– Хорошо-то оно хорошо, – вздохнул ювелир. – Да вот только не слишком… Ты слышал, эфенди, что делают с теми, кого поймали в этих кабаках с девками?

– Как обычно – пятьдесят ударов палкой, а особо злостных, кто сопротивлялся или оскорбил кого, или пьян был не в меру, на галеры ссылают, – лениво отозвался торговец тканями, тщательно пережевывая баклажан и высматривая на блюде кусочек колбасы порумянее.

– Да если бы! – Ювелир покачал головой и наклонился к приятелю, зашептал жарко, дыша ему в лицо рыбой и тягучим томатным соусом. – Я слышал, что палкой бьют только тех, кого не застали с женщиной. А если видели, что женщина даже за столом сидела, то наказание уже другое, совсем другое!

– И какое же? – Торговец тканями углядел колбасу, жадно отправил в рот, даже зачавкал от удовольствия.

– Кастрируют! – Ювелир изобразил пальцами ножницы. – Причем как есть все напрочь отрезают, чтоб, значит, грешить было нечем!

Торговец тканями подавился куском колбасы, тяжело закашлялся, лицо его налилось багровой синевой, глаза выпучились. Приятель услужливо похлопал его по толстой спине, туго обтянутой полосатым кафтаном.

– А еще говорят, что лекарям запрещено перевязывать раны, потому что дурные мысли должны выйти вместе с дурной кровью, а если перевязать, то дурные мысли так и будут бродить в голове и человек по-прежнему будет нарушать заповеди!

– Да о чем ты говоришь?! – с трудом ответил торговец тканями. Он шумно дышал, глаза его покраснели от прилива крови. – Как он может нарушить заповеди, если все отрежут? Ему ведь и нарушать будет нечем!

Ювелир тоненько засмеялся и налил шербет в две чаши.

– Как ты прав, друг! Как же ты прав! Нечем… – Он продолжал смеяться и в свою очередь закашлялся, разбрызгивая вокруг шербет. Торговец тканями гулко ударил его по спине, да так, что над плотным шерстяным кафтаном даже поднялось облачко пыли.

– Вот именно, – веско сказал торговец тканями и тоже отхлебнул шербет. – Это все болтовня, досужие сплетни тех, кому нечего делать. Неудачники только тем и занимаются, что разносят сплетни по базару.

– Ой, не говори, друг, – покачал головой ювелир. – Так-то оно так, но посмотри вокруг – скольких людей не видно на рынке. Как раз тех, кто любил заглядывать в такие кабаки.

– Значит, в темнице сидят, – твердо ответил торговец тканями. – Где ж это видано, чтоб кастрировали за посещение кабака? Да такого наказания и вовсе нет! Говорить о подобном – значит клеветать на справедливость и законы нашего султана. Как у тебя язык-то повернулся?

– Я тоже так сказал, когда впервые услышал. – Ювелир придвинулся к приятелю еще ближе, защекотал бородой его ухо. Две рыбные крошки упали на богатый кафтан торговца тканями, и тот недовольно поморщился. – Да только правда это. Говорят, что делают такое по приказу самой Хюррем Султан. Ты слышал, что она строит новую мечеть? Ну вот… Говорят, что наша султанша желает, чтобы в столице была чистота нравов, как положено истинно мусульманской империи. Говорят, что в Стамбул приезжают множество иностранцев, есть и послы, а есть и лазутчики. И султанша не хочет, чтобы в странах неверных говорили о том, что в нашей столице мусульмане забыли о законах пророка и не чтут Коран. Наша султанша – она ведь очень, очень привержена исламу, истинная мусульманка!

Ювелир даже закатил глаза в восхищении. Но впалые щеки его были покрыты нервными фиолетовыми пятнами, а руки подергивались, выдавая страх. Дело в том, что он тоже изредка заглядывал в заведения с непотребными девицами. Жена его была стара, но ювелир не хотел обижать ее, приведя в дом молодую рабыню. Вот и заходил развлечься иногда, замаливая потом грехи, жертвуя в мечетях большие деньги. Он знал, что нарушает законы ислама, но плоть слаба, а мечетям всегда нужны деньги, где ж их взять, если все вдруг станут белее снега?

* * *

Стамбул волновался, и это обеспокоило Сулеймана. Слухов было множество, но уже не было Ибрагима, который мог бы с легкостью справиться с любым бунтом, а уж тем более волнением. Хуже всего, что говорили о Хюррем Султан, обвиняя хасеки в неоправданной жестокости. Конечно, законы ислама требуют наказывать виновных в их нарушении, но для всего есть предел, в том числе и для наказания. То же, что происходило в Стамбуле, не имело ни пределов, ни прецедентов. Таких наказаний просто не могло быть. Но они – были. И виной этому, если верить рыночным сплетням, была Хюррем Султан.

