Ирина Мазаева - Тетрис с холостяками

В пятницу с обеда зашла Маринка, выслушала отчет подруги и уверенно заявила:

– Какие заклинания, какая ворожба! Элка, мы живем в двадцать первом веке. Все просто. – Маринка уютно устроилась в редакторском кресле, давая понять, что вещать собирается долго и многозначительно. – Слышала про эффект двадцать пятого кадра?

Эллочка отрицательно помотала головой.

– Все просто. Мозг человека успевает усвоить только двадцать четыре кадра. А двадцать пятый как бы не замечает. Но на самом деле он, этот кадр, откладывается где-то глубоко в подсознании. Не слышала про опыты в американских кинотеатрах, когда каждым двадцать пятым кадром в фильме шли картинки с попкорном и продажи этой гадости сразу увеличились в два раза?

– И что? – все еще не понимала Эллочка.

– А то! Данилка работает с программами, которые позволяют делать свое видео. Он берет песню, которая ему нравится, и делает на нее клип, нарезая видеоряд с какого-нибудь фильма. Получается занятно. Все замечательно: берем у него какой-нибудь клип, вставляем вместо каждого двадцать пятого кадра твои фотки в соблазнительных позах и показываем Профсоюзнику. Он просматривает, говорит: мол, ничего, хороший клип. А потом у него возникает неодолимое желание видеться с тобой. Как тебе идейка?

– У меня нет фотографий в соблазнительных позах... – покраснела Эллочка.

– Ерунда. Обратись к Пупкину. Хватит ему боеголовки чемоданами возить. Пусть своим делом позанимается. Я, кстати, видела тут его шушукающимся с твоим Профсоюзником в курилке. Что у них может быть общего? – И убежала, оставив бедную Эллочку сбитой с толку окончательно и бесповоротно.

Качели стали взлетать и падать все стремительнее. Вот буквально минуту назад Эллочка, уверовав в двадцать пятый кадр, предавалась мечтам, как все еще может быть хорошо... Снова видела себя в богатой карете, где они ехали вдвоем, а за окном мелькали «пушкинские дали» – пейзажи средней полосы России: березовые рощи, поля до горизонта... Они направлялись в собственное имение, как в новую прекрасную жизнь, в которой просто по определению не могло быть ничего плохого, никакой боли, никакого предательства, никаких обид...

И тут же опять делала страшное в своей простоте открытие: Профсоюзник ее использовал.

И уже не сердце Эллочкино, а ее самолюбие жестоко страдало. Потерпеть фиаско на глазах у всего предприятия! Быть использованной, оставленной, не нужной лягушкой на глазах у всех этих толстых теток, серьезных напыщенных мужиков, старательно прятавших своих деревянных лошадок! Примерить хрустальный башмачок и обнаружить, что он тебе мал – какой позор!

Эллочка сидела на рабочем месте, но отвернув монитор к окну, чтобы не раздражал.

Разве достоин Профсоюзник вести ее, Эллочку, по жизни за руку, спасать и оберегать такое большое сокровище, как она?!

Разве достоин он подхватить ее на руки и усадить в карету? Ну какой мужик может оставить столь прекрасную женщину, как Эллочка?!

Эллочка, эта маленькая сильная девочка, ни за что не могла признаться себе, что хрустальный башмачок ей не подошел. Поэтому быстро придумала себе, будто это не Бубнов потерял к ней интерес, а она сочла его недостойным и решила его бросить.

(«Если тебе оказался мал хрустальный башмачок, значит, это был не твой башмачок», – мудро сказала бы Маринка, но Маринка была занята своими делами и даже на звонки по мобильному не отвечала.)

И Эллочка решила сказать Бубнову все в глаза, а как девушка с сильной эстетической составляющей, решила бросить его красиво.

Она быстренько повернула монитор к окну задом к себе передом и накатала стихотворение, чего, надо сказать, она не делала со времен пламенной любви к Гаврилову.

Не надо женщине награды,

Ей очень-очень мало надо:

Мужчиной сильным быть ведомой

К теплу и к собственному дому,

Идти за ним, считая светом

Хоть огонек от сигареты,

Идти за ним по буеракам

Не королевой, а собакой,

Какой-то бесприютной псиной

В тоске...

