А Сулейман и Хюррем продолжили ужин как ни в чем не бывало. Хюррем ни слова не сказала про девушку, что была отправлена прямо от дверей султанских покоев, а султан сделал вид, что ничего и не произошло – ну, прислала мать служанку посмотреть, да что с того, матери частенько делают странные вещи, когда возьмут себе что-то в голову.

Хюррем Хатун отметила, что Валиде Султан еще опаснее, чем Махидевран, и еще нужно подумать, которой из этих женщин следует заняться в первую очередь.

* * *

Кадир-ага вошел под крытую колоннаду. Прохладная тень приняла его ласково, как воды Босфора, обняла, заслонила от палящих солнечных лучей. Вот беда – недавно только рассвело, а солнце жжет, будто на сковороде жаришься. Он внимательно осмотрелся. Множество людей сновало вокруг. Оно и не удивительно, ведь рядом рыночная площадь, и кто-то торопится пораньше сделать покупки, а кто-то спешит занять свободные еще торговые места. Вон процокал копытцами маленький ослик, груженный тяжелыми корзинами – фермер везет на продажу овощи и фрукты из своего сада. А вон мелькнуло темное женское платье, видно, какая-то хатун идет за хлебом и мясом с самого утра, чтобы успеть приготовить обед. Вон собралась толпа народа, хохочут, мальчишки шныряют под ногами, пытаются пробраться поближе к зрелищу, а некоторые запускают руки в корзины, таская фрукты. Там по приказу кади брили какого-то торговца. Может, продавал гнилое зерно, а то и булочник обвешивал, выпекал хлеб не должного веса. А может, за порченые фрукты или овощи. Провинностей много, а кади всегда наготове. Обреют, посадят на осла задом наперед, и глашатай будет водить осла сначала по рынку, а потом и по узким, кривым улочкам Стамбула. Острые копытца будут выбивать из разбитой мостовой клубочки пыли, а глашатай, глотая эту пыль, закричит о винах торговца, чтобы все знали, и мальчишки будут бросать гнилые помидоры, стараясь попасть в нечестивую лысину преступника…

Кадир-ага заметил янычар, сжался в комок, шмыгнул за колонну. Но нет, померещилось, что они смотрят на него. Янычары направлялись куда-то по своим делам. Может, решили зайти в харчевню, тут как раз недалеко заведение Мелиха-аги, у него готовят отличный плов, не жалеют ни мяса, ни специй, а еще хороши фаршированные баклажаны, Кадир-ага и сам бы с удовольствием заглянул сейчас туда.

Вздохнув, Кадир-ага повернул за угол, стараясь не думать об аппетитных яствах, что подает сейчас на столы Мелих-ага. В животе его бурчало, а голодная слюна заполняла рот – он ушел из дворца еще до рассвета, не дожидаясь завтрака, постарался ускользнуть незаметно. Калфы, конечно, увидят, что он ушел, но им до этого нет никакого дела. Лишь бы не заметила хазнедар! Вот уж кто сует свой длинный нос во все пироги, что выпекаются в дворцовой кухне. И тут же доносит Валиде Султан. А перед Валиде тяжело будет оправдаться. Но Аллах милостив к ничтожным своим слугам, и если повезет, хазнедар ни о чем не узнает. И пусть Аллах закроет глаза капы-агасы, главе акагалар, белых евнухов. Торкан-ага хороший человек, но уж очень строг. Узнает, что ушел из дворца без разрешения, – может вовсе выбросить на улицу. А что делать евнуху, лишившемуся гарема? Одно остается – камень на шею да и в воду. Но все будет хорошо. Аллах не допустит, чтобы что-то случилось. Кадир-агавсе сделает как надо, не подведет. И никто ничего не узнает.

