Василий отправился на кухню готовить кофе, а она стала неторопливо осматривать квартиру. Интересно, в его комнате такой же умопомрачительный порядок? Она толкнула дверь, и… у нее вырвался невольный возглас удивления.

Отовсюду, со всех стен и даже с потолка, на нее смотрели лица Ольги Коломиец — ее лица в разных ракурсах, разных размеров. На некоторых она была в полный рост. А на одной фотографии Ольга разглядела за своей спиной… Мишеля!

В комнату вошел Василий с дымящимися чашками на подносе. Ольга в изумлении молча смотрела на него.

Но на этот раз он сам спас положение, проявив завидную решительность и такт. Не зря говорят, что дома и стены помогают.

— Это мое увлечение, — сказал он так, что было непонятно, о чем он говорит — об увлечении фотографией или об Ольге. — Правда, красиво?

— Некоторые снимки очень удачные, — согласилась Ольга, выдерживая его безличный светский тон.

— Садись, — Василий указал ей на раскладной диванчик, который был здесь единственной мягкой мебелью.

Ольга присела на краешек и взяла с подноса чашку с горячим кофе. «Что за дурацкий день!» — думала она. Она только и делает, что пьет то кофе с коньяком, то шоколад, теперь опять кофе. Остается завершить все это бутылкой водки и упасть! Если бы она знала тогда, отчего ей предстоит упасть на темной пустынной улице!

Василий присел рядом с ней и небрежно приобнял ее сзади за плечи. От неожиданности Ольга повернула к нему лицо и встретила испуганные немигающие глаза.

— Прости меня, — почему-то сказал Василий и прижался губами к ее губам.

В сущности, в этом прикосновении не было ничего неприятного, но по телу Ольги словно прошел электрический ток. Перед глазами вспыхнуло яркое, как бегущая неоновая реклама, имя: «Мишель!» Она выронила из рук чашку с кофе, вынырнула из-под обнимающей ее руки и резко вскочила.

— Нет уж, это ты прости! — воскликнула она и, ничего не видя, побежала к выходу. Схватила в коридоре свою сумочку и буквально вылетела из квартиры.

Домой Ольга пришла чернее тучи. Бабушка видела, что Ольга не в себе, что у нее что-то случилось, однако по заведенному у них правилу ни о чем не спрашивала, ждала, что внучка заговорит первая. Но Ольга молчала. Весь день она просидела за книгами и тетрадями. А вечером ушла, сказав, что выйдет подышать. Господи, лучше бы она никуда не выходила!

В сумерках бежала она по неприветливым дворам и узким улочкам. Путь ее лежал в старый район, где чудом уцелели приземистые деревянные домишки, в одном из которых еще недавно горела по вечерам свеча… Еще два поворота — и она увидит знакомую калитку. Быстрым шагом Ольга шла мимо знакомых вросших в землю домов, по кривым улочкам, по которым они так часто шагали рука об руку с Мишелем! Нижние этажи здесь располагались так низко, что окна лишь наполовину выглядывали из-под земли. Ольгу всегда удивляло, как люди не боятся там жить? На многих окнах даже не было решеток, а форточки там всегда держали открытыми. Ольге казалось, что они, как разинутые рты, так и дразнят, так и вызывают на шалость. Она уже не помнила, кто из них придумал это дурацкое развлечение — что-нибудь громко выкрикивать в эти низкие окна. Но со временем это стало у них чем-то вроде вечернего ритуала: подкрасться к низкому окошку, крикнуть что-нибудь вроде «Ух!» или «Гав!», а потом бежать за угол и ждать, что будет. Как правило, ничего особенного не происходило, — видимо, жильцы этих квартир и не к такому привыкли. Ольга с грустью миновала этот квартал воспоминаний и поравнялась с разрушенным каменным домом, от которого остались одни лишь деревянные перекрытия, похожие на вафли. Вот одна комната, вот другая… Кое-где со стен свисают пластами обои, торчат вбитые кем-то гвозди, возле которых темнеют очертания висевших здесь ранее картин. В углу валяются старые, почерневшие от дождей ковры… Ржавая спинка от железной кровати… «Вот так все и проходит, — печально думала Ольга, — остаются только голые стены и грязь. А ведь когда-то в этих стенах творилась такая любовь, что они дрожали! Кто-то жил здесь, приходил домой, улыбался, здоровался, ругался…» Поглощенная этими грустными мыслями, она подошла к заветному деревянному домику. Поднялась на цыпочки, заглядывая в окно — горит ли свет? Может, Мишель теперь ходит сюда с другой? Света не было. Ольга открыла калитку, прошла по песчаной дорожке через сад и поднялась на позеленевшее деревянное крыльцо. Сунув руку под пухлый половик, она попыталась нащупать ключ. Он был на месте. Значит, Мишель здесь бывает! Ее всю обдало жаром. Сама не зная, зачем, она открыла ржавый замок и толкнула тяжелую дверь. В ноздри сразу пахнуло теплым керосинным духом. Ольга повернула выключатель, и у нее вырвался вздох облегчения. Нет, Мишель не был здесь без нее! Все осталось по-прежнему, вещи лежали на тех же местах, что и в тот слякотный день, когда она ездила в КГБ, а потом, растерянная, прибежала сюда… Осторожно ступая по половицам, словно за стенкой кто-то спал, Ольга прошла через комнату и опустилась на кровать. Пружины издали душераздирающий скрип. Она уткнулась лицом в подушку и замерла, вдыхая знакомый, родной запах. Так всегда пахли волосы Мишеля, так пахла его гладкая, чуть смуглая кожа. Ольге невыносимо захотелось быть сейчас рядом с ним, чувствовать его руки, его горячее дыхание… Сколько дней она уже мучается без него? Нет, это невыносимо! Она проглотила соленые слезы и зажмурилась. «Оля хорошая, Оля красивая…» — принялась она по привычке успокаивать себя и сама не заметила, как заплакала. Рыдания душили ее, она выплакивала все, что накопилось у нее за эти дни. Потом она рывком перевернулась на спину и стала тихонько, едва касаясь, гладить свое тело. Задрала зеленую футболку, под которой ничего не было. Сжала изо всех сил свои маленькие, гладкие, как шелк, груди. Потом торопливо расстегнула джинсы. Глаза ее по-прежнему были полны слез. «Мишель! — кричало все у нее внутри. — Милый мой Мишель!» Рука ее скользнула между ног, и нежные пальцы принялись утешать стосковавшуюся по любви плоть. Сколько времени Ольга пролежала там с глазами, мокрыми от слез, — она не помнила. Когда она вышла на улицу, уже совершенно стемнело.

