Лора целыми днями бегала по каким-то сомнительным модельным агентствам и фотостудиям. Она идеально, как по лекалу, вписывалась в сформировавшийся еще в конце 80-х образ глянцевой секс-киски: прорывной бюст, пышный зад, губы, как у карпа, лакированные волосы, веки и ногти, холодный, оценивающий взгляд, притворяющийся томным. Ей довольно часто предлагали позировать, и она соглашалась, причем все заработанные деньги тратила исключительно на себя, но ей казалось, что это все не то, какая-то мелочовка. Ей хотелось сорвать сразу крупный куш. Выйти в звезды. Поэтому она просачивалась на закрытые вечеринки, презентации, международные промышленные выставки. Заарканить иностранца было верхом ее мечтаний.

К несчастью для Лоры, безмозглых секс-кисок с зазывной фигурой и глазами, как кассовый аппарат, кругом было пруд пруди, мосты мости. Коля наблюдал за ее попытками штурмовать вершины довольно равнодушно, только предупредил, чтобы не вздумала соглашаться, если будут предлагать работу за границей.

— Тебе-то что за дело? — тут же окрысилась Лора.

— Да мне-то по барабану, но вряд ли ты захочешь оказаться в каком-нибудь ближневосточном борделе. И что я потом скажу твоей матери?

— Мама меня понимала! — истерически взвизгнула Лора и залилась слезами, но Коля давно уже научился воспринимать ее истерики без эмоций.

Так они и существовали, почти не сталкиваясь. Их странный брак тянулся года полтора, пока Лора не нашла себе на какой-то презентации более перспективного кавалера. После этого они тихо и мирно развелись, но Коля так и не сумел вырваться из замкнутого круга рекламы, клипов, эстрадных номеров, тем более что Лора, уходя, оставила ему кучу долгов. Он с трудом дотянул до последнего курса, но выпускного спектакля не поставил и диплома не получил. Ушел со справкой о том, что проучился в РАТИ пять лет, прослушал такие-то и такие-то предметы.

Ему обещали работу в кино, сулили «полный метр», но он не хотел в кино, он по природе своей был театральным режиссером. Ему нужен был цельный спектакль со сквозным действием, а не набор дублей, когда все можно повторить, исправить, переиграть и снять финал в середине сюжета, а начало — в самом конце.

У него была только одна смутная надежда. После развода с Лорой он стал разыскивать Веру. Отправился в Плешку, но там ему, разумеется, ответили, что справок не дают. Тогда он узнал адрес общежития и поехал туда. В общежитии выяснилось, что такая не числится, но Коля познакомился со студентками, знавшими Веру, и они ему сказали, что она в общежитии не живет, снимает жилье где-то за городом, а вот где именно, они не знают. Зато они знали, на каком она факультете, в какой группе. На радостях он повел их в кафе и угостил мороженым. Всю дорогу они перешептывались, перемигивались, хихикали, пихали друг друга локтем в бок, но Коля все это списал на провинциализм и ничего не заподозрил. А они ничего ему не сказали.

ГЛАВА 6

Вера прилетела в Москву 29 августа, без приключений добралась до Долгопрудного и разыскала, следуя подробнейшим Зининым указаниям, дом, где жила Антонина Ильинична Поливанова.

Это был добротный краснокирпичный дом на улице Дирижабельной, то есть в прекрасном месте, окнами на парк. Когда-то мужу Антонины Ильиничны, имевшему две докторские степени — по военно-инженерному делу и по военной истории, — дали в этом доме трехкомнатную квартиру. Будучи доктором наук, он имел право на лишние двадцать метров площади.

Правда, реализовать такое право в советских условиях было практически невозможно. Лишние двадцать метров шли в зачет, если каким-то образом уже имелись в наличии, а вот, к примеру, подать заявку на расширение жилплощади, ссылаясь на докторскую степень, было делом безнадежным. Но супругам Поливановым в силу каких-то непостижимых уму движений военного ведомственного механизма досталась именно трехкомнатная квартира.

Сочинские родственники таким преимуществом пользовались вовсю: приезжали всей семьей, спали в гостиной на диване валетом, в кабинете на раскладушке и даже на полу. В эту гостеприимную квартиру и приехала теперь Вера.

Антонине Ильиничне исполнилось пятьдесят шесть. Оформив пенсию, она продолжала преподавать в музыкальной школе города Долгопрудного. Впрочем, в 1992 году и зарплату, и пенсию не выплачивали месяцами. Вера сразу сказала, что будет платить за жилье.

