– Хюррем Султан хитра, – вздохнул самый старый ростовщик, которому приходилось одалживать деньги и королям христианского мира, и принцам, и вот теперь – любимой наложнице султана. – У нее непременно есть что-то на уме.

– Да что там может быть, на женском-то уме! – засмеялся Исаак-эфенди. В женскую хитрость он верил, а в женском уме сомневался: его жена была женщиной скромной, робкой, глаза на мужа поднимала редко, а говорила и того реже, разве что о детях.

– Посмотрим, посмотрим… – покачал головой старик.

Молодой ростовщик крутил головой, переводя взгляд с одного на другого. Любопытство мучило его. А больше всего хотелось увидеть Хюррем Султан, о которой так много болтали вокруг. Говорили, что она владеет колдовскими чарами, а еще говорили, что она совсем некрасива, но когда улыбается или смеется, то ни один мужчина не может остаться равнодушным, даже у евнухов сердце выпрыгивает из груди, стремясь навстречу султанше. Молодому ростовщику было не жаль отдать жизнь за один взгляд на такое чудо.

* * *

Султан Сулейман получил письма из столицы. Писали визири, докладывая положение дел в государстве, писали доверенные аги, донося о настроениях янычар, оставшихся в Стамбуле, писали сестры, изливая свои надежды на благополучное возвращение брата из затянувшегося похода, писали купцы, жалуясь на кадиев, писали кадии, жалуясь на купцов… Писем было много. Два султан сразу отложил в сторону: письмо хазнедар и письмо Хюррем. Первое удивило его – с чего бы хазнедар писала самому повелителю? Может, случилось что плохое, может, заболела любимая жена? Ну а письмо Хюррем просто согревало душу, веселило сердце, и султану казалось, что тучи, собравшиеся на небе, разошлись, и сквозь них пробились ясные солнечные лучи, такие же ясные, как глаза любимой, такие же светлые, как ее смех.

Прочтя письмо хазнедар, султан недоуменно поднял брови. О каких еще долгах пишет эта несчастная? Разве в казне не хватает денег для содержания дворца? Почему в таком случае ему ни слова не написал об этом дефтердар, главный казначей? Конечно, в казне оставалось немного денег. Это и не диво, такое войско собрать в поход! Но этого должно было хватить. По крайней мере, султан надеялся. Тем более что Искандер Челеби богат, и если в казне не хватает денег, то он сам может пополнить недостачу, как обычно и делал, возвращая затем свои деньги с поступающих в казну налогов. Хюррем нет необходимости одалживать деньги еще где-то.

Сулейман распечатал письмо жены и тут же выбросил из головы все, что написала хазнедар. «Мой султан, – писала Хюррем. – Мой султан, как болит, как жжет огнем сердце! Какая это безграничная боль – боль расставания… Спаси меня, несчастную и обездоленную, напиши мне хоть несколько строк. Твои прекрасные письма приносят мне радость. Моя любовь, мое счастье, мое утешение, мое солнце, мой мир, мой султан! Я плачу, тоскуя о тебе, и я улыбаюсь, предчувствуя нашу встречу…»

Султан понюхал письмо, заулыбался, счастливый – ему показалось, что плотная бумага сохранила аромат любимой. Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, слова полились сами: «Моя дорогая возлюбленная, госпожа моего сердца, султанша дней и ночей моих, яркая, как солнце! Моя единственная, моих желаний глубинных спутница, ты милее мне, чем все красавицы мира, разве могу я забыть тебя, твою улыбку, твои нежные руки, твои огненные локоны?..» Сулейман исписал целый лист и уже заканчивал письмо, когда на глаза ему попалось отброшенное небрежно послание хазнедар. Султан задумался, потом приписал: «Любимая моя, единственный свет моей жизни, зеница ока моего, я надеюсь, что ты не испытываешь нужды ни в чем и нет никаких трудностей в твоей жизни. Если же что-то тебе требуется – сообщи немедленно».

Письмо было тут же отправлено в столицу. В ответ Хюррем Султан написала, что единственное, в чем она испытывает недостаток – это в обществе самого повелителя. Вот если бы он был с ней рядом, тогда, конечно, все было бы просто великолепно. Но, разумеется, государственные дела требуют его внимания, и покорная воле султана рабыня будет безропотно ждать его возвращения из похода. Сулейман прочел письмо с обычной улыбкой и тут же начал писать ответ:

Я пред тобой, как ночной мотылек.