… Вот она медленно бредет к дому. Еще немного, и она увидит их черные кожаные куртки, перекошенные злобой лица, высоко выбритые виски. Нет! Хватит! Хватит! Лучше не вспоминать!

Когда медсестра зашла вечером, чтобы оставить Ольге лекарство, она застала девушку спящей. Спутанные волосы в беспорядке разметались по подушке, на лбу выступила испарина, припухшие губы были чуть приоткрыты. Одеяло комом сбилось вокруг худого тела. «Наверное, металась, бедняжка», — с жалостью подумала медсестра. В отделении все знали, что у больной из девятой палаты умерла бабушка, и по-человечески сочувствовали ей. Женщина поправила Ольге волосы, вафельным полотенцем промокнула лоб. Когда она потянула за уголок одеяла, чтобы накрыть ее оголенные плечи, Ольга перевернулась на другой бок и издала короткий стон.

Заканчивался пятый день ее пребывания в больнице. Мишель к ней так и не пришел…

Глава третья

1

Ольга сидела на кухне и пила обжигающе горячий чай. Ей было холодно. Ни пуховая бабушкина шаль, ни шерстяные носки, которые она надела, несмотря на июньскую теплынь, не согрели ее. Холод пробирал Ольгу, казалось, до самого нутра. Прошло уже почти две недели со дня смерти бабушки. Самым тяжелым был первый вечер, когда она вернулась из больницы домой. Квартира показалась ей пустой и холодной, словно склеп. Каждая вещь, каждый уголок в ней напоминал о живом, таком родном и дорогом человеке. Невозможно было представить, что бабушкин голос больше никогда не прозвучит в этих стенах. Вот здесь Капуля всегда смотрела телевизор, пристроившись на краешке синего бархатного дивана… Вот здесь она гладила белье — гладильная доска была обтянута свежей льняной тканью… Все, к чему она прикасалась, становилось чистым и сверкающим. Она и сама словно излучала сияние. Наверное, все дело было в ее необыкновенной улыбке, которая никогда не была деланной. Когда Капуля улыбалась, люди словно попадали в ореол ее сияния. Наверное поэтому квартира без нее казалась такой холодной…

Ольга в первый же вечер достала альбом со старыми фотографиями и выбрала свою самую любимую, где бабушка смотрела не в объектив, а куда-то в сторону, и было видно, что она думает о чем-то хорошем и светлом. На вид ей было лет сорок, не больше, но Ольга не знала, сколько ей на самом деле здесь лет, ведь Капуля всегда выглядела моложе. Даже на черно-белом фото угадывалось, что у нее голубые глаза — она была из тех редких женщин, у которых при черных ресницах, бровях и волосах глаза и кожа прозрачны, как у блондинок. Ольге передались ее брови — черные, тонкие, красиво изогнутые, — и она ужасно этим гордилась. Хотя бы в чем-то она похожа на бабушку. Фотографию Ольга аккуратно приклеила на картонку и поставила на сервант, прислонив к вазе с искусственными цветами.

