А потом началась война, с которой Николай вернулся только в конце 1946 года. О войне Никола вспоминать не любил, но свое возвращение домой забыть не мог – да разве забудешь такое! Ноги у Николая дрожали и в висках ломило, когда он наконец прижал палец к кнопке звонка, под которым еще белела бумажка: «Смирновы – 1 зв.» Дверь ему открыла Аночка, открыла и ахнула, отступив к стене и испуганно зажав руками рот. Николай улыбнулся:

– Здравствуй, Аня! Вот и я! Как вы тут?

Из большой комнаты вдруг выглянул маленький мальчик – беленький, голубоглазый, с кудряшками и ямочками на щеках. Он без боязни подбежал к Николаю и, задрав голову вверх, звонко спросил:

– Ты папа?

Николай умилился и подумал: «Чей же это?» Следом показалась девочка, в которой он сразу признал дочку, хотя последний раз видел ее годовалой: копия Верочки! Такие же глаза и пепельные косички! Девочка схватила мальчика за руку:

– Никакой это не папа! Это чужой дядя! Пойдем!

Она сердито посмотрела на Николая и быстро увела оглядывающегося мальчика за собой. Николай нахмурился им вслед, потом медленно повернулся к Аночке, та совсем вжалась в стену и испуганно таращила на него круглые черные глаза. Николай приказал:

– Говори!

Аночка закивала и зачастила. Николай сразу вспомнил, как они с Верочкой, посмеиваясь, называли ее Анкой-пулеметчицей:

– Военный заезжал! Военный – вот как вы! – Она не освоила московское «аканье», и круглые «о» так и перекатывались в ее быстрой речи. – Высокий такой, седой! В сорок третьем годе заезжал! Вечером пришел, утром ушел! И вон оно что вышло…

– Как мальчика зовут?

– А Гриша! Григорий, значит…

– Гриша. Просто замечательно.

Аночка, трепеща, смотрела ему в лицо, все больше мрачневшее.

– Так мы ж не знали! – заверещала она с новой силой. – Она ж думала, что вы погибли! Верочка-то Никитишна! И бумажка пришла!

– Какая еще бумажка?

– Что пропавши без вести! Смирнов Николай Аристанович! Вы то есть!

– Аристархович, – машинально поправил Николай.

– Ну да, Аристарович. А я говорю Верочке-то Никитишне: «Так пропавши, а не померши же!» А она мне: «Ты ничего не понимаешь, это и значит – погиб». Ну вот…

– А где Верочка?

– Так в магазине же! Сейчас прибежит! К нам Катерина Леонтьевна должны прийти и Ольга… Валентиновна… в гости…

– И часто они к вам в гости ходят?

– Да часто! Как с экувации вернулись, так и ходят!

Николай мрачно молчал, глядя сверху вниз на испуганно моргающую Аночку, потом поморщился и вздохнул:

– Ты вот что… Собери мне поесть чего-нибудь, а я пойду умоюсь с дороги.

Он стянул сапоги и портянки, снял гимнастерку и прошел босиком в ванную – умылся, вытерся серым вафельным полотенцем, посмотрел на себя в зеркало: физиономия тоже серая, не хуже того полотенца. На кухне Аночка уже разогрела щи и налила ему полную тарелку, поставив рядом доску с толстыми ломтями черного хлеба и пару щербатых блюдец с солеными огурцами и ломтиками сала – белого, с розовыми прожилками и желтой кожицей, вкусно пахнущего чесноком. И четвертинку поставила, и стакан. Николай налил водку и посмотрел на Аночку:

– Ну, а ты что ж? Давай выпьем за мое возвращение.

Аночка открыла было рот, чтобы возразить, но промолчала, достала рюмку и протянула Николаю. Он плеснул и ей. Они молча чокнулись и выпили. Николай занюхал коркой хлеба, а Аночка вся сморщилась и закашлялась. Отдышавшись, она спросила шепотом:

– Что ж теперь будет-то, Николай Аристафович?

– А что будет? – пожал он плечами и взялся за ложку, щи были обжигающе горячие. – Ничего такого не будет.

Он уже расправился со щами, когда вдруг послышался звук открываемой двери и раздался голос Верочки из коридора:

– Аня, я пришла! Смирновых нет еще? А кто это у нас… Сережа?!

Аночка поднялась с табуретки и метнулась было в коридор, но не успела. Вера ворвалась на кухню и замерла, уцепившись руками за дверные косяки, словно наткнулась на невидимую преграду. Лицо ее, до этого сиявшее от радости, совершенно побелело, глаза остекленели и закатились, и она мягко осела на пол. Николай кинулся к ней, подхватил на руки…

– Куда?! – спросил он.

– Ко мне, ко мне давайте! Ах ты господи… – запричитала Аночка.

Он отнес Верочку в комнатку Ани, положил на кровать, легонько похлопал по щекам…

– Нашатырь у нас есть? И воды принеси.

От ватки с нашатырем Верочка очнулась, дико взглянула на Николая и попыталась вырваться из его рук.

– Верочка, это я! Это я – Коля! Ты не узнала меня? Я жив-здоров, видишь?

