— Никуда не поеду, — в конце концов объявил он Марине, — просто не могу расстаться с тобой.

— Не выдумывай, — засмеялась она. — Потерпи немного. Может быть, я скоро приеду в Москву и снова пойду к врачу… Да что сейчас загадывать! Знаю только, что расстаемся мы ненадолго. А не поехать ты не можешь, у тебя концерт. И я буду смотреть твое выступление по телевизору. Представляю, как здорово это будет выглядеть! Ты будешь во фраке, красивый и важный. А твоя музыка…

Дальше он не слушал, все представил себе сам. И ощущение внутреннего подъема, когда выходишь на сцену, где ты один перед сотнями глаз, видимых тебе и миллионам невидимых, тех, кто смотрит тебя по телевизору. И страх от того, что ты можешь быть не понят ими, что те чувства, та боль и восторг, что ты вложил в свою музыку, могут быть не услышаны ими. И то, как страх этот забывается, стоит лишь прикоснуться к знакомым клавишам… А потом звуки стихают, и несколько секунд тишины решают, быть тебе наверху счастья или низвергнуться в пропасть. Потому что ты — это лишь твоя музыка, и если она ничтожна, то ты и сам ничтожен. И, наконец, бурные аплодисменты зала, дарящие тебе то высокое счастье, сравниться с которым может только любовь к женщине.

«Я выступлю в последний раз, а потом откажусь от Эли, меня выгонят из института, я вернусь к Марине. Еще только один раз», — думал он, давая ей уговорить себя уехать.

Он был честен перед всеми, а главное, перед собой, когда поезд, стуча колесами и покачиваясь, вез его в Москву.

Вернувшись в общежитие, он тут же позвонил Эле и попросил о встрече.

— Конечно, приезжай, — засмеялась Эля. — Немедленно приезжай, тут одному человеку не терпится с тобой встретиться.

Гадая, кому это он мог понадобиться, Олег нырнул в метро, потом пересел на автобус. В дороге созрело решение: сейчас он скажет Эле, что женится на Марине, но ребенка, их с Элей ребенка, признает своим.

Невеста вышла в халатике, непричесанная.

— Вот кому ты понадобился. — Эля взяла руку и положила на выпирающий живот. — Как только я услышала твой голос в трубке, он сразу же запрыгал от радости. Знаешь, он еще там, а уже все-все понимает.

И действительно, что-то несильно толкнулось в ладонь Олегу.

— Это Алик с папой здоровается, — смеялась Эля. — Только не знает, что здороваться нужно не ножкой, а ручкой.

«Стало быть, это его ножка», — растроганно подумал Олег. Чувства нежности, любви к маленькому существу охватили и до отказа заполнили его сердце. А потом его пронзила острая жалость к незнакомому малышу, которому предстояло появиться на свет сиротой.

— Он и правда все-все понимает, и когда я расстраиваюсь, и когда радуюсь, — говорила Эля.

«Я разведусь с ней, когда родится ребенок, обязательно разведусь», — повторял Олег как заклинание, выходя на улицу.

А потом был концерт. Как и ожидали, конкурс выиграл он, Олег Романов. Событие отмечали в ресторане «Космос», в кругу будущей семьи. Стол прямо-таки ломился от изысканных закусок и лучших вин, и первым, кто поднял тост за успех Олега, был профессор Белоусов…

А через несколько дней, держа под руку Элю, он уже входил в церемониальный зал Дворца бракосочетаний. Решительного разговора, который должен был закончиться разрывом и возвращением в родные края, так и не произошло.

И была Италия, прекрасная, как сон, солнечная и гостеприимная, страна художников и музыкантов. Он прислал Эле из Рима длинное восторженное письмо, а родителям — красивую открытку, в которой как бы между прочим, кстати, сообщал о своей женитьбе на Эле Белоусовой.

…И сейчас, вспоминая содержание того своего письма, Олег не смог удержаться от болезненного стона. Сон как будто рукой сняло, он резко поднялся с домотдыховской постели на ноги и застыл, глядя перед собой в одну точку. Господи, и как у него только повернулся язык просить родителей не сообщать Марине о его свадьбе? Мол, скоро приедет и сам с ней объяснится. И действительно, приехал… вместе с беременной Элей. Нет, он, конечно пытался отговорить жену, упирал, естественно, на трудности дороги на «перекладных», но мудрая Эля только улыбалась в ответ.

