Приехали его мамаша с папашей, пригрозили милицией и выгнали всех наркоманов на улицу. Элина ушла жить к маленькой худенькой девушке, которую звали Муха. Жила Муха с матерью-алкоголичкой в коммуналке, где помимо них обретались две тихие старушки, которые наркоманов боялись и ни во что не встревали. Старушки кое как поддерживали порядок в квартире, периодически вымывали загаженную кухню, Элине было их жаль и в редкие минуты просветлений, она помогала им, правда довольно вяло. У нее совсем не было сил, кружилась голова, черные мушки летали перед глазами, стоило только нагнуться и резко встать.

— Что же ты, деточка? — тихо сетовали старушки, — Что же ты делаешь с собой, милая? Остановись, пока еще не поздно.

Элина плакала, утыкаясь лицом в теплое, уютное плечо, качала головой.

— Да… Я обязательно брошу. Обязательно!

Она сама себе верила, она готовилась собрать вещи и отправиться на станцию покупать билет домой… Но все желания забивала горчайшая депрессия… Или приходили ребята, готовили «винт»…

— Я в последний раз. Вот сейчас вмажусь — и домой… А дома перемучаюсь, переломаюсь, выдюжу как-нибудь. Дома даже стены помогают. Дома — мама…

Последние дни перед тем, как она оказалась в больнице, Элина вообще помнила смутно. Ей было очень плохо, так, как еще не было никогда раньше, однажды утром она просто не смогла встать с кровати, не было ни сил, ни желания, Элина с облегчением подумала, что умирает и просила тормощащую ее мать Мухи, оставить ее в покое. Сама Муха уже несколько дней не ночевала дома, а мать ее, испугавшись, что Элина умрет у нее в квартире, в какой-то момент просто попросила знакомых алкашей выволочь девушку на улицу и оттащить куда-нибудь подальше от ее дома.

Глава 7

Элина провела в больнице в общем почти пол года.

Попала в конце июня — а вышла за две недели до нового 2006 года.

Без малого шесть месяцев пряталась от мира за закрашенными больничными стеклами, в пахнущем хлоркой и кислой капустой больничном уюте. Здесь она чувствовала себя действительно защищенною. И старалась совсем никак не контактировать с внешним миром. По большому счету она общалась только с Андреем Степановичем, да и с ним в основном на темы околопрофессиональные, которые были интересны и ей и ему. В ответ на ее откровенность, Арванцов рассказал ей историю своей сестры и свою последовавшую за ее смертью одержимость найти универсальное лекарство для лечении наркомании. И о том, как эта мечта разбилась в прах.

Вот где-то после этого Элина и начала сама задумываться о том, как можно помочь таким, как она. Лекарства — это ведь ерунда… И эта самая пресловутая трудотерапия — тоже ерунда… Главное — слова. Какие слова могли бы помочь ей самой? Какие слова могли бы отвлечь ее от страданий в тот момент, когда все ее существо — душа, мозг, тело, нервы, сосуды, кровь — каждая молекула тела, каждая фибра души! — жаждали очередной порции сладкой отравы. Какие слова ей никто не сказал вовремя? Какие слова может сказать она, чтобы помочь другим? В конце концов, она ведь выбралась из рушащейся башни собственной жизни… С потерями, конечно. Со значительными потерями. Но она выжила. И теперь — она должна сделать хоть что-то полезное! Хоть как-то использовать подаренную ей жизнь — во благо! И теперь Элина чувствовала себя не в праве жить как прежде: бессмысленно существовать день за днем. Она должна была что-то сделать. Хоть что-то.

Нужные слова подобрать было неимоверно трудно, но времени у Элины было достаточно и, машинально окуная тряпку в ведро, отжимая, возя ею по полу, снова окуная и отжимая, Элина думала и думала, говорила с собой — прежней, и в конце концов слова нашлись. Те самые. Нужные. Убедительные. Потом она пыталась найти подходящие слова для своих друзей — тех еще, из прошлой жизни… Она разговаривала мысленно с живыми и с умершими, и с теми, про кого она теперь не знала, живы они или умерли… У нее было много времени на такие внутренние беседы. Для того, чтобы подобрать самые точные и правильные слова. Она представляла себе, что бы они ей ответили… В худшем случае… И училась тушить их агрессию, не реагировать на хамство. Жалеть и понимать.