Сулейман начал подумывать о том, чтобы выслать Хюррем из столицы. Пусть едет со старшим их сыном в провинцию. Народ успокоится, и все наладится постепенно. Однако лишившись Ибрагима, он не мог представить себе жизни еще и без Хюррем. И тогда он сделал немыслимое – задал ей прямой вопрос. Ответ был столь же прямым:

– Я не настолько глупа, мой султан, чтобы позволять себе подобную злобу по отношению к твоим подданным. Даже если бы они того заслуживали. Но они не заслуживают.

И султан поверил жене. Ей не было смысла лгать, ведь никакого наказания ей не грозило. Но что же тогда происходит?

Хюррем Султан, узнав, в чем ее обвиняют и что в эти обвинения был готов поверить сам султан, взволновалась. Эта история с кастрациями была очень некстати. От такой мелочи зависела судьба ее сына, ее обожаемого Мехмеда. Если раньше Хюррем мечтала о мести, жаждала уничтожить саму Османскую империю, чтоб даже памяти о ней не осталось, то теперь желания ее изменились. Она мечтала о троне для своего сына. Мечтала, что когда-нибудь Мехмед унаследует это гигантское государство, станет великим султаном и имя его прославится в веках. Матери всегда забывают о себе, когда речь идет о детях…

* * *

Мягкие вечерние сумерки окутывали султанский сад. Ароматы цветов казались более яркими, чем при свете солнца, – жаркие лучи опаляли, наполняли сад мелкой сухой пылью, а в сумерках скрывалась нежная прохлада, разносящая цветочную сладость окрест.

Султан прогуливался по аллеям вместе с Хюррем и радовался спокойствию, окутывающему сад. Любимая была рядом, ее зеленые глаза светились счастьем, а что еще нужно человеку? Душа Сулеймана успокаивалась, боль, поселившаяся внутри, утихала.

– Ступай тише, мой султан, – вдруг шепнула Хюррем, беря Сулеймана за руку. Она тут же повелительно взмахнула стражникам, неотступно следовавшим за ними, приказывая остановиться.

– Что случилось, мое счастье? – удивился султан.

– Тише, тише, не спугни, – улыбнулась Хюррем. – Мы здесь на охоте. И наша дичь очень чувствительная к малейшему шороху.

Султан послушно замер. Своей супруге он доверял всецело. Из-за пышно разросшихся кустов рододендронов послышались голоса. Сулейман поднял брови – он узнал свою сестру, Шах Султан, и ее мужа, Лютфи-пашу, великого визиря империи.

– Я счастлива, муж мой, что вы послушались меня и поступили как должно, – говорила Шах Султан.

– Не знаю, так ли это, – отвечал великий визирь, вздыхая. – Меня мучат сомнения. Может быть, следовало поступить иначе. В конце концов, какая нам разница, кто из шахзаде займет престол? Тем более что брат ваш находится в добром здравии и смерть ему не грозит.

– Ну мало ли! Сейчас не грозит, а завтра – кто знает! – смеясь, воскликнула Шах Султан. – Поверьте, так будет лучше. Опорочив Хюррем в глазах Стамбула и самого султана, мы только выиграем. А Мустафа будет нам благодарен. Вы же хотите сохранить свой пост? Остаться великим визирем и при следующем султане?

Сулейман услышал достаточно. Он было хотел шагнуть вперед, поднять шум, немедленно повелеть стражникам схватить непокорную сестру и ее мужа, посмевших устраивать заговор, но Хюррем положила ему на плечо ладонь, и султан остановился.

– Не нужно, – сказала султанша. – Не нужно шума. Не нужно, чтобы кто-то знал о подобных настроениях в семье. Все сделаем тихо.

На следующий день Лютфи-паша отправился в ссылку, в далекую Диметоку, а Шах Султан развелась с ним. Две дочери паши, Эсмехан Бахарназ Султан и Неслихан Султан, остались с матерью, и султан обещал лично заняться устройством их судьбы. Шах Султан было строго наказано вести себя тихо, чтобы не последовать в отдаленную провинцию, где дочерей ее отдадут замуж за незначительных чиновников. Больше сестра султана не пыталась заниматься политикой.

* * *

Сулейман покровительствовал искусствам, и как-то в голову ему пришла удивительная мысль: почему бы не поручить какому-нибудь хорошему художнику написать портрет возлюбленной супруги. Ведь это несправедливо, что женщины Европы красуются на многих портретах, а его прекрасная Хюррем не имеет ни одного. Да, такой портрет нельзя было бы показывать, он должен был бы оставаться в стенах гарема. Но для истории…

В последнее время Сулейман нередко задумывался о том, как оценят его правление в далеком будущем. Что скажут о нем потомки?

