Она часто ездила в Питер на научные конференции, работала в архивах… Николай говорил о ней с такой гордостью, с такой сыновней любовью, что Вере становилось немного грустно: сама она ничем подобным похвастать не могла. Очнувшись от воспоминаний, она спросила:

— Можешь составить мне бизнес-план?

— Я не умею составлять бизнес-планы.

— Изложи сценарный план или как там у вас это называется, укажи, какие именно приспособления тебе понадобятся и их примерную стоимость. Мой банк профинансирует проект.

— Ты уверена? В наше время все театральные проекты убыточны.

— Есть такое понятие, как репутационная выгода. — Вера заглянула ему в глаза и улыбнулась. — Покажи мне проект, и, если ты сумеешь убедить меня, я сумею убедить наш совет директоров. Если в афише будет указано: «Спонсор — банк „Атлант“», если спектакль будет иметь успех, мы свои деньги, как говорится, отобьем. Извини, тоже профессиональный жаргон.

* * *

Николай принялся за работу со своим обычным самозабвенным рвением. На этот раз речь шла не о приглашении поставить то-то и то-то к такой-то дате. Это было его собственное детище, его замысел, который он втайне разрабатывал давно, пожалуй, еще до знакомства с Верой. Банк деньги выделил, причем даже больше, чем он просил. Вера велела ему забыть о «линялых джинсах так называемого демократического театра» и не экономить на костюмах и спецэффектах.

Но с самого начала Николаю пришлось столкнуться с препятствием, которого он не ожидал, хотя мог бы предвидеть. Его пригласил на беседу директор театра Исидор Абрамович Кацнельсон.

Это был тот самый влачивший жалкое существование театр, где Николай делал первые режиссерские шаги. Своим бедственным положением театр был не в последнюю очередь обязан именно Исидору Абрамовичу. Под его чутким руководством режиссеры в театре сменялись едва ли не чаще, чем правительства в Италии. Некоторые не выдерживали и сезона. Да что там! Некоторые не выдерживали пары месяцев. Актеры писали докладные и коллективные письма, так называемые телеги, на режиссеров и друг на друга. В этой трясине дрязг, склок, тяжб, скандалов, интриг, истерик, выяснения отношений, хлопанья дверьми и битья по щекам Исидор Абрамович чувствовал себя как рыба в воде. Это была его стихия.

Во время работы над первыми двумя постановками в этом театре Николаю практически не приходилось сталкиваться с директором. Он не работал в штате, был всего лишь очередным приглашенным режиссером. Он и теперь остался очередным приглашенным режиссером, но теперь банк выделил деньги на постановку именно ему, Николаю Галынину. Ему принадлежало право подписи. Этого Исидор Абрамович выдержать не мог.

Очень мягко, «вазелиновым», как определил про себя Николай, голосом директор предложил передать распоряжение деньгами ему.

— Зачем вам такая обуза? — вкрадчиво говорил он. — Ваше дело — творчество, а о материальной, стороне позабочусь я. Доверьтесь мне.

«Заходи ко мне ты в гости», — муху

пригласил паук, —

вспомнился Николаю английский детский стишок.

Николай света невзвидел при одной мысли о том, что человек, которого он глубоко презирал, считал самодуром и жуликом, возьмет в свои руки управление денежными потоками. Это же были деньги банка «Атлант», Верины деньги!

— Банк доверил деньги мне, — недовольно возразил он, даже не потрудившись изобразить «благодарность за заботу».

— И что вы будете с ними делать? — столь же мягко и вкрадчиво продолжал Кацнельсон. — У вас есть связи с мастерскими, с костюмерами, с осветителями? Вы знаете, как с ними общаться? Да вы накладную грамотно оформить не сумеете. Предоставьте это мне.

Николай наотрез отказался. И тут же получил ответный удар: группа актеров театра написала на него коллективную жалобу в Министерство культуры. Он, дескать, привел в свой спектакль актеров со стороны, а штатные артисты театра остались не у дел. Впрочем, эти актеры в любом случае нашли бы повод. Они привыкли кляузничать. Это было единственное, что они умели делать мастерски.

Николая вызвали в министерство. Пришлось ехать в Китайгородский проезд объясняться. Для начала его помариновали в приемной, чтоб дошел до кондиции.

— Мне назначено на одиннадцать, — напомнил он секретарше.

Блондинистая секретарша, чем-то неуловимо похожая на Лору, молодая, но уже чуть подернутая жирком, подняла на него равнодушный взгляд.