А потом Элина начала разговаривать с пациентами клиники. Сидя у постели какого-нибудь очередного матерящегося полудурка, окончательно деградировавшего из-за наркотиков или вообще по жизни кретина, страдающего от ломки или сомлевшего от лекарств, Элина представляла себе, что передней Димка Ухо или Толстый, или кто-нибудь еще из тех ребят, кого она считала заслуживающими сочувствия. И пыталась говорить с ним так, как если бы этот самый придурок был ее лучшим другом. Или даже братом. Пыталась понять его и оправдать. Пыталась утешить.

И очень часто ей это удавалось. Придурок начинал слушать и затихал. А потом переставал быть придурком, оказывался вполне даже нормальным парнем со своими проблемами иногда — смешными, иногда — серьезными но почти всегда — заслуживающими сочувствия. Иногда Элине даже удавалось убедить своего подопечного в необходимости лечиться как следует, в необходимости излечения как такового, а главное — в том, что излечение вообще-то возможно! Большинство считало, что их все равно не вылечат… Даже те, кто хотел вылечиться, не верили в такую возможность. Обсуждались даже такие радикальные методики, как удаление какого-то участка в мозгу, отвечающего за удовольствие… Некоторые готовы были пойти даже на это! И к ним, к тем, кто согласен был вообще лишиться возможности получать удовольствие лишь бы перестать колоться, — Элина относилась особенно сочувственно.

Вообще, она заметила, что самое главное в лечение наркомана — это желание самого наркомана излечиться. И вера в возможность излечения. И вот веру-то она им и давала. Потому что могла показать свои ужасные руки и сказать: «Я тоже кололась, а теперь — посмотри, я здорова, и мне даже не хочется!». Это было правдой и наркоманы обостренным страданием чутьем своим понимали, что это — правда. И начинали верить.

Со временем Элина заметила, что гораздо сильнее ее увещевания действуют на парнишек. Может быть, тут дело было и в том что женщины вообще тяжелее излечиваются от наркомании и алкоголизма, а уж если напрямую говорить — вовсе не излечиваются… Но возможно так же, определенную роль играли внешняя привлекательность и артистизм Элины. Вспоминая уроки Ольховского — преподавателя Ольховского, а не любовника, про любовника она вообще старалась не вспоминать! — Элина старалась подыграть каждому из своих «пациентов»: сначала, в процессе дружеского общения, пыталась просечь, какой типаж женщин он считает наиболее привлекательным, а затем — сыграть этот типаж для него, очаровать, завлечь, и — уговорить лечиться. Это стало для нее настоящим хобби, единственным развлечением среди скучных больничных будней.

Поначалу она частенько ошибалась. Бывали неудачи. И даже серьезные неудачи…

Один раз четверо ее «пациентов», сговорившись, во время пересменки, когда в отделении почти никого не было, отловили Элину в коридоре, в процессе мытья полов, накинули ей на голову одеяло, скрутили, отволокли в процедурную, разложили на столе и изнасиловали. Правда, только двое успели, да и то — это было не слишком мучительно, успокоительные таблетки и истощение значительно умерили их пыл и силы, им достаточно было одного-двух толчков для того, чтобы кончить… Не было даже особенно противно — совсем недавно, всего несколько месяцев назад, Элине приходилось ложиться за дозу под кого ни попадя, ее и по кругу пускали, и ментов случалось обслуживать «по быстрому» — всякое бывало: хорошо еще, ей повезло и она ничего особо серьезного не подцепила… В общем, всякое в ее прежней жизни случалось, и она давно уже перестала испытывать чувство гадливости от совокупления с малознакомыми особями — как, впрочем, перестала испытывать и сексуальное удовольствие… Хотя, в принципе, наркоманы вообще сексом не особо интересуются. Наверное, этим ребятам не столько потрахаться хотелось, сколько унизить красивую девчонку, которая умудрилась вылечиться и даже перейти на сторону их «врагов».

Она же и так знала, что они ее ненавидят и считают предательницей: за то, что была одной из них, но завязала — предала кайф — а теперь еще и помогает мучителям, наставляет… Она все знала, но надеялась, что поможет им изменится! Да, ни больно, ни противно Элине не было, когда ее насиловали в процедурной, но зато было ужасно обидно. Она ведь пыталась им помочь! Она действительно пыталась им помочь! А они… Что они о ней подумали?

Оказалось — то же, что думали о ней все в больнице. Третьего насильника с Элины стащила, возмущенно вопя, медсестра Наташа Шульпякова.