Первую неделю она почти каждый день ездила на кладбище — и одна, и с Жанной Константиновной. Соседка сказала, что памятник можно будет поставить только на следующий год, надо подождать, пока земля осядет. Ольга засеяла могилку какими-то семенами, которые она купила у входа на кладбище. Старушка, которая продавала их, сказала, что должен вырасти пушистый зеленый мох…

Приходили Капулины подруги помянуть ее, как положено, на девять дней. Вспоминали молодость, бабушкиного мужа Валентина Ивановича. Какой он был порядочный, да как любил ее. Губы запрещал ей мазать, говорил, что нельзя это, не по-комсомольски. Только она все равно тайком от него мазала, очень уж ей хотелось модно выглядеть. Молодая была, задорная. Пусть земля будет ей пухом… Ольга слушала эти старушечьи разговоры и думала: «Господи, скорее бы они ушли…» Наверное, это было нехорошо по отношению к Капуле, все-таки эти женщины были ее подругами, но Ольга ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось побыть одной. Она готова была часами сидеть на кухне и пить попеременно то кофе, то чай или валяться в постели с книгой, пробегая строчку за строчкой и то и дело ловя себя на том, что теряет нить повествования. Или пялиться в старенький черно-белый телевизор…

Даже мысли о поездке в Париж теперь не согревали ее, как раньше. Да, она потихоньку собирала вещи, ездила на факультет оформлять документы, подписывала какие-то бумаги. Но прежнего восторга от предвкушения, что скоро ступит на парижскую землю, Ольга не испытывала. Поначалу она даже хотела вовсе отказаться от поездки. Но ее отговорила мадемуазель Надин.

В тот день Ольга впервые после болезни приехала на факультет, чтобы решить вопрос с Парижем. На ней были большие очки с мутно-серыми стеклами, в которых она обычно ходила на пляж. Перед выходом она целый час провела у зеркала, пудрилась, укладывала волосы, стараясь посильнее напустить их на лоб, и даже покрасила губы. Раньше она этого никогда не делала — не требовалось. Поэтому в ее косметичке не нашлось ни одного тюбика губной помады, если не считать бесцветной гигиенической. Пришлось взять помаду из ящичка бабушкиного трюмо. Уж там ее было предостаточно. Кое-как Ольге удалось загримировать следы побоев на лице. Опухоль под глазами, к счастью, уже спала.

И все же, взглянув на Ольгу, Надин покачала головой. Ей показалось, что перед ней совершенно другой, незнакомый человечек. А уж когда Ольга сообщила ей, что не хочет ехать во Францию, «француженка» и вовсе поджала губы. Это было слишком.

— Оля, я все понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, — сказала она, опустив слегка подкрашенные ресницы, — но если бы ты знала, каких трудов мне стоило уломать этого старого пердуна Гаевского… — в ее устах даже грубые слова приобретали какой-то невинный и светский оттенок. — Он сначала отпирался: мол, ничего не знает. Пришлось провести небольшое расследование. Знаешь, ведь он хотел всунуть на твое место какую-то двоюродную внучатую племянницу… или племянчатую внучку… из пединститута. Я узнала об этом чисто случайно, только поэтому и удалось его подловить. Припугнула его немного, сказала, что замдекана Бологов уже давно метит на его тепленькое местечко и не упустит такой чудесной возможности его подсидеть. А то, что он узнает про племяшку даже без моей помощи, это вне всяких сомнений… После этого он сломался, — Надин чиркнула спичкой, затянулась и выпустила маленькое облачко синеватого дыма.

Ольга сидела перед ней какая-то жалкая, маленькая и хотела сию минуту провалиться сквозь землю. Лицо ее от пудры было неестественно белым, а напомаженные губы, наоборот, — ярко-вишневыми. Больше всего Ольга напоминала сейчас печального клоуна.

— Ну что ты, девочка моя, встряхнись. Тебе как раз необходимо сменить обстановку, — Надин легонько дотронулась до Ольгиной руки. — Поверь мне, дурное быстро забывается, если перебить его другими сильными впечатлениями. А в том, что Париж произведет на тебя сильное впечатление, уж в этом я не сомневаюсь…