— У Вадима Владиславовича совещание.

— И сколько продлится это совещание?

Он видел, что она, выдвинув ящик стола, читает какой-то роман.

— Вам сообщат, — бросила ему секретарша, не отрываясь от чтения.

Так прошло сорок минут. Учинить скандал? Ворваться в кабинет силой? Нет, так ничего не добьешься. Николай сразу понял, что все это делается нарочно, чтобы он трепету набрался к начальственной заднице. Наконец на столе у секретарши мелодично прогудел интерком, и она повернулась в ярко-красном винтящемся креслице, похожем на подставку для яйца.

— Можете войти.

— Странно, — заметил Николай, поднимаясь с диванчика, обтянутого «кожей молодого дерматина», от которой штаны прилипали к ногам. — Совещание закончилось, но оттуда никто не вышел.

Секретарша залилась негодующим румянцем, в тон ярко-красному креслицу.

— Это было совещание по телефону. И вообще я не обязана вам объяснять!

— Приятного чтения, — кивнул он ей, заходя в кабинет.

Если обстановка приемной была игрушечно пластмассовой, то кабинет, напротив, поражал солидностью. Здесь были и белые шторы поперечными сборками, как в Кремле, и старинный письменный стол, затянутый зеленым сукном, и лампа под зеленым абажуром, и совершенно бесполезный бронзовый прибор с чернильницей, особенно нелепый рядом с современным ноутбуком…

За столом сидел куратор — еще молодой, но располневший мужчина с ранней лысиной, похожий на целлулоидную куклу-голыша. У него были пухленькие, а может, и одутловатые, слегка оттянутые книзу щечки, и весь он был гладкий, обтекаемый, этакий окатыш. «Главначпупс», — вспомнилось Николаю.

— Что же это вы, Николай Александрович, — заговорил он с мягким укором, — актеров не уважаете… Да вы садитесь, садитесь!

— Я использую этот театр как площадку для постановки, — начал Николай, усаживаясь на стул, обитый настоящей кожей, распятой желтенькими латунными гвоздиками. — Я не обязан занимать штатных актеров в своей постановке.

— Нет, вы не можете использовать театр как площадку, — возразил куратор.

— Почему? — удивился Николай. — Все так делают. Я вам могу привести сколько угодно примеров…

Главначпупс смотрел на него с жалостью.

— Вы никого не представляете. Вернее, вас никто не представляет. Чтобы ставить, как вы хотите, чтобы управлять, так сказать, денежными потоками, — Вадим Владиславович для наглядности помусолил пальцами воображаемые деньги, — вы должны заключить контракт с каким-нибудь театральным агентством или создать антрепризу, если ни одна из существующих вас не устраивает. Может, вы и гениальный режиссер, Николай Александрович, — куратор всем своим видом дал понять, что сам он так не считает и вообще режиссеров много, а он один, — но вам нельзя самому заниматься финансовыми делами.

— А если я переключу денежные потоки на Кацнельсона, тогда можно? — спросил Николай.

— Исидор Абрамович Кацнельсон — уважаемый человек, — веско отчеканил Вадим Владиславович. — Директор театра. Мы знаем его много лет. А вы, при всем моем уважении, — осклабился он, — физическое лицо. За вами нет структуры.

«Может, Кацнельсон ему тоже отстегивает», — подумал Николай, с отвращением глядя на великовозрастного пупса с младенческим румянцем во всю щеку. И этот тоже был в костюме от Армани. У государственных людей это уже считалось униформой. А рэкет — чем-то вроде хобби, добавил он мысленно.

Так он и ушел из Китайгородского проезда, где располагалось Министерство культуры, ни с чем. Напоследок куратор посоветовал ему «хорошенько подумать и пересмотреть свои приоритеты».

Николай ощутил нечто вроде паники. Ему не давали работать. Как оформлять накладные, он и вправду не знал. Просить помощи у Веры? Она его высмеет, и правильно сделает. Здоровый байбак шагу не может ступить самостоятельно! Да он и сам перестал бы себя уважать, если бы не сумел справиться своими силами. Поэтому за помощью, точнее за советом, он обратился к Никите Скалону.

Николай и сам не знал, на что надеялся, но Никита принял его и выслушал очень внимательно. От одного этого Николаю стало немного легче. Опять они сидели в изумительном белом холле с мозаичным полом и пили пиво у стойки бара. Подсознательно Николай ждал появления гламурной блондинки, но она на сей раз так и не вышла.