– Нет, нет! Не надо, не хочу, нет, нет! – рыдала Вера.

– Верочка… Ну что ты, милая?..

– Что здесь происходит?! И почему дверь входная нараспашку?

Николай оглянулся: на них с изумлением смотрела неслышно вошедшая Екатерина Леонтьевна.

– Николай?! Боже мой, Николай… Оля, он вернулся!

Ольга с мрачным выражением лица протиснулась в комнату, отодвинула Николая и обняла Верочку, которая прильнула к ней и зарыдала еще пуще.

– Выйдите все! – резко сказала Ольга. – Дайте мне ее успокоить.

Николай ушел на кухню, сел и одним махом выпил полстакана водки, не почувствовав никакого вкуса. Положил на хлеб пару кусков сала и стал жевать, стараясь ни о чем не думать. Ни Екатерина Леонтьевна, ни Аночка не появлялись – он слышал их голоса вперемешку с детскими из другой комнаты. Через некоторое время вошла Ольга, села, налила себе водки в Анину рюмку, выпила и закурила папиросу, щелкнув изящной зажигалкой. Потом протянула Николаю пачку «Герцеговины флор»:

– Хочешь?

Он отрицательно помотал головой:

– Что Вера?

– Спит.

Ольга внимательно разглядывала его чуть прищуренными голубыми глазами, выпуская дым ровными колечками. Спокойная, ухоженная и очень красивая. Довоенная. «И как она ухитряется не стареть?! – думал Николай. – Сколько ей – тридцать? Тридцать два?»

– Ты ранен был?

– И ранен, и контужен. И память потерял. Сейчас все нормально.

– Вижу.

– А что… твой брат? – Николай не смог выговорить имя бывшего друга, такой ненавистью свело горло.

– Сергей в лагере, – ответила Ольга и отвернулась.

– Как… в лагере?!

– На Колыме. Второй год.

– По пятьдесят восьмой?

– Да. Подробностей не знаю.

– Твою ж мать! – Николай машинально вытянул папиросу из ее пачки и закурил, потом еще раз выругался, длинно и витиевато. Ольга невольно усмехнулась: «Смотри-ка, как война людей меняет, ругаться научился!»

– Что ты думаешь теперь делать? – осторожно спросила она, глядя, как Николай разливает остатки водки.

– Думаю я вот что: Гриша – мой сын. И точка.

Ольга начала что-то говорить, но Николай перебил ее:

– Гриша – мой сын, Верочка – моя жена. И я их вам не отдам! Я не хочу больше вас видеть, ты поняла?! Ни тебя, ни Екатерину Леонтьевну – при всем к ней моем уважении! Ни тем более Сергея. Если он вернется, а он вернется, я уверен. Вы живучие! Так чтоб и духу его тут не бывало!

Ольга молча смотрела на Николая. Она страшно побледнела – не хуже Верочки, потом лицо ее вдруг как-то расплылось, стало растерянным и совершенно бабьим, а по щекам потекли ручьями слезы, смывая пудру.

– Никогда?! – спросила она трясущимися губами. – Совсем никогда?! А как же Гришенька?!

– Что – Гришенька?!

– Колечка! – вдруг забормотала Ольга, схватив Николая за руки. – Колечка, я прошу тебя, умоляю! Не надо так! Сергей – ладно, но мы с мамой! Чем мы виноваты?! Он же племянник мой, внук мамин!

– Гриша – мой сын. Так что вы нам – никто. Пойми раз и навсегда. Я не желаю, чтобы ваша семейка и дальше нам жизнь портила!

Ольга внезапно поднесла его руку к лицу и поцеловала: раз, другой…

– С ума сошла! – Он вырвался и отскочил от стола.

– Прости меня, прости, если обижала, а я наверняка обижала, я та еще стерва, прости! Но только разреши… видеться… с Гришенькой! Хоть иногда, умоляю!

– Нет.

– Ты не понимаешь, не понимаешь! Я же не могу! Не могу родить! Не будет у меня детей, никогда не будет! Пожалуйста! Прошу тебя, позволь! А я тебе с Верочкой помогу, хочешь? Ты же знаешь, я могу!

– Братец твой уже помог, спасибо. Мы сами справимся.

– Коля-а! Умоляю-у!

– Оля, хватит. Он прав. Пойдем.

Екатерина Леонтьевна уже некоторое время стояла в дверях, никем не замеченная. Она взяла дочь за руку и силой подняла с места.

– Пойдем, они сами разберутся. Простите нас, Николай.

