Екатерина Вересова - Терпкое вино любви

Разумеется, Ольга слышала. «Молодые люди», нисколько не стесняясь, пьяными голосами выкрикивали «Зиг хайль!» и характерным жестом вскидывали руки.

— Нет, там слишком громко играла музыка, — ответила она.

Неприметный нетерпеливо поерзал.

— Давайте прекратим этот бессмысленный разговор вокруг да около, — сказал он. — Вы не могли не знать об увлечении Штраль немецким фашизмом, и вы знали о нем. Почему не доложили об этом куда следует?

У Ольги даже язык отнялся от возмущения.

— Вы хотите сказать, что я должна была донести на нее?

— Что за выражение — донести, — скривился неприметный, — просто сообщить.

— Но она же никакая не фашистка. Она еще просто глупая девчонка. Сама не понимает, что делает. Для нее же это все как игра…

— Вы тоже считаете, что все это игра? — перебил ее лысый.

— Нет, не считаю! — огрызнулась Ольга, вконец потеряв терпение. — И я говорила ей об этом. И она соглашалась со мной. Таких, как она, ведь очень легко заткнуть. Достаточно напомнить про концлагеря, про сожженные деревни. Она же по натуре нормальный человек, ну какая она фашистка? Скорее, просто дурочка. Живет одна, без родителей. Приехала черт знает откуда, квартиру ей шикарную сняли. Надо же как-то самоутверждаться…

Неприметный слушал ее, открыв рот. Как будто она выдавала какую-то ранее неизвестную им информацию. Оба заметно присмирели, а во взгляде лысого появилось даже нечто похожее на уважение. Когда Ольга закончила свою пламенную защитную речь, он протянул ей чистый лист бумаги и попросил записать показания.

Справившись с этим, Ольга поставила размашистую подпись и с некоторой брезгливостью вернула ему бумагу.

— Я свободна?

— Теперь — да.

— Если у вас будет еще что сообщить нам, вот наш телефон, — сказал неприметный и сунул ей в руку крошечную бумажку.

Ольга ничего не ответила, только смерила его выразительным взглядом. Он тут же опустил глаза. Тогда Ольга снова повернулась к лысому.

— Разрешите задать вам один прямой вопрос? Учитывая, что вы все знаете?

— Разрешаю.

— Скажите, вы отпустите меня во Францию?

Лицо его снова посерело, как будто на него наползла туча.

— Посмотрим, — прищурившись, сказал он…

Скрип открываемой двери вывел Ольгу из раздумий. Она инстинктивно прикрыла распухшее лицо рукой — а вдруг это кто-нибудь знакомый? У нее шевельнулась мысль, что это мог быть Мишель, который узнал, что ее избили и она попала в больницу. Но это была всего лишь медсестра, полная, с безбровым, похожим на блин лицом. Она внесла и поставила на тумбочку поднос, на котором лежали таблетки и накрытые марлей шприцы.

— Проснулась, — сказала она блеклым голосом, таким, что нельзя было понять, радует ее этот факт или огорчает.

Ольга ничего не ответила. Медсестра взяла с тумбочки градусник и засунула его Ольге под мышку. Затем велела перевернуться и начала проворно разматывать бинты.

— Голова болит? — спросила она тем же безучастным тоном.

— Немного, — чуть слышно отозвалась Ольга.

— Не тошнит?

Ольгу тошнило. Она знала, что тошнота бывает при сотрясении мозга.

— Да, — ответила она, — скажите, а у меня нет ничего… страшного?

Медсестра помолчала — как будто нарочно хотела помучить ее неизвестностью. Потом нехотя бросила:

— Ничего особенного. Сотрясение средней тяжести. Ушибы. После обхода принесу тебе холодные примочки.

— А можно мне вставать?

— Только в туалет. Еду принимать — в постели.

Медсестра закончила перевязку и вытащила градусник. Близоруко сощурилась.

— А еще скажите, пожалуйста, — спросила Ольга так робко, словно от этой женщины в белом халате зависела ее дальнейшая судьба, — можно ли мне как-нибудь позвонить соседям? У меня дома больная бабушка.

Медсестра опустила глаза. Она-то знала про больную бабушку больше, чем ее внучка. Когда их бригада принимала вчера на травмопункте избитую, впавшую в забытье девушку, дежурная со «Скорой помощи» поделилась с ними историей про то, как, увидев изуродованную внучку, бабуля так разволновалась, что пришлось вызывать еще одну машину и везти старушку в другую больницу, в терапевтическое отделение.