Сочи — город богатый, и не имеет значения, кто сколько получает. Все кормятся с курортного сезона, все комнаты сдают. Кое у кого есть и другие приработки, но этот — главный, поэтому Вере за занятия с отстающими платили щедро. За годы репетиторства у нее скопилась солидная сумма, а в девяносто первом году, когда инфляция стала зримой и наглядной, когда у магазинных касс появились откровенные таблички «Купюры по рублю, три и пять не принимаем», Ашот Багдасарян обменял ей все деньги на доллары, хотя в Уголовном кодексе еще действовала статья восемьдесят восемь, карающая за незаконные валютные операции.

Но Антонина Ильинична отказалась брать плату за комнату.

— Зина говорила, ты ждешь ребенка. Это правда?

— Я еще не была у врача, — смутилась Вера. — В Сочи я не могла, меня там все знают, и маме я говорить не хотела… У нас сложные отношения. Но… да, это правда. Я жду ребенка.

— Значит, надо деньги на ребенка копить.

— Я найду работу.

— Тебе учиться надо. Тебе когда рожать?

Вера покраснела до слез. Когда ей рожать, она знала совершенно точно.

— В конце апреля, — ответила она тихо.

— А как же институт?

— Не знаю, — вздохнула Вера, — там видно будет.

— Вот и я так думаю, — согласилась Антонина Ильинична. — Поживем — увидим.


И они стали жить. Вере понравилось, что Антонина Ильинична не донимает ее расспросами об отце ребенка и о жизни в Сочи. Она ни единого вопроса не задала.

А работу себе Вера все-таки нашла. В их домоуправлении уволилась старая бухгалтерша — отказалась переходить на компьютерный учет. Вера вызвалась вести бухгалтерию вместо нее. Платили гроши, но все лучше, чем совсем ничего. Зато управдомша познакомила Веру с владелицей одной частной фирмы, арендовавшей помещение по соседству, и та стала давать ей надомную работу — ту же, что Вера в Сочи делала для Ашота.

И все бы ничего, но вскоре после переезда в Долгопрудный Веру настигло то, что в художественной литературе изящно именуется «утренним недомоганием», а в медицинской — токсикозом. Она ничего не могла есть, днем и ночью ее преследовало ощущение отравленности: клубящаяся мутным туманом дурнота заполняла все тело от макушки до пяток. Вера испытывала отвращение ко всему, на что бы ни упал взгляд. Ей становилось дурно от мелькания деревьев и телеграфных столбов в окне электрички, от запахов, от одного лишь вида пищи. Как-то раз она увидела в институте однокурсницу в меланжевом свитере, у нее зарябило в глазах, и ей стало дурно от пестроты. Но хуже всего было чувство вины. Она казнила себя за то, что ее тело, как ей казалось, отвергает ребенка.

Кроме того. Веру мучили страхи. С самого детства она была запуганной, а беременность добавила ей новых, совсем уж иррациональных опасений. Она боялась выкидыша, боялась поскользнуться, упасть и повредить ребенку, боялась, что он родится больной, что у нее не будет молока, что она не сумеет его выкормить и вырастить.

Лишь много позже Вера узнала, что все ее тревоги довольно стандартны, описаны в медицине и понятны любому психологу. Но в 1992 году мысль о психологе даже не пришла ей в голову, а посещение женской консультации обернулось новым кошмаром. Врач, женщина средних лет с обесцвеченными пергидролем, чернеющими у корней волосами и бледно-голубыми — тоже как будто обесцвеченными — глазами, приняла Веру, мягко говоря, неприветливо:

— И куда тебя, шкильду такую, рожать понесло? Тебе сколько лет-то?

— Восемнадцать, — ответила Вера, хотя до восемнадцати оставалось еще дней десять.

— Муж есть?

— Нет.

— Вот и сидела бы дома, мамку слушала. Нечего было коленки раздвигать.

Вера промолчала.

— Да ладно тебе, Евдокимовна, что ты девку-то зазря пугаешь? — вступилась за Веру медсестра-акушерка.

— Ничего не зазря! Вот разорвется она до подмышек, потом на меня еще в суд подаст! — огрызнулась врачиха.

— Не бойся, милая, все будет очень даже распрекрасно, — приговаривала, не слушая докторшу, медсестра.

— Да тебе-то откуда знать, — не унималась врачиха. — Она ж астеничка, чисто по Кречмеру! Давай-ка лучше аборт сделаем, пока не поздно, а? — предложила она Вере.

— Не слушай ее, девушка, меня слушай, — опять вмешалась медсестра. — Родишь в лучшем виде, не хуже, чем другие рожают.

— Я буду рожать, — еле слышно прошептала Вера.

— Вот и хорошо.