Когда-то Кадир-ага носил другое имя. Мать звала его Ивашкою, а сверстники на улице – такие же голозадые, играющие в пыли мальцы в одних рубашонках, кликали Татарчонком – за небывало темные и курчавые волосы, во всей деревне только у него были такие, остальные же светловолосы, будто корзину льна опрокинули меж домов. Он был игрив и любопытен до крайности, мать частенько вытаскивала маленького сына то из хлева, где он лез прямо под копыта коровенке, желая узнать, откуда она берет молоко, то из курятника, где от него с криками разлетались куры, то ловила невдалеке от леса, а однажды схватила, когда он уже приготовился прыгнуть в речной водоворот – там по деревенским сказкам жил водяной, и Ивашка жаждал свести с ним знакомство. Эта-то живость и подвела мальчишку: как-то увязался за проезжавшими через деревню цыганами да и пропал. Цыгане продали пацаненка на недалекой ярмарке турецкому капитану – Бог знает, что он делал в этом захолустье. Больше Ивашка никогда не видел ни родителей, ни деревни с льноголовыми обитателями. Его судьбою стала Османская империя – величественная, громадная, подавляющая.

Империя лишилаего родного дома, отнялаимя, данное при рождении, изменила его веру и даже саму его сущность – его сделали евнухом, бесполым кастратом, чтобы служить в султанском гареме. Он сладко ел и пил, спал на мягких подушках, одевался в драгоценные шелка – ничего подобного в далекой деревне и видеть не приходилось. Он не ломал спину на тяжкой работе в поле, а в карманах звенело золото. Но ни на одно мгновение не забывал тот день, когда кривой, остро отточенный нож лекаря коснулся его плоти, лишая будущего. Для чего шелка, для чего мешочки, набитые акче, если нет продолжения рода? Жил-был Ивашка, да весь вышел. Выбыл. Подлый османский лекарь лишил его бессмертия, которое дарует каждому человеку всемогущий Господь – продолжения в собственных детях. И служил Османской империи не Ивашка, а Кадир: равнодушный, спокойный, не любопытствующий ничем огрызок человеческий. Мелькала у него иногда мысль о мести, но что может сделать один человек с целой империей? К тому же и не человек уже, атак, кусочек.

Юная султанша сразу покорила сердце Кадира. Впервые он узнал, что такое любовь к женщине, пусть даже и не мог выразить ее иначе, чем собачьей преданностью. И она тоже ненавидит османов, Кадир знает. Уж он-то видит все, даже самые малейшие движения души человеческой, особенно если в этой душе горит тот же огонь, что у него. Невозможно ошибиться в этом блеске. Этой султанше Кадир будет служить до тех пор, пока не прервется его дыхание. Только смерть разлучит его с ней. Ради нее он пойдет на все что угодно. Убьет, украдет, еще раз переживет кастрацию…

Кадир-ага отбросил ненужные сейчас мысли. Он подумает обо всем еще не раз, когда будет подходящее время. А сейчас нужно заняться делом. Солнце поднимается все выше, времени остается все меньше. Надо торопиться. И Кадир решительно зашагал, безошибочно ориентируясь в путаном переплетении улиц османской столицы.

Дойдя до нужного дома Кадир-ага огляделся еще раз, не заметил ничего подозрительного и быстро скользнул в тяжелую дубовую дверь, обитую медными полосами. Такую дверь впору ювелирной лавке, а здесь – всего лишь сушеные травы редкими пучками свисают с потолочных балок да несколько мешочков на старом растрескавшемся прилавке. И хозяин под стать: бледный тощий человек в засаленном кафтане и ветхом колпаке, даже борода его свидетельствует о нищете – клочковатая да редкая. Но Кадир-ага не дал обмануть себя внешностью, поклонился почтительно, как кланялся пашам да беям.

– Доброго денечка вам, почтенный Илхам-ага! Рад видеть вас в здравии!

– И вам доброго денечка, достопочтенный Кадир-эфенди! – склонился хозяин лавки, сложив ладони. – Желаете приобрести ароматические масла для прелестниц из гарема султана?

