Элина никогда не интересовалась, когда ее собираются выписывать, боялась, что ей тут же предложат отправляться восвояси. А идти ей было некуда. И некуда и незачем. И не в чем. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни, неизвестно, у кого из ее бывших друзей, а та футболка и те джинсы, в которых ее подобрала «скорая», годились разве что на тряпки, но уходить, конечно, придется в них, не в больничном же халате, право слово.

Андрей Степанович больше ни о чем не говорил с ней. С того самого раза, как он спрашивал ее, будет ли она лечиться, они виделись только на утренних обходах, да и то не каждый день. Он смотрел ее медицинскую карту, делал новые назначения, убирал старые. Элина не спрашивала его ни о чем, отчасти от того, что очень долго ей было совершенно безразлично собственное состояние, отчасти потому, что просто не хотела обращать на себя внимание. После того довольно резкого разговора в его кабинете, Элине казалось, что Арванцов глубоко презирает наркоманов и в глубине души считает их ничтожествами, недостойными того, чтобы тратить на них время. «Должно быть, он очень несчастный человек, — думала она иногда, глядя на то, как он осматривает соседей по палате, — занимается работой, которая ему отвратительна».

Однажды утром Андрей Степанович чуть дольше задержался у ее кровати.

— Ну что, Александрова, готовься на выписку, — сказал он ей.

У Элины вдруг пересохло во рту.

— Я уже… здорова? — спросила она.

Впервые за эти три недели она смотрела ему в глаза, смотрела ошеломленно и испугано, и доктор смотрел на нее, устало и печально.

— Здорова, — подтвердил он, — Физически, вполне…

Казалось он хотел еще что-то сказать, но передумал.

— Когда мне уходить? — Элина старалась говорить спокойно и равнодушно. А что она хотела? Оставаться в больнице вечно? То, что она не хотела думать о своей дальнейшей жизни и никак не представляла себе, что будет делать, когда окажется за воротами больницы, ничего не меняет. Думать надо было. И решать надо было. Или она снова надеялась, что кто-то сделает это за нее?

Андрей Степанович помолчал.

— Зайди ко мне в кабинет, — вздохнул он, — через… полчаса, после обхода.


Сегодняшнее дежурство было для Арванцова очень тяжелым, ночью привезли парня с передозировкой, да еще и основательно накачанного алкоголем. Еле-еле вытащили. Поспать не удалось ни минуты, да что там, и присесть-то толком некогда было. Он, собственно, и обход не был обязан делать, вполне уже мог ехать домой, но как-то вошло в привычку — перед уходом всегда навещать недавно поступивших и готовящихся к выписке. Как будто был какой-то страх упустить нечто важное.

А дома ждали завтрак и постель.

И часов пять спокойного сна, пока не придут из школы девочки.

Впрочем, пять часов уже никак не получится, от силы четыре, но разве можно взять и уехать, когда на тебя смотрят такими глазами, полными ужаса и мольбы? Врач сделал все, что мог… Что еще? А что, в самом деле, он может сделать? Элина Александрова действительно почти здорова. Ну, насколько может быть здоров человек, после таких издевательств над собственным организмом. Поправилась, похорошела, уже не похожа на ту бледную тень, с которой он пытался говорить три недели назад. Только в глазах по прежнему темно. И холодно. «Вы мне верите?» А ты сама-то веришь себе, девочка? Ой, вряд ли…

— Ну и что ты намерена делать дальше?

Какое странное чувство… Как будто он, уже взрослый, сегодняшний, вдруг вернулся на двадцать лет назад, только не в свою старую комнату, где когда-то он плакал от страха и бессилия, глядя как умирает его сестра, — нет, он по-прежнему, в этом кабинете, только перед ним сидит Машка, еще живая, молоденькая дурочка, запутавшаяся, уставшая, потерявшая волю к жизни. Сидит, сгорбившись и сцепив пальцы рук. Смотрит в сторону. Но только он теперь может удержать ее, хотя бы даже и насильно… Он теперь может все.

— Не знаю… — говорит она, — Придумаю, что-нибудь.

— И когда придумывать будешь?

— Не знаю…

— Домой не собираешься?

Не знаю… Не знаю…

— Да, собираюсь…

Врет. Врет только для того, чтобы он отвязался от нее. Так же, как когда-то врала Машка, не ему врала — матери, только чтобы отстала…

— Так значит, да?… А говорила, что тебе можно верить.

Молчит и слезы уже текут по щекам.