— Вот ты наобещаешь с три короба, — продолжала пергидролевая врачиха, повернувшись к медсестре, — а мне потом отвечать. Ты на анализы посмотри. Гемоглобин — как у покойницы! Немочь бледная! Я удивляюсь, как она еще ноги таскает! А ты — рожать!

— Ничего, справится. Ты, милая, на мясо налегай, — начала наставлять акушерка Веру. — С кровью! Свекла хорошо идет, яблоки… Фасоль. Кагорчику можно попить — по ложечке в день.

— Нет, я не буду спиртное, — испуганно сжалась Вера.

— Я ей уколы пропишу, — устало пробурчала врачиха. — Кагором тут не обойдешься.


…При первом же уколе на теле у Веры образовался болезненный инфильтрат, и на второй укол она уже не пошла. Бифштексы с кровью тоже не лезли в горло. Пергидролевая врачиха прописала ей препарат желтого тела, и тут уж Вера выпросила не внутримышечно, а в таблетках. Врачиха, хоть и ворча, согласилась. От низкого гемоглобина ей назначили пить протеин железа: приторную жидкость, сладкую до обморока. Вера смирилась — это было все-таки лучше уколов, — хотя после каждого глотка долго приходила в себя, стараясь отдышаться.

И тем не менее она училась и работала. Просто заставляла себя превозмогать дурноту и делать то, что нужно. Измученная, разбитая, ездила в академию на занятия, по вечерам сидела за компьютером и через силу, опасаясь, что ребенку повредят излучения, что он родится с патологией, вела калькуляцию для фирмы, закупавшей ширпотреб за границей. Спать хотелось так, что приходилось пальцами разлеплять ресницы.

Когда пошел четвертый месяц, организм приспособился к новому положению, дурнота прошла, но навалилось множество других непредвиденных проблем.

Рождение ребенка — предприятие дорогостоящее. Кроватка, манежик, коляска, еще одна коляска — легкая, сидячая (по-модному «строллер»), столик для пеленания, весы, устройство для подогрева бутылочек и сами эти бутылочки, кремы, присыпки, пеленки, распашонки, ползунки, чепчики, пинетки, игрушки…

Ребенок растет стремительно, ему нужно менять одежду каждый месяц. Вера вспомнила споры своих родителей. «Она — маленькая девочка. Ей нужны обновки». «Не вынашивают дети одежду, вырастают!» Пожалуй, мама была кое в чем права… Но Вера даже мысли не допускала, что ее ребенок будет что-то за кем-то донашивать. Подержанная коляска — еще куда ни шло, но одежда? Нет, у него будет все новенькое с иголочки.

На это «новенькое» нужны были деньги, а деньги с каждым днем стремительно уменьшались в цене, сжимались, как шагреневая кожа. Экономика напоминала вязкую болотную топь, и каждый барахтался в ней, пытаясь выжить в одиночку.

В совсем еще недавние советские времена существовала циничная поговорка: «Дело не в деньгах, а в их количестве». Правда, советские деньги всегда мало что значили, куда важнее денег был блат, но теперь, на глазах у Веры, эта поговорка стала совсем неактуальной. Количество уже не имело значения, оно перешло в качество. По-настоящему качественные товары, в том числе и еду, продавали только за качественные деньги — за доллары. В Москве открылись магазины — и продуктовые, и промтоварные, — торговавшие за свободную валюту.

Даже на колхозном рынке Вера видела, как отдельные отчаянные продавцы предлагают купить мясо по три доллара за килограмм. Умом экономиста она понимала, что это неправильно. Нельзя, чтобы на рынке ходили две валюты сразу. Нельзя пускать в страну сильную валюту, это еще больше подрывает валюту национальную. Но она понимала и продавцов. Гиперинфляция буквально уничтожала деньги. Слабый с советских времен рубль просто не в состоянии был справиться с экономическим хаосом. Продавая за рубли, никто не знал, окупятся затраты или нет. Что уж говорить о прибыли!

Страна превратилась в огромную барахолку. Все что-то продавали, на улицах стихийно возникали летучие торговые точки. Кто-то торговал привезенным из-за границы ширпотребом, кто-то предлагал горшки с цветами или бархатные переходящие знамена из красных уголков, старинные монеты и ассигнации, значки «Ударник коммунистического труда». Или дедовские военные награды. А какие диковинные объявления печатались в газетах! «Снятие сглаза, порчи, венца безбрачия. Очищение чакр. Коррекция биополя». «Меняю старинные золотые часы на автоответчик или двухкассетный магнитофон». Империя распалась, и обломки сыпались в образовавшуюся расщелину.