— Не преувеличивай, пожалуйста, — успокаивала она уже начинавшего раздражаться Олега. — Все это совсем не так страшно, как тебе кажется. И потом, согласись, должна же я когда-то познакомиться с твоими папой и мамой. А трудностей я не боюсь. Я ведь сильная…

Последнюю фразу Эля произнесла с какой-то особой интонацией, которая потом не раз приходила на память Олегу. Да, добиваться своего его жена умела, и он не раз убеждался в этом впоследствии. Вот и тогда она сделала все для того, чтобы он, Олег, не остался наедине с Мариной.

Разговор был долгим и тяжелым, он продолжал настаивать, говорил, что ее присутствие помешает его окончательному объяснению с Мариной. Разгорячившись, повысил голос и… подняв глаза, увидел, что молодая жена едва сдерживает слезы… Разговор пришлось прекратить, и Олег отступил, рассчитывая завтра же взять реванш. Но наутро, открыв глаза, он увидел, как Эля в одной сорочке стоит возле открытого чемодана и укладывает в него свое бельишко. И он с сокрушенным вздохом отвернулся к стенке…

Одним словом, в Бабушкино они поехали вдвоем. Эля, как и обещала, прекрасно перенесла дорогу. Дверь открыла мать…

Увидев сына с незнакомой женщиной, она через силу улыбнулась и отступила назад. Затем негромко, как-то сдавленно крикнула через плечо, в комнату:

— Сергей! — Вышел отец, увидев Олега, шагнул к нему, чтобы обнять… Заметив гостью, замер на секунду… Но тут же, скосив глаза на ее приподнятый спереди плащ, протянул руку, помог войти.

— Познакомьтесь, это моя жена, — сказал Олег.

— Здравствуйте, — пробормотала мама.

— Очень рады, — сказал отец. — Давайте знакомиться. Мать, что же ты?

Валентина Петровна отправилась накрывать на стол, сели обедать. Эля вела себя так, словно не видела пристальных взглядов свекрови, рассказывала о том, как развивается ребенок: сколько она прибавила в весе, как боится родов. Постепенно мама начала оттаивать, прекратила свое нарочитое молчание, стала сама расспрашивать Элю о внуке. С отцом Эля потом, когда мама убирала со стола, разговорилась о литературе. Пока все обходилось без эксцессов, и Олег надеялся, что и дальше будет так же. Было только одно, что вдруг внесло охлаждение в отношения матери и Эли. Когда Эля раз в десятый, обращаясь к матери Олега, сказала: «Валентина Петровна», мать, поджав губы, спросила:

— Ты что же, так и будешь всю жизнь меня по имени-отчеству называть?

— Да, — спокойно ответила Эля. — А как же еще?

— Некоторые матерей мужа мамой зовут, — обиженно произнесла мать.

— Оставь девушку в покое, Валюша, — мягко заступился отец. — Они другое поколение, сейчас все по-другому, в столице так не принято. И вы, Эля, не обращайте внимание.

Отец разговаривал с Элей на «вы» и был невероятно предупредителен…

Позднее, когда молодые остались наедине, Олег попытался уговорить Элю смягчить ее позицию. Честно говоря, ему было жалко мать, к тому же нельзя винить человека в том, что он прожил жизнь в другом мире. И кому идти на компромисс, как не молодым?

— Хорошо — быстро отпарировала Эля, — но тогда и ты называй моего отца папой. Идет?

Олег представил себе, как он, обращаясь к профессору Белоусову, называет его папой, и не выдержал, улыбнулся… И потом, видя, что маму, так и не смирившуюся с официальным обращением, коробит, только посмеивался.

После обеда жена прилегла ненадолго, а он еще долго рассказывал отцу об Элиной семье, друзьях и связях профессора. Наконец отец не выдержал:

— А Марина?

— Что Марина? — сразу же сник Олег.

— Она… знает?

Пришлось сказать правду.

— Нет, — он встал и стал одеваться. Родители молчали. Но тут из спальни вышла Эля.

— Я к Марине, — сказал он.

— И я с тобой, — засуетилась Эля. — А что? Тоже хочу повидаться. Мы ведь почти год не виделись…

— Нет, — сказал он. — Я пойду один. — Неожиданно Эля согласилась с Олегом.

— Хорошо, — покорно кивнула она. — Только прогуляемся сначала. Я ведь не местная, не знаю, где тут у вас гуляют.

Они вышли на набережную, долго бродили молча, спустились к воде.

— Что-нибудь не так? — спросила Эля, глядя на Волгу. — Красивая река.

— Я рад, что тебе нравится, — ответил Олег. — Но мне пора, Эля…

Она зябко передернула плечами.

— Ты ничего ей не сказал, — сказала Эля. — Как ты мог? Так нельзя.