– Да уж, масла… вот только не совсем ароматические… – Кадир-ага перегнулся через щелястый прилавок, ухватил собеседника за ворот кафтана, подтащил поближе. – Можно подумать, ты не знаешь, за чем я пришел… Давай уж без этих штучек. Я тебе деньги, а ты мне…

– Да какие там штучки! – Илхам-ага ловко вывернулся, и пальцы Кадира соскользнули с его кафтана. – Я бы хотел точно знать, что тебе нужно, почтеннейший. А намеки всякие… С этим в кабак иди, с девками непотребными договаривайся.

Кадир-ага вздохнул и потянул из-за пазухи мешочек с монетами. Бросил на прилавок. Глухо звякнуло. Хозяин лавки лишь небрежно скользнул взглядом по мешочку и уставился куда-то за спину Кадира.

– Да тут же золото, золото! – жарко шепнул Кадир-ага, подвигая мешочек лавочнику.

Тот не отвечал, продолжал смотреть в сторону, будто евнуха и не было вовсе перед прилавком, а мешочек с золотом ценился им не более чем мешочек с уличной пылью. В конце концов Илхам перевел равнодушный взгляд на евнуха.

– Ты сможешь купить на это золото много ароматических мазей и масел. Гурии султанского гарема будут довольны, я тебе обещаю. – Длинные тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, двинулись по прилавку, нырнули в сторону, вытащили несколько баночек, искусно выточенных из малахита, сердолика, яшмы. Нельзя было и предположить, что в этой нищей лавке имеются подобные сокровища. – Вот, посмотри, ага. Ароматы и притирания на любой вкус. Избавляют от морщин, делают кожу гладкой, как попка младенца. Ну а запах такой, что никакие духи не потребуются. Наложницы отблагодарят тебя! Думаю, ты еще и заработаешь на этих мазях.

– Не морочь мне голову! – Кадир отмахнулся от драгоценных баночек. – Ты прекрасно знаешь, что я пришел не за этим.

Он зашипел от боли, сдирая с пальца перстень, украшенный крупным изумрудом. Лавочник одобрительно моргнул, но тут же худое морщинистое лицо его выразило привычное равнодушие и спокойствие. Перстень глухо стукнул о прилавок, и Илхам тут же подхватил его, сунул за пазуху.

– Для кого ты хочешь получить… кхм… ароматические мази? – поинтересовался лавочник.

– Какое твое дело? – Евнух сморщился, будто попробовал что-то невкусное. – Лучше бы тебе не знать.

– Я сам решу, что для меня лучше, – высокомерно заявил Илхам. – Так что говори. Кому-то из султанш потребовались мои услуги? Кому?

Кадир-ага ухмыльнулся неприятно и даже угрожающе. Кивнул согласно. Наклонился к уху лавочника и что-то зашептал почти неслышно.

У того округлились в изумлении глаза, засверкали. Но Илхам тут же взял себя в руки, опустившиеся веки притушили яркий блеск глаз, уголки рта опустились всегдашней скорбью – и за прилавком вновь стоял нищий торговец, едва сводящий концы с концами, продающий гулящим девкам за несколько акче мази и притирания, чтоб заманивать в порту моряков, месяцами не видевших женщин.

– Я понял тебя, почтеннейший, – сказал он Кадиру. – Сейчас принесу то, что нужно. Поверь, это именно то, что хочет султанша.

Евнух зашипел, и Илхам часто покивал, покосившись на дверь. Больше о султанше речи не было.

Торговец скользнул в узкую низкую дверцу, ведущую из лавки в жилые комнаты, быстро вернулся. В ладони его сверкал острыми гранями хрустальный флакон, отделанный золотом, с золотой же пробкою. Внутри переливалась голубоватая прозрачная жидкость.

