— Еду, — лаконично ответствовал Касьян. Федя едва успел сообщить, что он ждет его на скамейке во дворике.

…A-а, он ждет денежку за сообщение. А если не она и не к Кирику?.. Все равно для поддержания духа надо отстегнуть Феде двадцать-тридцать штук.


Федя сидел на лавочке. Касьяну он обрадовался как родному. Тот дал ему тридцатник, пояснив, что это задаток.

Подробности были такие: дама молодая, синий короткий плащ-размахай, туфли-бахилы на здоровенной платформе и шляпа со спущенными полями.

Федя рванул за ней в подъезд — мало ли куда она идет и зачем… Она стояла у дверей Кирилла.

Вроде не Сонька. Эта повыше и стать другая. Он услышал у порога какой-то разговор, и дверь захлопнулась.

— Она там, — прошептал Федя.

— Хорошо, спасибо, — Касьян направился к дому.

— Вы что, пойдете? — испугался вдруг Федя. — Они на меня бочку покатят…

— Ничего не случится, Федор, — успокоил его Касьян. — Я с Кириком знаком. Был рядом, решил заскочить. Если у него дама, уйду тут же… А может, и дверь не откроют.

«…Не откроют — подожду», — подумал сыщик. Он направился в подъезд, а Федя — в ближайший ларек, раздумывая, нести Зофье и Барбосу бутылек или заначить и выпить тихонько во дворике, под сенью дерев. Как тут не пожалеть о Макарыче! Сейчас бы прямехонько к нему. За одну бутыль заплатил, вторую — в долг… И посидеть можно, покалякать. Но Макарыча нет. Кончил кто-то. Это для дураков: напился, окурился… Не пил тот никогда и не окуривался.

Войдя в подъезд, Касьян остановился. Пожалуй, ничего глупее он придумать не мог… В качестве кого он предстанет? Дурака-сыщика? Все мыслишки которого несложно вычислить, особенно такому умному мужику, как Кирик!

Нет, идти туда нельзя. Надо придумать что-то посерьезней…

Выйдя из подъезда, Касьян направился в отделение милиции, которое было совсем рядом, и вскоре явился обратно с биноклем. Он устроился на спинке скамейки, как раз напротив окон Кирика. Конечно, странно Касьян выглядел; впрочем, все дома пустовали в ожидании новых хозяев.

Хорошо, что художникам нужен свет — шторы были раздвинуты. Посреди комнаты стоял Кирик и что-то говорил даме в шляпе, плечи ее подрагивали, будто она плакала… Зина?!

Лица он не видел, но по стати, фигуре будто она. Касьян этому не удивился — что-то такое предполагал…

Кирик горячо убеждал женщину в чем-то. И вдруг она бросилась Кирику на грудь, зарывшись лицом в его рубаху. Тот осторожно отстранился и, взяв ее за руку, усадил на стул. Она не сопротивлялась, села, так и не подняв головы.

Касьян чертыхнулся. Плечи ее продолжали вздрагивать, Кирик подал ей стакан воды, она его отстранила рукой. Касьян разглядел даже жалость в лице Кирика. Вдруг дама вскочила и бросилась к двери. Кирик успел ухватить ее, и между ними началась борьба, в которой взял верх Кирик. И снова начал говорить, говорить, но, наконец, отпустил ее. Она что-то сказала, повернулась к двери и выбежала. Кирик остался растерянно стоять посреди мастерской.

Дама вышла из дома и, опустив голову, быстро пошла по улице.

Скатившись со скамейки, Касьян последовал за ней на довольно приличном расстоянии. Если он ее потеряет, явится к Кирику и заставит его рассказать, что за дама его посещала!

Дама уже дошла до угла и махнула рукой вывернувшемуся такси. Тут ей пришлось приподнять голову, поля шляпы колыхнулись, и Касьян узнал Зину.

Тихо присвистнув, он прекратил преследование. Сегодня, сейчас он поедет в Дом и будет там сидеть, пока она не вернется. Вот тогда он и уличит ее во вранье!


В этот день работа не шла совсем. Кирик красил третью часть триптиха. И все, что он делал, ему не нравилось. Может быть, из-за того, что с утра пришли «новые русские», заявив, что завтра-послезавтра в доме начинаются работы, и ему пора складывать свои мольберты. (Ходили они и к Зофье, но там не открыли, и новые хозяева подсунули под дверь записку с угрозой не только выкинуть все «святое семейство», но и кое-куда сдать.)

Но не это волновало Кирика. Сонечкина судьба не давала ему покоя. Вокруг нее сжималось кольцо. И занимался этим сыщик Касьян, умный, хитрый. Конечно, Кирик мало чем ему помог, но кто его знает. Уж больно пронизывающий у сыщика взгляд, хотя внешне рубаха-парень!