Они ушли, Николай сел и опустил голову, обхватив ее руками – в висках надсадно пульсировала боль…

Вечером следующего дня Верочка медленно возвращалась домой с работы – тянула время как могла. Утром она слегка проспала и убежала, даже не позавтракав. Николая уже не было. «А он ушел, – сказала Аночка, покосившись на бледную Веру. – Раным-рано. Стало быть, по делам». Теперь-то он наверняка был дома! Верочка чувствовала себя преступницей, идущей на смертную казнь, а что ж, и виновата, по гроб жизни виновата, как сказала бы Аночка. Вера так обрадовалась вчера, решив, что Сережа вернулся, а потом испытала такое сокрушительное разочарование, что не могла себе этого простить. Она помнила, с каким ужасом отбивалась от мужа, пытающегося привести ее в чувство, и сгорала от стыда. «Нет, это не я была! – думала она. – Не я!» Это была другая Верочка, которая родилась в тот момент, когда Сергей впервые поцеловал ее по-настоящему – как раз на той кровати, где Николай совал ей ватку с нашатырем. Та Верочка, что летала, словно птица, от любви, и ждала, веря: Сережа вернется! Он не может не вернуться! И так же твердо верила в то, что мужа уже нет в живых. Или хотела верить?

Когда началась война и Вера осталась одна, она впервые почувствовала себя взрослой, самостоятельной женщиной. Свободной. Проводила мужа и мгновенно забыла о нем… Да нет, помнила, конечно, помнила! Но как-то отстраненно. Он где-то там воевал, защищал ее с дочкой и всю страну от проклятых фашистов, а когда пришло извещение, мгновенно уверилась, что Коля погиб смертью храбрых. И она действительно свободна. Верочка ничего не боялась: ни бомбежек, ни голода, ни болезни, пребывая в полной уверенности: ни с ней, ни с дочкой ничего не случится. Просто потому, что этого не может быть никогда. Ну да, смерть – это то, что бывает с другими.

И когда в один прекрасный вечер на пороге ее дома внезапно возник Сергей, Верочка окончательно уверилась, что счастье совсем близко. Она сразу кинулась к нему на шею и страстно поцеловала прямо в губы. Сергей выглядел слегка ошеломленным, но потом… Верочка вся обмирала, вспоминая ту единственную, потрясающую, волшебную, сказочную ночь с Сережей! А он, честно говоря, был изумлен и неожиданным пылом Верочки, и столь же неожиданной для замужней женщины неопытностью в постельных делах – и рьяно принялся, забыв обо всем, просвещать неофитку. К тому же у него так давно не было женщины…

Сейчас Верочке казалось, что все эти годы, прошедшие после свидания с Сережей, она жила как во сне – или, наоборот, проснулась? Вторая беременность протекала гораздо легче первой, и она надышаться не могла на своего мальчика, ужасно похожего на Сережу, так что дочка, тоже обожавшая братика, оказалась невольно отодвинута на второй план. И что же будет теперь?! Чего ей ждать от так некстати вернувшегося мужа?!

Вера тихо вошла, разделась, кое-как пристроив на вешалку пальтишко и беретку, которая вечно падала, и на цыпочках прокралась на кухню.

– Дома? – шепотом спросила она у Аночки, и та тоже шепотом доложила:

– Дома. Часа два как пришел. Поел и спит. В маленькой комнате. Он велел мне в большую перебраться. Сказал, в маленькой сам будет.

Они с Аночкой испуганно уставились друг на друга, не понимая, хорошо это или плохо. Верочка присела на табуретку и рассеянно отломила кусочек черного хлеба от горбушки.

– Что ты хлеб-то хватаешь! И руки не помыла! Сейчас я щец разогрею…

– Не надо, я не хочу.

– А ты поди тогда к нему, поговори! Надо ж поговорить-то, Верочка Никитишна! Чай, муж! Страшно, а надо. Ну и провинилась, с кем не бывает, дело оно такое, так что ж теперь, помирать, что ли! Он-то небось тоже… не того. Аристарпович-то твой! Не Христос, вот что! Мужики, они такие, их хлебом не корми, а все в лес смотрят! Медсестричка какая, а то и подруга фронтовая, дело известное. Он так, а ты эдак, что ж теперь…

– Аня, не тарахти! Что ты чушь какую-то несешь! Так, эдак!

– И так и эдак! А он что сказал-то мне, Аристафович-то! Гриша, говорит, мой сын. И это я, говорит, тогда приезжал. В сорок третьем годе. И чтоб ничего другого и думать не смела! А?! Слышишь, Верочка Никитишна? Мой сын, и все! И Гриша-то как к нему тянется! Все: «Папа, папа!» Какой человек, Николай Аристар… Верочка, ну не плачь! Ах ты…

И тоже заплакала. Вытерев слезы, Вера поднялась и пошла к детям. Девочка читала вслух сказку про волка и семерых козлят, а Гришенька слушал, строя что-то из кубиков. Верочка подхватила вырывающегося Гришу на руки, он не любил такие нежности, расцеловала, опустила на пол, улыбнулась дочке, погладив ее по головке, а потом решительно направилась в маленькую комнату – к мужу. Помедлила у двери и вошла. Николай лежал навзничь на кровати. Одна рука покоилась на груди, другая – на лбу. И Вера вдруг поняла, что он не спит, а мучается от головной боли, оттого и рука так судорожно прижата к бледному лбу, и рот страдальчески кривится, и зубы стиснуты. Она подошла поближе, потом присела на край кровати, разглядывая мужа, вспоминая его, узнавая заново: похудел, постарел. Морщины вылезли, и седина в темных волосах видна… А это что? О боже! Это был шрам – страшный шрам на полголовы, почти не скрытый волосами.