...В любви неугасимой,

Которой хватит до могилы,

С непостижимой бабьей силой

Спасать, терпеть, не знать досады,

Всегда быть милой, доброй, рядом,

Нести одной двойное бремя

И верить: все излечит время;

Из лоскутков кроить одежды,

Из ничего черпать надежды,

Идти за миражом, за мимом,

И верить: все дороги к Риму;

И верить: все дороги к раю,

Нести ему свой дар бесценный...

А он... обыкновенный.

Эллочка перевела дух и залюбовалась собственным творением.

Если бы в течение последующих двух часов к ней заглянул кто-нибудь в кабинет, то этот «кто-нибудь» застал бы редактора «Корпоративной правды» скачущей на одной ножке и мурлыкающей себе под нос: «Я – гений, гений, гений! Я снова могу писать стихи».

Перед уходом с работы Эллочка забежала на территорию предприятия, вспомнив, что нужно забрать у Пупкина фотографии гофровалов. Забыв напрочь обо всех смешных тайнах, она уверенно толкнула дверь в фотолабораторию и, когда та неожиданно распахнулась, крикнула в темноту:

– Василий Егорович!

Никто не отозвался. Эллочка хотела было уйти, но в темноте на веревочках сушились, покачиваясь от организованного Эллочкой сквозняка, фотографии. Когда глаза и.о. редактора «Корпоративной правды» привыкли к темноте, она разглядела их...

На снимках во всей своей красе был увековечен обнаженный председатель профкома Бубнов А.В. в разных позах.

В понедельник ее вызвал к себе директор по безопасности Кривцов.

Надо отметить, что передел собственности завершился, и Окунев воцарился на предприятии безраздельно и бесповоротно. Библиотеку с третьего этажа выгнали на территорию, а в ее помещениях отделывали апартаменты для нового хозяина. Начались и другие нововведения. В частности, всем сотрудникам, отвечающим за кабинеты, выдали по маленькой печатке, а на двери прибили круглые мелкие баночки с пластилином внутри. Уходя, следовало прикладывать веревочку, прибитую на косяк на уровне баночки, и впечатывать ее в пластилин печаткой. Что это было и зачем, никто не знал. Люди молча чесали затылки, но ничего не спрашивали, возясь с дешевым, пачкающим руки пластилином. За ними навязчиво и заметно наблюдал Кривцов и его люди.

Кривцов был слегка помятый мужчина лет пятидесяти пяти, пытавшийся держать осанку и ходить бесшумно. Именно этим – псевдовоенной выправкой и шумным сопением по коридорам – он и выделялся. Он никогда и никому не смотрел в глаза.

Впрочем, для Эллочки все начальники сливались в одну пожилую фигуру в неизбежном пиджаке. Шаблонные, с одинаковым лексиконом, вечно всего боящиеся, они до сих пор, казалось, жили в Советском Союзе с плановой экономикой и партбилетом в кармане. Эллочке трудно было подстраиваться под них, говорить на их языке, трудно и неприятно. Но приходилось. Такова судьба журналиста: уметь находить общий язык со всеми. Утешало только одно: люди все-таки были они не плохие, можно даже сказать – хорошие.

У Кривцова в кабинете перпендикулярно к письменному столу стоял роскошный стол с зеленым сукном. Удивленная Эллочка не сдержалась:

– В картишки поигрываете?

– Что?! – Выпучил глаза бывший кагэбэшник. – Какие картишки?!

– Ну... – струхнула Эллочка, но рукой махнула. – Стол у вас картежный стоит. С зеленым сукном.

– Картежный? – на сей раз испугался Кривцов и сделал странное движение: не то кинулся через свой письменный стол к Эллочке, не то попытался прикрыть грудью зеленое сукно. – Мне э... по бартеру достался... Я думал, это солидно.

Эллочка, не дождавшись приглашения, уселась. Кривцов тоже вроде как пришел в себя. Но сообразить, чего он хочет от посетительницы, не мог. Наконец ему удалось сменить растерянно-глупое выражение лица на умную мину.

– Элла Геннадьевна, вы в курсе, что на нашем предприятии произошла смена руководства? А вы в курсе, под началом какого человека нам придется работать? – он показал пальцем наверх и немного назад.

Эллочка, не понимая, покосилась на портрет Ленина за его спиной.

– Я о Нем, – снова важно сказал Кривцов, показав на сей раз строго наверх. – Об Окуневе.

И подсунул ей какие-то бумажки.

– Но я же подписывала уже о неразглашении!

– Подпишите еще раз, лишним не будет.