— Нельзя, конечно, — согласился он, продолжая идти рядом, — но понимаешь, так получилось.

Внезапно Эля пошатнулась.

— Олег, мне что-то нехорошо. Мутит. Наверно, это из-за местной воды.

Он взял ее под руку, поддержал.

— Кошмар, — пролепетала Эля, сгибаясь. — Теперь и живот болит. Отведи меня домой.

Живот у Эли болел весь вечер и еще полночи. Правда, она уверяла, что боль слабая, но при этом так закусывала губу, что все метались по квартире, стараясь ей помочь. Его руку она сжимала с такой силой, что на коже потом остались синяки. В конце концов приехала «Скорая» и забрала Элю. Вернулись домой под утро… К счастью, все обошлось, но врач на всякий случай велел Эле полежать в постели. Весь следующий день Олег провел у изголовья жены.

К вечеру, однако, Эля встала, и они снова допоздна бродили по набережной.

— А ведь я так и не побывал в «Волжских зорях», — как бы между прочим сказал Олег. — Но обязательно пойду.

— Конечно, — торопливо согласилась Эля. — Ты же знаешь, и я за то, чтобы ты объяснился с Мариной начистоту. Цивилизованные люди поступают именно так. А в том, что вы расстались, нет ничего необыкновенного, у вас разные пути, ты и сам знаешь об этом, она была бы балластом, голос к ней бы не вернулся. И даже то, что она так уехала, тоже глупо… Все-таки год в Москве прожила, имела возможность как-то изменить ситуацию.

— Перестань, — поморщился он. — Прошу тебя…

— Хорошо, не буду. А может быть, и не стоит сейчас говорить ей обо всем? — Она как бы размышляла вслух. — Зачем зря травмировать человека? В конце концов, можно письмо написать из Москвы, когда вернемся…

Только кажущийся таким огромным на маленьком теле Эли живот помешал ему ударить жену. Олег попытался закурить, но руки дрожали так, что даже сигарету из пачки достать не смог. «Уехать куда глаза глядят, — думал он, — уехать к чертовой матери».

— Олег, прости, — Эля осторожно потянула его за рукав. — Я, наверно, что-то не то сказала. Прости меня, ради Бога. И — делай как знаешь…

Он обнял ее, такую беззащитную, маленькую на фоне огромной, бесстрастно несущей куда-то свои тяжелые волны реки. Затем поглядел на часы. Большая стрелка стояла рядом с цифрой двенадцать. В «Волжские зори» идти было поздно…

А на следующий день Эле стало опять нехорошо, и Олег снова остался дома. Испытал ли он при этом чувство облегчения? Безусловно. Но продолжал уверять себя, что не хочет волновать Элю, потому что боится за ребенка. Не пошел он к Марине и на третий день — последний перед отъездом…

В полдень Эля задремала, и он услышал разговор отца с матерью в соседней комнате. Стены в их квартире были тонкими, голос разносился далеко.

— Не так уж ей и плохо, — сердилась Валентина Петровна, — по крайней мере, чашку за собой могла бы вымыть… Между прочим, у меня дежурства ночные, прихожу уставшая… Марина бы так не поступила.

Отец что-то лениво возражал, но чувствовалось, что в душе он на стороне жены.

Когда Эля проснулась, Олег завел с ней разговор о матери, намекнул, что та устает… Мгновенно сообразив, откуда ветер дует, Эля потащилась на кухню.

— Вам помочь чем-нибудь? — обратилась она к Валентине Петровне. — Мне врач велел не перенапрягаться, но если вам трудно…

— Да нет, сама справлюсь, — отказалась Валентина Петровна. В последние два дня Эля заходила на кухню лишь для того, чтобы поесть то, что уже разложено по тарелкам. При этом каждый раз вполне резонно объясняла Олегу:

— Две хозяйки в доме всегда трудно, а в таком маленьком доме просто невозможно. Не могу же я дать понять Валентине Петровне, что ее время ушло и началась наша жизнь, а ее закончилась. Мне просто совестно вытеснять ее с ее любимой кухни…

На второй день, поздно вечером, они уехали обратно в Москву.

И только вернувшись в Москву, Олег засел за письмо к Марине — длинное, пространное. Писал, вымарывая и перечеркивая написанное, с каждой строчкой проникаясь острым презрением к человеку по имени Олег Романов. Тогда он еще не знал, что это состояние — надолго и что ему уже никогда не удастся избавиться от мук совести. И это будет, пожалуй, самая главная и самая страшная кара ему за содеянное.