— Я айтишник, — смущенно признался Никита, — театр знаю на уровне пользователя, да и то… — он виновато взглянул на Николая, — с тех пор как ты меня приохотил. А что он собой представляет, этот твой директор? Откуда у него столько власти?

Николай рассказал, что Исидор Абрамович Кацнельсон директорствует в этом театре с незапамятных времен. Оброс связями, сумел выбить себе звание не заслуженного работника, а заслуженного деятеля искусств…

— Тут есть какая-то разница?

— Разница — как между лейтенантом и генералом, — пояснил Николай. — Должность у него на «деятеля» не тянет, только на «работника». Вот ты сравни: какой-нибудь скромный учитель музыки и композитор Кабалевский, который тоже с детьми работал. Первый — работник, второй — деятель. А наш Кацнельсон тоже пробился в деятели. Но черт бы с ним, пусть будет деятель, хоть к пенсии прибавка погуще. Только он на пенсию не уходит. Он съедает режиссеров. Это его любимая диета.

— А зачем ему это нужно? — удивился Никита.

— Рыбку лучше ловить в мутной воде. А еще проще — глушить ее динамитом.

— Погоди, ты говоришь, на пенсию не уходит. Значит, он старик?

— Ему за восемьдесят.

— Ну и ну, — протянул Никита.

— Ему бы о душе подумать, — с горечью продолжал Николай, — но нет, он за свое место держится руками и ногами. Психологически я его понимаю. Он властолюбец. Уйдет и сразу загнется от безделья, а так — свеж как огурчик. Но мне-то от этого не легче.

— Ну, властолюбец — это понятно. Но я, честно говоря, не представляю, как можно нажиться на театре…

— Помнишь, у Жванецкого была такая шутка: «Что вы воруете с убытков, воруйте с прибылей»? Вот это — точно про нашего Кацнельсона. Птичка по зернышку клюет. У него жена заведует пошивочным цехом, сын сидит на декорационных мастерских…

— Знакомая схемка, — засмеялся Никита. — Я бы даже сказал, до боли знакомая…

— Между прочим, они приватизировались, от театра отделились и теперь дерут за свои услуги — ой-ей-ей, — закончил свою мысль Николай. — Но его много раз проверяли самые разные ревизии и уходили ни с чем. Я точно знаю. Уж что-что, а оформлять накладные он умеет. Как и припрятывать остатки на счетах.

— Надо искать связи в Министерстве культуры, — задумчиво заметил Никита. — Ты там кого-нибудь знаешь?

— Только нашего куратора, — покачал головой Николай. — Он меня уже вызывал на ковер с этой жалобой.

И он рассказал о беседе с Главначпупсом.

— Ладно, будем искать ходы, — Никита потер ладонью щеку. — Есть у меня один кадр… начальник службы безопасности. У него всюду свои люди, авось и там найдутся. А ты пока создавай антрепризу, в этом он прав. Да это ерунда, фирму за два часа зарегистрировать можно, тут я тебе помогу. Главное, присмотри себе… я не знаю. Кого-нибудь. Кто-то же должен оформлять накладные! У тебя кто-нибудь есть на примете?

— Я подумаю.


Николай обратился к Ефиму Мирошнику, своему однокурснику по РАТИ. Фима Мирошник тоже пришел в РАТИ из команды КВН, только одесской. В отличие от Николая, он спокойно окончил курс, поставил спектакль и получил диплом, но режиссером не стал, предпочел административную работу. После разговора с Никитой Николай пригласил его поработать над постановкой «Онегина», и Фима, к его удивлению, сразу согласился. У него уже была своя антреприза, ничего создавать не пришлось.

Фима энергично взялся за дело, и работа закипела. А Исидор Абрамович Кацнельсон тихо ушел на пенсию. Правда, перед уходом нанес Николаю прощальный визит.

— Вот я хочу понять, — философически начал он издалека, — почему люди такие сволочи? Ну вот что вы против меня имеете? Что я вам плохого сделал? Может, вы евреев не любите? В этом все дело?

Больше всего на свете Николай боялся, что его заподозрят в антисемитизме. Долго медлил, прежде чем обратиться за помощью к Никите Скалону, у которого, похоже, и впрямь нашлись ходы в Министерство культуры. Ему казалось, что в театре его подозревают, что на него не так смотрят. Он даже порывался что-то кому-то объяснить, хотя никто его ни о чем не спрашивал. На душе было невыразимо погано. И вот — Исидор Абрамович задал ему прямой вопрос.