К его удивлению Хюррем категорически отказалась от портрета. Ее никак не удавалось уговорить. Даже когда султан сказал, что лично испросит разрешение у шейх-уль-ислама и в этом не будет никакого поругания веры, Хюррем стояла на своем.

– Почему ты не хочешь, чтобы художник написал твой портрет, любовь моя? – поинтересовался Сулейман. – Это хороший художник, а я хотел бы иметь перед глазами твое изображение.

– Тебе не нужно мое изображение, ведь у тебя есть я, – ответила Хюррем Султан.

– Да, есть. – Сулейман дотронулся до ярких рыжих волос, поправил ожерелье, отягощавшее нежную шею. – Но все же – почему? Я хотел бы понять.

– Это будет неправда. – Хюррем Султан покачала головой, и массивная подвеска вновь сползла чуть в сторону, что вызвало у Сулеймана улыбку – его любимая жена обожала драгоценности, но так и не научилась носить их. Всегда у нее что-то сбивалось, переворачивалось. Удивительно, но в этом было непередаваемое очарование, куда как большее, чем у других женщин.

– Неправда? – задумчиво переспросил султан.

– Да! Неправда! – Рыжие пряди взметнулись и опали, когдаХюррем Султан кивнула. Сулейман завороженно следил за игрой ее лица, волос, движениями тела. – Конечно, неправда. Как может быть правдой рассвет, изображенный на картине, если он давно сменился днем, вечером, а потом и ночью? Если наступил новый рассвет, множество новых рассветов, и ни один из них не был похож на тот, что мертво застыл на полотне? Как может быть правдой румянец, который исчез годы и годы назад? Нежность кожи, сменившаяся морщинами? Как я смогу жить, глядя на портрет, который убил и приколотил гвоздями к холсту единственный миг моей жизни, украв его у меня?

– А если портрет будет красив?

– Это неважно, – отмахнулась Хюррем Султан. – Это ведь мертвая красота, красота, которой не существует. Есть только одна я, вот тут, перед тобой. Все остальное – ложь, красивая или безобразная – неважно.

– Но художники все равно напишут твои портреты, – улыбнулся Сулейман. – Даже если ты не будешь позировать им, они напишут по описаниям или по воображению. Говорят, Тициан уже сделал это, и существует твой портрет его кисти.

– Пусть. – Хюррем Султан серьезно смотрела на повелителя. – Это не мой портрет. Это портрет Тициана. Знаешь, я долго думала над этим и поняла, что все художники пишут только себя. Так или иначе, но только себя, если не изображение свое, то душу. Даже Синан-ага, который строит для нас такие великолепные мечети и мосты. Он ведь тоже строит – себя!

– Но красота мечети, которую он построил по твоему заказу, говорит о красоте твоей души. – Сулейман внимательно слушал жену. Она часто поражала его своими рассуждениями.

– Нет! – Вновь взлетели и опали рыжие пряди. – О красоте моей души говорит лишь величина этой мечети, а все остальное – это красота Синана-аги.

– А о чем же тогда говорит величина Сулеймание? Ведь это – самая большая мечеть Стамбула. – Сулейману стало любопытно. – Тоже о красоте души Синана-аги и моей щедрости?

– О нет! Сулеймание говорит о твоем величии, о великом султанате, о непобедимости Османской империи! – воскликнула Хюррем Султан. – Твоя щедрость – это совсем другое дело. Хотя и в это величие Синан-ага вложил свою душу, но она является частью, а не целым.

Хюррем Султан вдруг засмеялась – россыпь хрустальных шариков по серебряному подносу.

– Ты знаешь, повелитель души моей, сердце мое, любовь моя, ты знаешь, что я оставлю в наследство? Не драгоценности и золото. Не поместья. Не дворцы. Даже не эти великолепные постройки Синана-аги и другие, за которые я не скупясь отдавала золото. Я оставлю мечту! Художники будут изображать меня красивой и безобразной, значительной и ничтожной, величественной и униженной – и все они будут ошибаться. Но они будут мечтать. И все, кто увидит эти портреты или хотя бы услышит обо мне, тоже будут мечтать. Мечта – вот мое главное наследство!

– Что ж, людям нужны мечты, – согласился Сулейман. – А что же оставлю в наследство я? Империю?

– Нет, повелитель, – покачала головой Хюррем Султан. – Империя была до тебя, будет и после. Ты оставишь потомкам куда как больше. Ты оставишь им – величие.