– Не нюхать, не пробовать, – предупредил Илхам. – Три капли вызовут расстройство желудка, тошноту, головную боль. Четыре – обморок. Ну а пять капель – верная смерть.

– Я понял тебя, Илхам-эфенди. – Евнух качнул головой, гладкое безбородое лицо его блестело, покрывшись потом. – Я и не собирался открывать бутылку. Я ж не враг себе!

– Это правильно, – заметил лавочник. – Держи.

Флакон выпал из его пальцев прямо в подставленную ладонь Кадира. Тот мгновение любовался переливами хрустальных граней, а затем флакон исчез настолько незаметно, что Илхам даже мигнул изумленно.

– Я скажу тебе кое-что. – Кадир-ага склонился низко над прилавком, и лавочник наклонился навстречу. – Кое-что очень важное для тебя…

Из широкого рукава евнуха выскользнул кривой кинжал, мягкие пальцы ловко охватили рукоять, богато украшенную чеканкой, и Илхам не успел даже охнуть, как острое тонкое лезвие вонзилось ему в глаз. Евнух резко повернул кинжал, и лавочник обмяк, рот его приоткрылся. Из-под лезвия на щербатый прилавок закапала густая темная кровь.

– Я же говорил тебе, Илхам-эфенди, что лучше бы тебе не знать, – вздохнул Кадир-ага. – Но ты настаивал. Ты сам выбрал свою судьбу. Маш аллах!

Он быстро вытер кинжал о старый кафтан лавочника, и смертоносное лезвие вновь исчезло в рукаве. Затем Кадир-ага пробежал за прилавок, двигаясь с удивительной быстротой, которую невозможно было подозревать в его мягком ленивом теле, смахнул в найденный мешок баночки с мазями и притираниями. Забежал в жилые комнаты, сморщился – там было уныло и грязно, Илхам и жил так же, как выглядела его лавка. Кадир-ага отыскал несколько кувшинов с маслом, собрал в кучу грязные тряпки, щедро полил их маслом, поджег. Когда огонь начал весело потрескивать, уверенно разгораясь, евнух направился к выходу. Напоследок оглянулся – уже схватилась пламенем низкая дверь, и жаркие языки протягивались к прилавку. Кадир кивнул, безмятежно улыбнулся и вышел из лавки без всякой спешки, как человек, ни в чем предосудительном не виноватый, а просто идущий куда-то по своим делам. За спиной его начали потрескивать стены дома, закричали люди, забегали испуганные женщины – вокруг было много деревянных домов, и ветер благоприятствовал пожару. Но Кадир-ага ни разу не оглянулся, уходя все дальше.

Через несколько дней в Ватикан гонец доставил письмо. Камерарий, кардинал Франческо Армеллини Панталасси де Медичи, открыл скромный черный футляр, прочел несколько строк, написанных на желтоватом бумажном листе, и заторопился к понтифику. Посол Священной Римской империи при дворе османского султана, господин де Бусбек, писал о странном происшествии, случившемся недавно в Стамбуле: из-за пожара, начавшегося в лавке торговца женскими мазями и притираниями, выгорел целый квартал. Не удивительно, что от одной небольшой искры случилось такое бедствие: погода стоит жаркая, солнце палит Стамбул немилосердно, будто черти уже поджаривают мусульман на сковороде, а в бедных кварталах дома все больше деревянные, прямо приглашение пожару. Но вот что обеспокоило господина де Бусбека: хозяин лавки, с которой и начался огонь, охвативший потом соседние дома, торговал не только безобидными мазями да ароматическими маслами. Поговаривают, что у него можно было купить и яды, вот только не каждому он продавал. За страшным товаром заходили к лавочнику больше власть имущие, платили золотом, да не скупились – за золото покупался не только яд, но и надежное молчание продавца. А в день пожара около лавки якобы видели какого-то человека, одетого очень не бедно, не так, как одеваются в этом квартале. И будто бы щеки его были гладкими – ни намека на бороду.