Где эта дурочка Соня? Кирик боялся, что она скоро у него появится… За его мастерской наверняка послеживают… Он кое-как бросал краску на холст, отдавшись своим невеселым мыслям.

И еще эти новые хозяева! Если он уедет, Сонечка потеряна окончательно, она и не знает толком его адрес…

А ему необходимо с ней увидеться!

Коротко позвонили в дверь. Новые? Рановато. Федя с просьбой о бутылке? Возможно. Он посмотрел в «глазок». Перед дверью стояла дама в большой шляпе, лица не видно.

Кирик отворил дверь. Дама подняла голову, открылось прелестное лицо, обрамленное рыжими завитками, она ослепительно улыбнулась.

— Кирик Успенский? — спросила она мягко. — Я правильно пришла?

— Да, — только и сумел ответить Кирик.

— Разрешите? — чуть насмешливо спросила молодая женщина. Смутившись, остолбеневший хозяин пригласил войти.

Она шла по коридору ломкой походкой красавицы, привыкшей к подиуму.

Чуть замешкавшись, женщина распахнула дверь в мастерскую, вошла и остановилась, разглядывая.

Молодая прекрасная незнакомка усмехнулась:

— Никогда подобного не видела! У вас всегда так? Или я попала не в то время? — она повернула к Кирику смеющееся лицо.

— Всегда, — откликнулся он.

Гостья внимательно посмотрела на него и медленно произнесла:

— Мне говорили, что вы молчун, но настолько?.. Впрочем, это ваше дело, — холодно проговорила она и перешла на деловой тон:

— Кирик…

Гостья подождала, пока он назовет свое отчество, чего он делать не собирался — она-то вообще не назвалась!

Словно смутившись, незнакомка воскликнула:

— Я же не представилась! Зинаида, — и протянула руку для поцелуя вниз ладонью. Но Кирик чуть поклонился и легонько пожал протянутую руку.

Дама, едва заметно нахмурившись, продолжила:

— Кирик… Я хотела бы иметь свой портрет.

И замолчала, глядя на него.

Художник тоже смотрел на нее. Гостья поежилась под его взглядом:

— Как вижу, такая натура вас не вдохновляет. Но я столько о вас слышала… Пусть это будет дорогой заказной портрет. Заказы же вы берете?..

И тогда он сказал:

— Здравствуй, Соня, я знал, что ты придешь, но не думал, что такой…

Потерявшись, она тихо спросила:

— Как ты меня узнал?.. — Раньше она его на «ты» не называла.

— Я же художник и столько красил тебя, — как-то печально ответил он. — Чутье. Может быть, такое же, как у матери. Думаешь, она бы тебя не узнала?

— Думаю, не узнала бы, — надменно произнесла Соня, — ведь мой «возлюбленный» Макс не узнал меня! Влюбился!.. — Все это она говорила с чувством превосходства, нисколько не смущаясь.

— Как ты изменилась, — медленно проговорил Кирик, разглядывая ее.

— Естественно! — воскликнула она.

— Я не о том… — вздохнул он, — ты изменилась внутренне.

— Что? Стала хуже? — с вызовом спросила Сонечка.

— Хочешь правду? Ты стала отвратительной.

Вспыхнув до корней своих рыжих завитков, она вдруг заплакала, отвернулась от него.

— Ты хотела правду? Ты ее получила, — говорил Кирик меж тем ровным, спокойным голосом. — А теперь ты плачешь. Чего ты ждала? Что я приду в восторг от твоей смазливой мордашки? Но ведь на меня это не действует, Соня, ты же должна бы меня знать! Или уже забыла? Немудрено.

Она не отвечала, отвернувшись, и Кирик замолчал, ощутив безмерную жестокость своего заявления.

Ведь она, по сути, девчонка! Ей так хотелось похвастаться своей новой внешностью, как новым нарядом! А он даже не оценил ее хотя бы одним-единственным комплиментом… Однако это была не та Сонечка, которую он знал и готов был полюбить… Даже если считать ее надменность и светские ужимки бравадой, маской.

Не так бы она пришла к нему, если бы осталась той Сонечкой, даже изменив внешность… Эта ему была несимпатична. И все же на сердце у него скребло оттого, что он ее обидел, и Кирик мягко предложил:

— Ну что ж, садись, посидим, как прежде, выпьем кофейку… И все обсудим.

Но видел, что это напрасно — она оскорблена, раздавлена, уничтожена его словами.

Плечи ее все еще дергались, и он тихо сказал:

— Сонечка, девочка моя, прости…

Кинувшись ему на грудь, она стала плакать, зарывшись лицом в его заляпанную красками рубаху. Кирик отодвинулся от нее, осторожно взял за руку и усадил на стул.