Какой смысл ее мучить, она не справится сама. Ни силы, ни воли… Да и откуда бы им взяться? Ты отремонтировал только тело. А ремонтировать душу вообще-то не твоя компетенция.

Андрей Степанович поднялся из-за стола. Идти к Николаеву? Секретарша главврача варит отличный кофе, вот что сейчас нужно, — выпить кофе. И тогда откроется второе дыхание и можно будет что-то придумать. Это усталость и бессонная ночь виноваты, и еще то, что почему-то глядя на Элину Александрову он все время вспоминает Машку. И если сейчас эта девушка уйдет, уйдет во мрак, так же, как когда-то ушла сестра, он не простит себе этого никогда. Просто потому, что спасти Машку он не мог никак, а судьба этой девушки сейчас в его руках. Он может ее спасти, может… Откуда такая уверенность?

Он опустился перед Элиной на корточки и сжал ее холодные пальцы.

— А вот плакать не надо. Придумаем что-нибудь… Иди к себе в палату, и успокойся.

Элина посмотрела на него удивленно.

— Иди-иди… — Андрей Степанович тяжело поднялся, — Будем думать, что с тобой делать…

Дмитрий Дмитриевич Николаев, занимавший последние несколько лет место главврача в «Чеховке» приходил на работу рано, того же требовал и от секретарши, девушки вообще довольно легкомысленной и любящей подольше поспать по утрам. Оленька частенько опаздывала, Дим Димыч устраивал ей нагоняй, Оленька клялась больше не опаздывать, и опаздывала снова. В больнице сплетничали, что Николаев питает к Оленьке нежные чувства, но по мнению Арванцова чувства эти были скорее отеческого плана, а вовсе не того, о чем шушукались медсестры, к педофилии Дим Димыч склонен не был, а Оленьке, воздушному созданию, студентке какого-то экономического колледжа, едва ли исполнилось двадцать лет. Это она, скорее, испытывала к патрону романтические чувства, наслушавшись историй о его героическом и весьма богатом событиями прошлом.

Сегодня, как ни странно, она была уже на месте. Уже включила радио и, сняв туфельки, балансировала на столе, между бумаг, пытаясь открыть форточку.

— Ой, — сказала она, обернувшись на Арванцова.

— Привет, — улыбнулся ей Андрей Степанович, старательно не глядя туда, где кончалась коротенькая юбочка и начинались длинные стройные ножки, — Кофе есть?

— Я только пришла, — сказала обиженно Оленька и осторожно спустилась со стола, — Сейчас сделаю. Садись, подожди, Димыча все равно нет, он еще обход на закончил.

Она отправилась к кофеварке.

— Ты с дежурства или на дежурство?

— С дежурства… Спать страшно хочется, поэтому давай скорее кофе.

— А чего домой не едешь?

— Сейчас поговорю с Димычем и поеду.

Николаев пришел, когда кофе был уже выпит. Никакой особенной бодрости он не прибавил, спать, впрочем, тоже уже не хотелось, но и голова окончательно перестала соображать. Больше всего Андрей Степанович опасался, что Николаев не примет его сейчас, сославшись на какие-то срочные дела, и он плюнет на все и поедет домой, оставив вопрос с Элиной Александровой открытым… А потом… Потом, выспавшись и вернувшись в состояние здравого ума и трезвой памяти, он вообще откажется от мысли что-то предпринимать. Ну кто ему в сущности эта девушка? Реинкарнация Машки? Бред какой-то…

— Ты ко мне? — удивился Николаев, — Давай, заходи.

Дмитрий Дмитриевич слушал его внимательно, не прерывал и даже не смотрел, как на идиота. Хотя все-таки как-то странно смотрел.

— У нас здесь не реабилитационный центр, — сказал он, когда Арванцов до конца изложил ему свою просьбу, — Мы не можем здесь оставлять пациентов на неопределенный срок после окончания лечения… Ну еще недельку ты ее подержишь, ладно, а дальше-то что?

— Да я не хочу ее как пациентку оставлять… У меня тут мысль появилась, оформить ее, ну… как уборщицу что ли… Главное, чтобы она пожила здесь, в больнице немного… пока в себя не придет. Ей деваться некуда. Домой она сейчас не поедет, хоть убей ее… Матери то ли боится, то ли стыдно… А поживет здесь месяц, ну, может два, и я смогу ее убедить, что надо все-таки к матери ехать и как-то жизнь новую начинать.

