Салли Боумен - Темный ангел

У предсказателя судьбы я была только один раз. Его звали мистер Чаттерджи; его заведение представляло собой небольшую лавчонку в самой гуще делийского базара, разместившуюся между продавцом сладостей и торговцем шелком.

Посоветоваться с мистером Чаттерджи была не моя идея. Я не верила ни ворожеям, ни в гороскопы, ни в карты Таро, ни в Ай-Чинг, ни в какие иные заманчивые фетиши. Думаю, что мой друг Векстон тоже был далек от подобных соблазнов, хотя именно он вначале в шутку, а затем с грустной настойчивостью подталкивал меня испытать судьбу.

Путешествие в компании Векстона всегда было полно сюрпризов, и я подумала: «А почему бы и нет?»

– А не стоит ли и тебе посетить предсказателя? – игриво спросила я. – Ведь он может приоткрыть книгу и твоей судьбы.

Векстон одарил меня добродушной улыбкой.

– В моем возрасте, – тихо ответил он, – не требуется предсказатель, чтобы зреть свое будущее, Виктория. – И он весело кивнул в сторону кладбища. Слава Богу, Векстон никогда не впадал в меланхолию.

Я же решилась узнать свою судьбу. Я была одинока, у меня не было детей, и я предполагала, что меня ждет успех в избранной карьере. Мне исполнилось тридцать восемь лет; и я не ожидала особых перемен в своей жизни.

Дни, проведенные в Индии, я вспоминаю как калейдоскоп красок, лиц и мест, по которым мы носились словно оглашенные; я даже утомилась от переизбытка впечатлений. Но именно это отвлекло меня от горестных дум. Три предыдущих месяца я провела в Англии, в родовом поместье Винтеркомб, стараясь облегчить последние дни умирающего дяди Стини или, по крайней мере, пытаясь заверить его, что с наступлением смертного часа он легко отойдет в мир иной, не испытывая физических страданий. Со смертью дяди Стини, которого я искренне любила, мой мир утратил одного из последних членов семьи. Векстон же потерял своего самого старого друга, и, поскольку он противостоял всем предрассудкам, подозреваю, что дядя был для него больше, чем просто другом.

– Посмотри на нас, – сказал Векстон, когда мы остались одни в Винтеркомбе. – Мы мрачны, словно истории наших жизней близятся к финалу. Почему бы нам не уехать, Виктория? Как насчет Индии?

Предложение удивило меня, но неожиданно для себя я не стала упираться, быстро все уладила на работе, и через три дня мы благополучно приземлились в Дели.

Мы стремительно перемещались с места на место, и это радовало Векстона. «Как раз то, что нам надо, – говаривал он, откидываясь на спинку сиденья очередного купе в очередном поезде. – Новые места. Новые лица. Рано или поздно что-то должно случиться».

Этим «что-то» стало посещение предсказателя судьбы. Еще накануне я сообщила Векстону, что намереваюсь выведать у гадателя не свое будущее – оно-то мне казалось неинтересным, а прояснить кое-что из прошлого. Векстон, узнав о моих намерениях, воспротивился.

– Ошибка, – сказал он, – исследовать прошлое. Это территория, полная опасностей.

Говорил он уклончиво, сбиваясь на какие-то только ему понятные поэтические доводы, и мы оба знали почему. Мое прошлое включало в себя счастливое детство в Винтеркомбе и безоблачную юность в Нью-Йорке. Там до сих пор жил человек, даже мимолетное воспоминание о котором отзывалось во мне щемящей болью. Мое будущее без него было пусто, поэтому я просто старалась не думать о нем. И в завершение прошлое включало в себя и моего кумира детства, мою крестную – Констанцу.

Векстон отказывался даже произносить имя Констанцы. Подозреваю, он никогда не любил ее. Векстон мало к кому относился с неприязнью и предпочитал не упоминать человека, если тот, по его мнению, был привержен злу. Я как-то слышала, что в разговоре с дядей Стини – а тот просто боготворил Констанцу! – Векстон назвал ее демоном в облике ангела. Такая несдержанность была несвойственна Векстону – и он никогда больше не позволял себе подобных слов.

А в эту минуту Векстон смотрел на меня умоляющим взглядом.

– Я должен был понять, что это ошибка… Подумай хоть немного, Виктория. Ставлю сто рупий против любого твоего заклада, что мистер Чаттерджи просто шарлатан.

Вот тут я поняла, в какой мере Векстон старается убедить меня: он ненавидел заключать пари.