Соня все плакала, и он дал ей стакан воды… Она отстранила его руку и бросилась к двери.

Кирик догнал ее, приговаривая:

— Соня, Сонечка, ты не должна так уходить, слышишь? — Она молча, зло боролась с ним, и наконец он понял, что не хочет ее удерживать.

— Ты сама хочешь уйти. Иди. Но я тебя жду, поняла? Нам о многом нужно поговорить.

Хлопнула дверь. Кирик остался один, готовый бежать за ней. Как он мог так отстраниться? Ведь теперь она еще более хрупка и ранима! Какой же он тупой, черствый, эгоистичный тип. С ним нельзя иметь дело.

(Тут Касьян и засек Соню, когда она вышла и остановила машину. Он подумал, что «Зина» поехала в Дом, и потому со спокойной совестью отправился туда же. Однако Зина-Соня вдруг велела шоферу везти ее обратно.)

Кирик чувствовал себя убийцей, ему было тошно и страшно, он презирал себя и ненавидел, жалея Сонечку все больше и больше…

Он жалел ту Сонечку. Эта девица для него совершенно чужая, и он рад был, что она не стала его долго терзать заламыванием рук.

Но ведь она все-таки Соня! Сонечка! И потому он в ответе за нее. Вспомнился ему Касьян, который, несмотря на его профессию, был Кирику симпатичен… Однако тот при деле, он должен действовать по букве Закона, даже если сам будет испытывать к подследственной жалость.

«Господи! Прости меня!» И еще подумал Кирик, что если бы кто-то близкий и авторитетный (хотя среди живых для него авторитетов не было) сказал ему: «Ты отвратителен», мысль о самоубийстве не была бы для него дикой.

А что, если и Сонечка?.. Даже такая, как теперь?.. Кирик не знал, за что хвататься: то ли бежать ее разыскивать, то ли идти на поклон к Касьяну и все ему выложить, но лишь как предположение… Нет, нет и нет! Туда он не пойдет.

Именно в этот момент раздался звонок в дверь.


Это была Соня. Ее заплаканное лицо чуть-чуть приблизилось к тому, каким оно было тогда… Или Кирику так хотелось. Он был несказанно счастлив!

— Сонечка, дорогая моя, — сам чуть не плача, бормотал он, — я так рад, что ты вернулась! Я — дурак, идиот, прости меня, ради всего святого!

Он взял ее вялую, холодную, влажную руку, потащив в комнату, где они столько вечеров провели в разговорах, молчании, слушании музыки… О, какое это было счастливое время!

Не сопротивляясь, Соня дала снять с себя плащ, оказавшись в роскошном синем струящемся шелковом платье с тоненькой золотой цепочкой, обмотанной вокруг шеи несколько раз. Она была очень хороша с вьющейся пышной короткой стрижкой и бледным лицом, которое светилось, как драгоценный фарфор.

Кирик усадил Соню в кресло и принялся готовить кофе, давая ей время прийти в себя и настроиться на длинный разговор. И все-таки она лучше и умнее его! Она, которую он так оскорбил, вернулась! А он? Его корежило от собственной черствости.

Наконец кофе был готов, нашлось немного коньяка, и они сели за столик, все так же молча.

— Ну, Сонечка, расскажи мне все, как прежде. Только скажи — ты меня простила?

Она странно посмотрела на него, он вдруг заметил, что глаза у нее разного цвета: один — желтоватый, как бы прежний, другой — зеленоватый, словно у потустороннего существа.

— Простила, — коротко и бесстрастно ответила Сонечка. И он понял, что не простила. Пока, во всяком случае. Ну что ж, ему придется потрудиться, чтобы она поверила в его искренность.

Соня молча пила кофе, было видно, как ей трудно начинать исповедь. Девушка считала, что все будет совсем по-другому: она придет в блеске красоты и славы и не будет никакого тяжкого разговора, а только безудержное восхищение, удивление…

Он тут же полюбит ее… Потому что, как бы ни внушал он ей раньше, что ее уродство — это необычная красота, Соня не верила. Ей казалось, что если бы она стала красавицей, то Кирик полюбил бы ее… А тут такое!

Она забыла или не понимала, кто такой этот Кирик Успенский.

— Давай послушаем музыку, — вдруг сказал он, — хочешь Моцарта?

Соня кивнула, и он тихонько включил проигрыватель. Музыка расслабила ее, ей вспомнились их вечера, особенно тот, когда она рассказывала все о себе… Исповедь полилась сама собой, сначала спотыкающаяся, потом ровнее, глаже, но лишь по форме, ибо содержание ее становилось все чернее. Однако Кирик стойко слушал, не перебивая.