— Ну ты даешь, — Николаев покачал головой, — Как по-твоему, она будет жить в больнице? На каких основаниях?

— Освободим ей подсобку, все равно там хлам какой-то, вывезти давно пора… А если будет у нее зарплата, ну хотя бы рублей пятьсот, будет питаться на эти деньги в столовой.

Николаев какое-то время молчал. Должно быть, размышлял, окончательно свихнулся Арванцов или это у него временное явление, от переутомления.

— Слушай, дорогой, — сказал он, наконец, — Благие намерения знаешь куда приводят?…

— Знаю, — тихо проговорил Арванцов, — из ЦКБ в Чечню…

Николаев громко хмыкнул.

— И что, печальный опыт старшего коллеги ничему не учит?

Главврач поднялся из-за стола, вынул из кармана халата пачку сигарет и закурил.

— Да и не за благие намерения меня из ЦКБ погнали, как раз напротив… Слышите звон, да не знаете, где он… Скажи мне вот что, с этой девушкой у тебя что-то есть?

Арванцов посмотрел на него с искренним изумлением.

— Да что вы?… Вы подумали?..

— Подумал, — согласился Николаев, — и все остальные, — он развел руками, — все здесь подумают то же самое.

— Черт, — Андрей Степанович устало потер лицо, как будто стряхивая дурман, — Мне это и в голову не приходило! Ерунда какая!

— Так что подумай надо всем этим еще раз. Надо тебе все это или все-таки нет.

— Надо… не надо… — с болью проговорил Арванцов, — Не в этом же дело. У меня дочка старшая котенка с улицы притащила, помоечного, паршивого, выхаживала две недели…

— Ладно, ладно, не дави на совесть, — усмехнулся Николаев, — Мне-то что… Это у тебя проблемы будут, а не у меня… оставляй свою наркоманку-нелегалку. Я Ольге скажу, приказ на оформление ее уборщицей она сделает. Прописка-то у нее есть, надеюсь?

— Есть, временная.

— Ну и то хорошо…

— Спасибо, Дмитрий Дмитриевич…

— Да не за что… Ты себе геморрой придумываешь, мало тебе проблем… Своим там в отделении не забудь сказать, чтобы в случае проверки никто не проговорился, что в подсобке человек живет. Можешь с должности полететь, между прочим.


Так Элина осталась в больнице. Девушке выделили коморку для жилья, куда поставили кровать и тумбочку, ее кормили в больничной столовой, и даже обещались платить зарплату — рублей триста в месяц. Одеваться приходилось во все больничное. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни. Неизвестно, у кого из ее бывших друзей. Так что, когда полили осенние дожди и лужицы схватились первым хрустящим ледком, Элине пришлось позабыть вообще о прогулках, смотреть на улицу только через стекло. Но она была скорее довольна этим обстоятельством. Если она не станет выходить на улицу, прежняя жизнь никак не сможет ухватить ее и всосать обратно.

Сознание того, что теперь она в безопасности и ей не грозит перспектива снова оказаться на улице, умиротворяло и радовало. Постепенно Элина начала возвращаться к жизни, и прежде всего возвращаться к себе. Теперь ей было не страшно вспоминать то, что происходило с ней за эти два года, она научилась абстрагироваться от себя — той, странной, отчаянной и безумной, глупой Элины, которая пришла к столь плачевному финалу. Девушка научилась жить с этими воспоминаниями и мириться с ними, думая о той, прошлой Элине, как об умершей, — она представляла себе, что ее сердце остановилось на станции метро «Пушкинская» и ее не стало, и уже не будет больше никогда. А потом она родилась… То есть вообще-то уже не совсем она, а кто-то другой. И будет у нее теперь все по-новому. С чистого листа.

Андрей Степанович почти не общался с ней. Элине казалось, что после того, как он пришел к ней в палату и рассказал о том, как она будет жить дальше, он намеренно избегал ее, даже не смотрел в ее сторону. Это было немного странно и даже обидно, учитывая, что в тот день он держался с ней так по-дружески. Элина не питала никаких радужных надежд и не призналась бы в этом никому и никогда, но часто перед тем, как уснуть, она вспоминала, как Арванцов сидел с ней рядом и держал за руки и обещал, что все будет хорошо… и он не отпустит ее никуда… и позаботится… Нет, она не собиралась влюбляться в доктора, ни за что на свете! Просто… Ну не все же думать о прошлом. А влюбленностей никаких больше в ее жизни вовсе не будет, все эти влюбленности никогда не заканчивались ничем хорошим.