* * *

Мистер Чаттерджи отнюдь не выглядел шарлатаном. Он даже отдаленно не походил на записного предсказателя судьбы. Он показался мне скорее заурядным: невысокого роста, примерно сорока лет, в чистой нейлоновой рубашке и аккуратно отглаженных брюках цвета древесной коры. Туфли его блестели, волосы, уложенные с помощью брильянтина, лоснились. Когда он обратился ко мне, его бархатный голос и мягкий восточный акцент умилили меня.

Внутри заведения мистера Чаттерджи царила строгая простота. Он не делал ни малейших попыток подчеркнуть, что имеет отношение к древним тайнам Востока. Большую часть помещения занимал старый письменный стол, у стены сиротливо стояли два канцелярских стула, чуть поодаль высился массивный металлический сейф.

Комната была напитана кондитерскими запахами и ароматом сандала. Дверной проем закрывал легкий занавес из цветного пластика, и из-за него доносились звуки ситара. Обстановка комнаты скорее напоминала нору какого-то мелкого гражданского служащего типа железнодорожного чиновника, которых я вдоволь навидалась за последние несколько недель. Мистер Чаттерджи, усевшись за стол, собрал рассыпанные карты. Он ободряюще кивнул мне и улыбнулся. Пока я не чувствовала воодушевления. Мистер Чаттерджи выглядел симпатичным и дружелюбным, но как предсказатель судьбы не внушал доверия.

Мистер Чаттерджи отнесся к своей задаче очень серьезно: он был многословен и в какой-то момент – я до сих пор не могу сказать когда – полностью завладел моим вниманием. Думаю, когда он притронулся к моей руке, его спокойное, бесстрастное, как у врача, прикосновение оказало какое-то странное воздействие. У меня слегка закружилась голова, как при легком опьянении, вроде того, когда выпиваешь стакан вина на пустой желудок.

Я не могу восстановить в памяти все подробности нашего общения. Помню только легкие и точные действия. Припоминаю, появились какие-то растения, потому что мои ладони были натерты их едким пахучим составом, и мистер Чаттерджи расспрашивал о месте моего рождения (Винтеркомб) и о его дате (1930 год).

В действо были вовлечены и звезды. Когда появились карты звездного неба, мистер Чаттерджи углубился в их изучение, для чего ему пришлось надеть очки. Он вглядывался в призрачную красоту сочетаний звездных знаков, устанавливая линиями карандаша связь между предначертаниями судьбы и расположением планет. Рисунок линий, похоже, не удовлетворил мистера Чаттерджи, более того, он заметно обеспокоил его.

– Я вижу дату. Это 1910 год, – сказал он и почему-то укоризненно качнул головой.

Он углубился в изучение еще одного участка карты, который напоминал сплетение скоростных автотрасс. Всмотревшись в него, мистер Чаттерджи побледнел. Казалось, он испытывал желание уклониться от дальнейшей процедуры.

– Что еще вы видите? – потребовала я ответа.

Мистер Чаттерджи молчал.

– Что-то плохое? – настаивала я.

– Не очень хорошее… – уклончиво сказал он. – Вне всяких сомнений…

Мистер Чаттерджи, похоже, впал в забытье – глаза у него были закрыты, может быть, он видел перед собой 1910 год.

– Мистер Чаттерджи, – вежливо напомнила я о своем присутствии, – это было за двадцать лет до моего рождения.

– Мгновение! – Мистер Чаттерджи резко открыл глаза. – Двадцать лет – это всего лишь миг. Столетие – секунда. Тем не менее я думаю, мы можем двинуться дальше. Попробуем другой путь.

Со вздохом облегчения он скатал карты. Поместив их в металлический шкаф, он запер его. Как только карты скрылись от взгляда, он заметно повеселел. На втором этапе нашей встречи на сцене появилась золотая пыль – по крайней мере, он сказал, что это золотая пыль.

– Будьте любезны, закройте глаза и сосредоточьтесь на мыслях о тех, кто вам дорог.

Я закрыла глаза и попыталась последовать его указаниям. По-прежнему звенела и стонала музыка ситара. На моих ресницах и щеках поблескивал блестящий порошок. Предсказатель стал нараспев что-то приговаривать на хинди. Меня охватил жар, усилилось головокружение, мысли устремились в направлении, которого я и не предполагала. Когда речитатив подошел к концу и я открыла глаза, золотая пыль уже была аккуратно собрана в шкатулку – старую жестянку из-под табака. Мистер Чаттерджи бросил на меня взгляд, полный печали.

– Я вижу двух женщин, – тихо сказал он. – Одна находится очень близко, другая – слишком далеко, и вам придется сделать выбор между ними.