— Ишь, бордель здесь устроили! Вон пошли! — визжала она на все отделение. — Я вам сегодня дополнительные вкачу, так и знайте… Притворяетесь только вялыми, а сами… А ты, Линка, помоешь здесь все, да продезинфицируешь! Да два раза! Нашла тоже место, чтобы потрахаться… В процедурной! А одеяло зачем на башку натянула? Чокнутые все извращенцы…

Элина с трудом выбралась из скрученного одеяла, с ненавистью посмотрела в красное от гнева, щекастое лицо Шульпяковой в обрамлении жестких химических кудряшек. И тихо сказала, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Я не выбирала процедурную, чтобы потрахаться. Меня сюда притащили, чтобы изнасиловать. Я не натягивала одеяло на башку. Его на меня накинули, чтобы не орала. Я все здесь помою и продезинфицирую, но только один раз, как положено, и не потому, что ты так сказала, а потому, что это — моя работа.

— Изнасиловали? — усмехнулась Шульпякова. — Ну, будешь знать, как глазки строить…

— Я им глазки не строила… Я пыталась помочь.

— Скорая секс-помощь?

— Нет. Я хотела, чтобы каждый из них увидел во мне свой идеал возлюбленной, — горько выдохнула Элина. — Мне так легче было бы уговорить их завязать, лечиться… Впрочем, ты все равно не поймешь.

— Идеал возлюбленной… Вот дура-то! — Шульпякова смотрела на Элину почти с сочувствием. — Да какой-такой идеал? Они и слов-то таких не знают! Для них и понятия-то такого не существует!

— Они могут не знать таких слов, но в душе у каждого человека живет мечта об идеале. Даже если человек сам этого не осознает. Надо просто точнее вычислить, что конкретно этому человеку нужно… И дать ему это… Найти подход…

— Они тебе показали, что им нужно, — жестко сказала Шульпякова. — Они — не люди. Уже не люди. И вылечить их нельзя. Так что оставь ты эти фантазии… Давай, я тебе лучше укольчик сделаю. Чтобы наверняка заразы не было… И успокоительную таблеточку дам. А то тебя трясет всю.

Элина посмотрела на свои руки — руки действительно дрожали.

— Укольчик сделай. А успокоительного не надо. Справлюсь. А насчет того что они уже не люди… Тут ты не права. Я думаю, в них можно еще пробудить людей. Если постараться.

Шульпякова пожала плечами и пошла за шприцем. И сделала Элине не один, а два укола. Второй, видимо, был все-таки успокоительный, потому что Элина вдруг ощутила страшную вялость и ели доплелась до своей комнатушки. Шульпякова помогла ей раздеться и лечь.

— И не беспокойся о процедурной, я Марью Ильиничну заставлю все там вымыть… А то она совсем разленилась, села тебе на шею и ножки свесила, ни черта не делает, только зарплату получать ходит, да в пищеблоке поворовывает, сука старая, — слышала Элина сквозь наваливающийся сон.

На следующий день Элине было муторно.

И на время она свои психотерапевтические экзерсисы прекратила.

Пока тех четверых не выписали.

Шульпякова проявила женскую солидарность — колола гадам двойную дозу успокоительного. И они ходили вялые. И к Элине не приставали. Даже и не вспоминали о случившемся.

А Элина очень этого боялась — вдруг будут ее этим дразнить, станут всем рассказывать? Но, наверное, не рассказывали, и Шульпякова тоже смолчала, потому что слухи не поползли. Обошлось.

И с новым «поколением» больных Элина снова начала экспериментировать. Только теперь старалась строго дозировать свое женское обаяние, больше рассчитывая на задушевные разговоры.

А с Наташей Шульпяковой она подружилась.

Ровесницы-одногодки, они были очень разные: Наташка была и проще, и правильнее, и все у нее было путем, и училище окончила, и замуж вышла, и сына родила… Элина ей завидовала.

А Наташка завидовала Элине. Ее красоте и ее богатому прошлому. Элина рассказывала про ВГИК, про свои романы, про Ольховского — не потому, что хотелось потрепаться, а ради того, чтобы расположить Наташку к себе через откровенность.

Наташка ахала и охала, говорила: «Поди, врешь ты все, женщина! Вы, наркоманы, все — врушки!» — но верила, и с каждым днем относилась к Элине все теплее и все уважительнее.

Говорила Элине: «Ты — совсем не от мира сего. Будь у меня такая дочка — я бы ни на шаг от себя не отпустила… Ведь ясно же — пропадет!».