно посмотрела на отца – уж очень он бледен!

– Мама… умерла. – Николай говорил как-то неуверенно, словно сам сомневался. – Я хотел на кладбище съездить… Сегодня девятый день. Нет, вчера был! Или сегодня? Не могу сообразить…

– Папа! Что ты говоришь?! Как – умерла?!

– Она… покончила с собой… Нашла таблетки и вот…

– Почему ты мне не сказал?! Папа?! Тебе плохо?!

Отец сделался совсем белым и пошатнулся: в эту самую минуту Николай вдруг ясно вспомнил все произошедшее в то утро! Словно кадры кинофильма, выстроились перед ним яркие картинки: кухонный стол, накрытый клетчатой клеенкой, рядом стул, на котором стоит его портфель. Николай увидел собственные руки, заворачивающие бутерброд в пергаментную бумагу и укладывающие его в портфель. А потом те же самые руки достали из портфеля две упаковки с лекарствами, вынули из бело-зеленых картонных коробочек стеклянные пузырьки, с усилием отвернули тугие пробки и поставили пузырьки на стол, чуть прикрыв крышечками. А коробочки смяли и выкинули в мусорное ведро. Господи… Он сделал это! Он сам! Он убил Верочку.

И Вита, глядя в безумные глаза отца, вдруг догадалась о том, что произошло, – и ужаснулась. Конечно, никуда Вита отца не пустила, помогла раздеться, дала успокоительное и уложила в постель, а когда отец заснул, порылась в его портфеле и обнаружила свидетельство о смерти матери, которое он так и носил с собой. Вита долго сидела, сжимая в руке документ и рассеянно глядя в стену, потом съехала со стула на пол и съежилась, обхватив себя руками: нестерпимое чувство вины навалилось на нее тяжким грузом и не давало дышать. Вита не знала, сколько она так пролежала. Но, в конце концов, поднялась – накормила дочку, потом зашла к отцу. Он уже проснулся и посмотрел на нее ясным взором, потом улыбнулся и сказал: «Верочка!»…

Хотя Николай ничего не рассказал Смирновым, они уже знали о смерти Верочки. Аночка позвонила Ольге Валентиновне, перед которой трепетала. Екатерина Леонтьевна заказала поминальную службу, потом они с дочерью съездили на Ваганьково, могила Верочки оказалась совсем недалеко от Сережиной. Постояли, повздыхали и медленно побрели к выходу под моросящим дождем. Обе вспоминали день Сережиных похорон, пришедшихся на восьмое ноября: вокруг реяли красные знамена и транспаранты, даже на кладбищенских воротах висел соответствующий случаю лозунг, а из динамика, висевшего на столбе, все еще разносилось бодрое: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!» В этом чувствовалась какая-то насмешка Судьбы, чтобы человек, ненавидевший советский официоз, отправился в последний путь под революционные марши…

Пока Ольга провожала мать домой, ее супруг сидел на кухне и мрачно смотрел на початую бутылку коньяка и блюдце с порезанным кружочками лимоном. Он уже выпил две стопки, хотя в буфете стояли специальные коньячные бокалы, он по привычке воспользовался старой серебряной стопкой, доставшейся от деда. Шоколадные конфеты он тоже достал, но закусывал лимоном, словно пытаясь еще усилить горечь ситуации. Ольга должна была прийти с минуты на минуту, и Мишук готовил себя к решительному объяснению, хотя и знал, что напрасно, Оля и так все поймет. Он трусил, но бодрился и невольно настраивался против жены, припоминая ее любовников, которые с годами становились все моложе. Наконец Ольга явилась, вошла на кухню, окинула взглядом натюрморт на столе и тяжко вздохнула. Присела к столу, налила себе коньяка в ту же стопку, выпила залпом и вытащила из коробки круглую конфету, в которой – она знала – была мармеладная начинка. Облизав губы, она потянулась за следующей конфетой и спокойно спросила:

– Ну что? На каком она месяце?

– Уже шесть, – уныло ответил Мишук.

– Шесть! И ты только сейчас собрался мне сообщить?! Сейчас, когда все и так плохо?

– Оль, прости! Понимаешь, я не был уверен, что она оставит ребенка…

– Кто – она?

– Света. Помнишь, светленькая такая?

– Света – светленькая, логично. Ну да, ты же любишь блондинок. Хорошо, значит, разводимся. Завтра ты свободен? Надо подать заявление, или как оно там называется…

Миша только кивнул. Ольга вышла. Они давно договорились не ограничивать свободу друг друга, и единственной причиной для развода могла послужить только беременность Мишиной любовницы: у ребенка должен быть отец. Миша посидел, задумчиво вертя в руках конфету, которую машинально взял из коробки, потом положил ее обратно, поморщился и пошел вслед за женой. Ольга успела раздеться и в одной комбинации, кружевной и полупрозрачной, стояла перед большим зеркалом, намазывая лицо кремом. Косметику она уже смыла, и теперь ее лицо, лишенное «боевой раскраски», выглядело растерянным и беззащитным.