А ты, как свеча, своим светом манишь меня.

Ты – напасть для меня, я сошел от любви с ума,

Ты мое несравненное горе, моя самая страшная мука,

Мое яркое солнце и щедрости полные горсти.

Я сам не свой, я слепо тебе подчинен.

Ты – Султанша моя, моя повелительница.

Один твой локон заставляет петь мое сердце.

Стенания мои уже долетели до неба,

Дорогая, Мухибби болен. Мой целебный экстракт – это ты…

Султан остался доволен стихотворением. И Хюррем – он был уверен – тоже порадуется этим строкам.

* * *

Недоброжелатели Хюррем Султан скрипели зубами. Эта проклятая колдунья посмела открыть в европейском квартале Стамбула винные лавки! Теперь с утра до ночи там слышался пьяный смех, не утихало веселье. Разве подобает такое в мусульманской столице? На базаре вновь начали поговаривать, что Хюррем Султан только притворяется правоверной мусульманкой, а на самом деле так и осталась христианкой и даже тайком носит крест. Говорили даже, что она посмела совершить невероятное: крестила своего старшего сына, шахзаде Мехмеда, а может, и всех детей. Султан, конечно, ничего не знает о ее проделках, но если бы узнал, то это не сошло бы колдунье с рук. К тому же в эти винные лавки заходят не только иноверцы, но даже мусульмане соблазняются непотребным напитком. А многие и вовсе проводят там все дни и даже ночи!

Шейх-уль-ислам начал получать целые пачки жалоб, в которых правоверные сетовали на винные лавки, рассказывали о мерзостях, что там творятся. Говорили, что даже скромные прежде мусульманские женщины ищут работу в этих лавках, танцуют для иноверцев, открыв свои лица. Шейх-уль-ислам только качал головой, читая все эти письма.

Через пару месяцев на базаре по приказу шейх-уль-ислама начали кричать о том, что винные лавки в европейском квартале вовсе не являются делом рук шайтана, так как иноверцам разрешено винопитие. А вот если кто из мусульман будет замечен в этих лавках, застигнут за чашей вина, то наказание последует немедленно. Мусульманам запретили не только заходить в винные лавки, но даже смотреть в их сторону.

– И правильно, – говорили друг другу правоверные, потягивая сладкий шербет под полотняными тентами. – Если иноверцам так хочется, то пусть отравляют себя вином. А мусульманам там делать нечего. Шейх-уль-ислам прав!

– Но соблазн велик, – отзывались особо упрямые, закусывая свою желчь ломтиком хрустящего кадаифа, заедая сердитые слова дивным тягучим кюнефе. – Зачем вводить в соблазн истинных мусульман? Нет, это явно проделки шайтана, и Хюррем Султан пляшет под его дудку.

– Глупости! – отвечали упрямцам, и на стол выставлялись миски с дивными нежными шариками локма татлысы. Это лакомство было способно примирить всех, успокоить разлитие желчи, а упрямых сделать мягкими и податливыми. – Все это глупости! Шайтан всегда подстерегает правоверных, но какой же ты мусульманин, если поддашься его козням? Обходи стороной винные лавки, как и говорит шейх-уль-ислам, и ты посрамишь шайтана!

Упрямцы ели локма татлысы, пробовали знаменитые везирь пармаы – пальцы визиря – и начинали улыбаться. Посрамить шайтана хотелось всем.

А яркое золото, схожее цветом с локонами Хюррем Султан, текло непрерывной рекой в казну, наполняя ее до краев. Река стала еще шире, когда винные лавки открылись и в порту. Вскоре начались работы в бухте Золотой Рог и на причалах в Галате, множество людей было занято там, и золото, полученное от торговли хмельными напитками, запрещенными Кораном, щедро тратилось там.

– Хюррем Султан сошла с ума! – шептали чиновники, глядя на такое расточительство. – Она одержима жаждой власти, ей мало было винных лавок, так теперь она лезет в корабельные дела. Бесстыжая! Разве не знает она, что женщинам место в гареме, рядом с их детьми? Пусть бы сидела себе тихо, как и положено, воспитывала своих шахзаде да радовалась нарядам и украшениям, что дарит султан. Но нет, ей мало, ей всегда всего мало! Она опустошит казну, удовлетворяя свои прихоти!