Затем во всех подробностях он поведал мою судьбу. Его рассказ о прошлом был на удивление точен. Повествование же о будущем оказалось выдержано в таких розовых тонах, что в него трудно было поверить. Он завершил изложение словами, что мне придется отправиться в путешествие.

Этим я была окончательно разочарована. Мистер Чаттерджи уже начинал мне нравиться. Я почти поверила ему. Я насторожилась, что он пустится в рассуждения о некоем высоком прекрасном незнакомце, о путешествии по водам. Очень не хотелось, чтобы такой симпатичный человек опускался до безвкусицы.

Мистер Чаттерджи, думаю, заметил момент, когда я позволила себе усомниться. Он со смущенным видом мягко улыбнулся, словно мое недоверие оказалось результатом его ошибки. Он взял между ладоней мои руки и поднес их к моему лицу.

– Обоняйте, – только и сказал он, словно это могло все объяснить.

Я вдохнула полной грудью. Пахучий состав, который он втер мне в ладони, будто вместил в себя всю Индию: я вдыхала запах полумесяца, меда и сандалового дерева, хны и пота, изобилия и нищеты.

– Сконцентрируйтесь. Чтобы увидеть, вы должны первым делом закрыть глаза.

Я снова втянула в себя воздух, плотно смежив глаза, и уловила совсем другие запахи – своего родного Винтеркомба: болота, древесного дымка, кожаных кресел и длинных коридоров, льна и лаванды, блаженства и бездымного пороха. Я впитывала в себя запахи детства: моего отца и моей матери.

– Сконцентрируйтесь. Еще раз. – Мистер Чаттерджи сильнее сжал мне ладони, мне передалась дрожь, сотрясавшая его.

Запах, который теперь наполнял мои ноздри, спутать было невозможно ни с чем. Я обоняла свежую поросль папоротника, а вслед явился другой ряд запахов – сдержанный, но настойчивый, полный ароматов мускуса и циветина. Из всех моих знакомых единственная личность была носительницей таких ароматов, и для меня они были столь же неповторимы, как отпечатки пальцев. Я уронила руки. Я чувствовала запах Констанцы.

Думаю, мистер Чаттерджи понял, в каком я была состоянии, и стал успокаивать меня. Затем с выражением священника, принимающего причастие, или же – вот уж действительно! – железнодорожного служащего, разбирающегося в сложном расписании движения, он дал мне последнюю порцию советов. Он сказал мне, что я должна возвращаться.

– Куда возвращаться? И когда? – мрачно осведомился Векстон, когда этим вечером мы сидели за обедом.

– Я еще ни в чем не уверена, – сказала я. – Но я знаю путь, как и вы.

* * *

Через неделю я была уже в Нью-Йорке. Мне нужно было увидеться с моей крестной.

Констанца создала меня, я могу смело это утверждать: она вырастила меня, и это было сущей правдой, ибо я попала к ней ребенком и оставалась на ее попечении до двадцати лет. Однако Констанца оказывала на меня гораздо более глубокое воздействие. Я воспринимала ее как мать, как наставницу, как вдохновительницу. Она была для меня и вызовом, и подругой. Может, это было слишком опасным сочетанием, но в таком случае Констанца сама по себе излучала опасность, в чем мог бы вас уверить любой мужчина, павший ее жертвой. Именно ощущение исходящей от нее опасности составляло суть ее обаяния.

Мой дядя Стини, который обожал Констанцу и, думаю, в некоторой степени побаивался, называл ее матадором. Прикованные к яркому плащу очарования, которым она размахивает перед вами, говаривал он, вы всецело поглощены этим представлением, вы столь захвачены им, что слишком поздно успеваете заметить, как точно и умело она всаживает клинок в ваше сердце. Но Стини вообще любил преувеличивать. Констанца, насколько я ее знала, была сильной личностью, но в то же время и уязвимой.

Констанца вообще была сплошной загадкой. Я выросла в ее доме, я долго жила рядом с ней, но никогда не была уверена, что полностью понимаю ее. Я обожала ее, любила ее, случалось, она меня удивляла, а порой шокировала, но никогда не чувствовала, что понимаю. Может, и это было частью ее обаяния.

Когда я говорю «обаяние», то не имею в виду уклончивую, искусственную легкость, которая считается таковой в обществе. Я говорю о гораздо более тонкой материи, о необъяснимом даре производить на людей впечатление, привлекать их к себе. Этим даром Констанца обладала задолго до того, как я встретила ее. К тому времени, когда я обосновалась у нее в Нью-Йорке, ей уже была свойственна репутация Цирцеи[1] наших дней.