Медсестра посмотрела на девушку и встретилась с ее черными глазами, которые едва были видны под припухшими веками.

— Позвонить-то можно, — сказала она, — только бабуля твоя не дома.

— А где она? — упавшим голосом спросила Ольга.

— В больнице она, — ответила медсестра и поспешно добавила: — Про состояние ничего сказать не могу.

Она взяла с подноса таблетку и положила ее на тумбочку рядом с градусником. Затем подхватила капельницу и покатила ее к выходу.

— Выпьешь после еды лекарство, — буркнула она напоследок и вышла из палаты, оставив Ольгу в полном смятении.

Оказывается, все было даже ужаснее, чем она предполагала! Бабушка в больнице! Это все ее проклятая гипертония. В последнее время она жила на сплошном клофелине. Врач велел ей постоянно измерять давление, даже поздно ночью. Ольга объездила все аптеки и купила ей тонометр. Как внезапно все это случилось…

Еще совсем недавно, зимой, она была такая крепкая и резвая. Пока Ольга на занятиях — всю работу по дому переделает. Ольга в жизни еще не встречала такой любви к порядку. И ее, Ольгу, бабушка всегда жалела. «Твое дело выучиться, — говорила она, — с тряпками да кастрюлями еще успеешь повозиться». Она неторопливо одевалась в чистейшую, свежевыглаженную одежду, красила губы немодной вишневой помадой, взбивала подкрашенные волосы (она даже химию делала в свои семьдесят с лишним), душилась — и шла с корзинкой на рынок. На каждый праздник она обязательно пекла пироги… А осенью покупала на рынке виноград и ставила душистое вино… Она говорила, что их предок тоже делал вино — он был виноделом и ездил во Францию, чтобы учиться там виноделию. И она тоже могла бы поехать во Францию, но теперь не поедет… И Мишель, Мишель, Мишель… Вот он подходит, протягивает к ней ласковые руки, гладит ее по плечам, потом накрывает ладонями ее груди… От нежных прикосновений набухают и тычутся в шелковую рубашку ее соски, а лоно омывает сладкой волной… Его мягкие серые волосы щекочут ей низ живота…

Ольга вдруг почувствовала, что проваливается в какую-то жаркую мутную слизь, которая обволакивает ее, как горячий кисель, и уносит все дальше и дальше…

Валентин Григорьевич Левин собирался на работу в университет. Он стоял перед открытым шкафом, перебирал галстуки и по очереди прикладывал их к рубашке. Сегодня ему предстояло сидеть в приемной комиссии и несколько часов подряд выслушивать сбивчивый бред, который обычно со страху несут абитуриенты с подготовительного отделения. Впрочем, однообразие этого процесса несколько скрашивалось возможностью посмотреть на растерянных семнадцатилетних очаровашек. Это был калейдоскоп темпераментов, характеров, вкусов и манер одеваться. Доцент любил разнообразие в жизни, он считал себя раскрепощенным человеком. Возможно, сама специальность (он был зоологом) приучила его к этому разнообразию. Мир представлялся ему многоцветной и живой броуновской мозаикой, в которой каждая частичка имеет право соприкоснуться с другой, а потом разойтись. По этому же принципу он общался с людьми. С женой, сорокалетней копией Бриджит Бардо, Верой Антоновной, он состоял в довольно свободном браке, хотя сама она согласия на это не давала. Сына Мишу Валентин Григорьевич старался воспитать в том же духе, внушая ему, что главное в жизни — это независимость.

Наконец нужный галстук был выбран.

— Кстати, ты слышал, что твоя бывшая пассия угодила в больницу? — крикнул он сыну в соседнюю комнату.

Через несколько секунд в дверях появился Миша. Красивое лицо его выражало недоумение. «Даже слишком красивое у него лицо, — подумал доцент. — С таким лицом трудно будет делать карьеру».

— Как в больницу? — спросил Миша. — Из-за чего?

— Точно не знаю. Говорят, ее избили на улице какие-то подростки.

— Так сильно избили, что она попала в больницу? — не поверил сын.

— Бывает и до смерти забивают, — невозмутимо заметил Валентин Григорьевич.

— А я так думаю, что приличных девушек никто никогда не изобьет, — донесся из кухни голос Веры Антоновны. — Она или сама водилась с этими ублюдками — и что-то там с ними не поделила… или просто шлялась ночью, за что и получила.