И в далекую Венгрию летели гонцы, погоняя лошадей, роняющих хлопья пены, везли письма с жалобами – жалобами на Хюррем Султан, которая властвует над Стамбулом, будто сам повелитель, отдает приказы, ожидая их исполнения, тратит золото без счета и наверняка опозорит династию, когда не сможет отдать долги.

«Если так пойдет дальше, то все золото, привезенное вами из победоносного похода, повелитель, уйдет на оплату долгов султанши!» – писали радетели за государственное благо.

Сулейман начал хмуриться. Он знал, что оставил почти пустую казну. Но ожидалось поступление налогов из провинций, и на дворцовые расходы должно было хватить денег. Но и только. Откуда же золото на все проекты Хюррем? Как онастроит минареты и даже мечети? Общественные столовые и бани? Пишут, что началось строительство новой казармы для янычар, а ведь это огромные деньги! Неужто и вправду Хюррем взяла деньги у ростовщиков? Или продает дворцы и поместья, пожалованные ей султаном? Неразумная!

Но письма Хюррем по-прежнему были полны тоскою разлуки и радостью будущей встречи, с листов на Сулеймана смотрели ясные глаза любимой, развевались пушистые рыжие локоны, и он, забыв обо всех жалобах и будущих неприятностях, забыв о золоте и даже о власти, писал:

Не спрашивай Меджнуна о любви: он очарован.

Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:

это только сказка.

Спрашивай меня о знаках любви – я расскажу тебе.

Милая моя, станешь свечой, а твой милый – мотыльком…

Но писем становилось все больше, и в конце концов Сулейман потребовал отчета. Ведь он – владыка мира, и даже любимая жена не может делать то, что ей хочется, если нет его соизволения.

Хюррем Султан ответила немедленно. Она писала, что не хотела тревожить повелителя мелкими текущими делами, тем более что он сам поручил ей решать множество вопросов, в том числе и с финансами. Писала, что Османская империя, как на мощном фундаменте, стоит на торговле, и эту торговлю необходимо развивать всеми доступными способами. Писала, что на открытие винных лавок получила разрешение и одобрение самого шейх-уль-ислама, а реконструкция причалов и углубление бухты позволит подходить большим судам, и товары всего мира потекут в Стамбул. Писала, что многие торговцы жалуются на дорожные расходы, ведь им приходится возить товары из других портов, куда заходят тяжелые корабли, а теперь этих расходов не будет, раз порт Стамбула станет удобным. Писала, что торговля развивается, на рынке множество товаров, а народ богатеет на глазах. Писала, что все возносят хвалу Аллаху за счастье, дарованное султаном Сулейманом, ведь она – Хюррем Султан – все делает исключительно от имени повелителя, как и положено преданной жене.

Сулейман написал, что Хюррем Султан – его любимая жена, счастье и зеница ока его. Но он – султан, повелитель всего мира, и она, несомненно, может делать все, что пожелает, однако если вдруг ошибется, то за ошибку придется отвечать перед султаном, перед повелителем, а не перед влюбленным мужем. Хюррем Султан ответила:

Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств.

Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша.

И без лица твоего милого я как Венера без солнца,

Или же маленький соловушка без розы ночной.

Пока читала ваше письмо, слезы текли от радости.

Может, от боли разлуки, а может, от благодарности.

Ведь вы наполнили чистое воспоминание

драгоценностями внимания,

Сокровищницу сердца моего наполнили ароматами страсти…

Регулярное посещение султанской библиотеки явно пошло на пользу рыжеволосой ведьме.

* * *

Исаак-эфенди, самый богатый ростовщик Стамбула, перебирал тяжелые золотые монеты, которыми был полон сундук. Погладил роскошный браслет, лежавший в футляре, подбитом шелком, – подарок Хюррем Султан дочери Исаака.

– Какая же хитрая женщина! – в который раз восхитился ростовщик. – Нет, эта женщина умна, тут и сказать нечего.

– Но что же мы будем теперь делать? – поинтересовался его молодой товарищ. – Хюррем Султан отдала долг даже раньше времени.

– Что делать, что делать… – покачал головой Исаак-эфенди. – Мы будем снабжать султаншу деньгами, если они ей понадобятся. Мы будем брать с нее минимальные проценты. Мы поможем во всех ее начинаниях, если ей потребуется наша помощь.

– Вы думаете, что она рано или поздно споткнется? Да, а мы как раз будем наготове к этому моменту… Это очень предусмотрительно! – Молодой ростовщик почтительно поклонился.