— Ну не надо так говорить, мама. Ты же ее не знаешь… — попробовал было заступиться за Ольгу Миша.

— А что тут знать-то? Что тут знать-то? — мама вошла в спальню, для обсуждения морального облика Ольги собралась вся семья. — Если она сумела влипнуть в такую историю… И еще и тебя втянула… Да-да, ты рано успокаиваешься. Мы с отцом до сих пор не можем прийти в себя после случившегося.

— Но ведь пока еще ничего не случилось… — попытался возразить Миша.

— А ты что, хочешь, чтобы случилось? — вступил в разговор отец. — Ты хочешь, чтобы мы с мамой потеряли заработанные годами, бессонными ночами… интригами, в конце концов, насиженные места? Ты знаешь, что мама должна получить «профессора»? А мне осталось совсем недолго ждать, когда наш Муравьед отправится к праотцам… Ты понимаешь, что в такой ситуации достаточно маленькой искорки, вроде звонка из… сам знаешь, откуда… И все наши планы вспыхнут синим пламенем! — Валентин Григорьевич порывисто расчесывал перед зеркалом свою гордость — густую черную шевелюру. Синие глаза его нервно поблескивали.

У мамы что-то громко зашипело на кухне, и она, всплеснув руками, убежала.

Миша с понурым лицом уселся на пол. На двуспальной кровати сидеть не разрешалось, а больше в этой комнате сидеть было не на чем.

— Ты тоже считаешь ее порочной? — спросил он у отца.

— Ну зачем так грубо? К чему эти мещанские характеристики? — смягчился Валентин Григорьевич. — Обыкновенная «телка»… — он пожал плечами. — Я хочу, чтобы ты научился правильно понимать такие вещи. Я для чего выделял тебе деньги на личную жизнь? Чтобы ты не шлялся по чердакам и не «трахался» в парках по скамейкам. Я же не дурак, я прекрасно понимаю, что в твоем возрасте это необходимо. Да и не только в твоем… — поспешно поправился он и стал надевать серый вельветовый пиджак.

— Мне кажется, у нас с ней была любовь… — неуверенно пробасил Миша и обхватил голову руками. — Я даже скучаю по ней… Тем более она попала в больницу. Я должен хотя бы ее проведать…

— Ни в коем случае! — взвизгнул доцент. — Ни в коем случае! Именно поэтому я тебе рассказал. Боялся, что узнаешь от посторонних и тут же побежишь. — Валентин Григорьевич стал нервно расхаживать по комнате. — Вот, пожалуйста! — выкрикивал он. — Вот тебе случай показать себя мужчиной! Надо научиться вырывать их из сердца, понял? С мясом вырывать! — он ущипнул себя за грудь, как будто хотел продемонстрировать, как вырывает оттуда кусок.

На его крики с кухни снова прибежала Вера Антоновна.

— Ну не волнуйся, Валик, тебе вредно так волноваться! — запричитала она, поглаживая мужа по спине.

Возможно, она не слышала, о чем кричал отец семейства. А может, и слышала — просто для нее не было секретом существование в его жизни «телок», которых надо «вырывать с мясом». Главное, чтобы у мужа не повышался адреналин.

Левин-младший поднялся с голубого ковра и понуро побрел в свою комнату.

— Так ты понял меня? — прозвучал ему вслед строгий голос отца.

— Понял… — проворчал в ответ Миша.

Вернувшись в комнату, он включил на полную громкость «Лед-Зепеллин» и повалился вниз лицом на диван.

Через три дня к Ольге в больницу пришли из университета мадемуазель Надин, рыжая Натали — Наташа Козлова, вечно сонный Жан — Женя Сердюк с букетом цветов и Лена Завозина по прозвищу Хлеб Профессии. Свое странное прозвище она получила после того, как кто-то по неосторожности забыл в парте ее лекции, которые она дала списать. Лекции пропали, и Лена, узнав об этом, долго сокрушалась: «Ну что же я теперь буду делать! Это же хлеб профессии! А вы у меня его украли…»

Все они были включены в список для поездки в Париж, это Ольга помнила точно. За исключением мадемуазель Надин, которая уже ездила сопровождать группу студентов в прошлом году. Не успела Ольга удивиться, почему они пришли в таком составе, как мадемуазель Надин очень серьезно сказала:

— Оля, я хочу, чтобы ты знала — ты все-таки едешь во Францию. Поэтому постарайся поскорее выздороветь. Настрой себя. Отлет через три недели. Думаю, к этому времени ты успеешь встать на ноги.