Лишним не стало еще раз прослушать длинную и малопонятную лекцию о том, что в газете упоминать можно. Едва не заснув, досконально изучив свои ногти и пятнышки на сукне, Эллочка с облегчением поднялась, услышав загадочное «идите, я к вам еще зайду».

– Скажите, а зачем нам эти пластилиновые печати на двери ставить? – вспомнила Эллочка уже в дверях давно мучивший ее вопрос.

Кривцов испуганно огляделся по сторонам, неловко втащил Эллочку обратно в кабинет и прикрыл дверь:

– У нас же на заводе это... ну... это... – он перешел на шепот. – Как его... О! Ноу-хау! Чтобы не унесли.

Что такое в его понимании «ноу-хау», Эллочка спрашивать не стала. Распрощалась и вышла. Вслед ей донеслось многозначительное:

– Лучше перебдеть, чем недобдеть.

Маринки с утра не было видно. К четырем часам Эллочка заметила это, перестала складывать фигурки и отправилась на второй этаж. Сердце Эллочки почувствовало недоброе. Кабинет Малькова был закрыт.

Эллочка уже собралась было уходить, но тут ей почудились какие-то звуки за дверью. Она прислушалась. Там явно кто-то был. Эллочка, оглядевшись внимательно в обе стороны коридора, осторожно поскреблась в дверь и прошептала: «Маринка, это я – Элла». Звуки прекратились. Эллочка постучалась. Дверь ей открыла Маринка с красным опухшим лицом, втащила внутрь и быстренько защелкнула замок.

– Марина, что с тобой? Ты плачешь? – Эллочка даже растерялась: плачущая Маринка никак не укладывалась у нее в голове.

– Нет, не плачу, радуюсь и улыбаюсь, – Маринка наскоро вытерла слезы и сопли и села за стол на свое место. Перед ней лежали бумаги с размытой принтерной краской и подписями начальства, куча одноразовых носовых платков и разорванная фотография ее с Данилой.

– Маринка, – охнула Эллочка, – ты разошлась с Данилкой?!

– Разошлась! – фыркнула Маринка и неожиданно взвыла. – Он меня бросил, Элка, бросил, понимаешь? – ее прорвало. – Я ему весь день звоню, а он трубку кидает, я три раза в компьютерный отдел бегала, якобы бумаги относила, а он от меня но-о-ос во-оро-отит...

Эллочка Маринку обняла, к сердцу прижала и пыталась вытереть ей лицо, но почему-то не одноразовыми платочками, а документами по мозырьским колоннам. Маринка от колонн нетвердо отмахивалась.

– Что случилось, что случилось? – тупо бубнила Эллочка.

– Я ему весь день звоню, а он трубку кидает...

– А вчера?

– А вчера я думала, его в самом деле нет или связь плохая, а позавчера он мне домой не позвонил, а обеща-а-ал... Два дня уже от меня бе-е-егает. Ничего страшного не случилось, чего он на меня обиделся-а-а?

– А позапозавчера?

– А позапозавчера я ему сказала, что к нам скоро аист прилетит с подозрительным свертком...

Эллочка обалдела:

– Каким свертком?!

– Ма-а-аленьким таким...

– Откуда?!

– Отсюда! – Маринка похлопала себя по животу.

Эллочка окончательно впала в транс и, перестав утирать сопли Маринке, сама высморкалась в проектную документацию. Маринка тут же почему-то перестала ныть.

– Представляешь, сволочь какая! Я ему говорю: у нас ребеночек будет, а он меня дурой обозвал и не звонит. Все они, мужики, такие! – Маринка отпихнула Эллочку, вскочила со стула и, размахивая кулаком перед носами воображаемых мужиков, скандировала: – Козлы! Козлы!

– Козлы... – радостно согласилась Эллочка: все-таки приятно, что не тебя одну бросили.

– Ну я ему покажу! Я ему дам! Бросить меня! Нет чтобы обрадоваться, что я беременна, предложить мне руку и сердце, так он меня бросил!

– Может, он просто не знает, как себя вести?.. Не готов стать отцом...

– Ага! Это, – Маринка сделала неприличный жест, – он всегда готов, а отцом – фиг вам. Все они одинаковые.

– Мариночка, все еще образуется... – Эллочка попыталась усадить Маринку на стул, обнять. – Он же тебя любит.

– Да у него другая завелась! Его видели с другой – город маленький!

– Видно, такая наша бабья участь...

– Не такая... – загадочно сказала Маринка, слезы у нее высохли моментально. – Ничего, я ему уже показала кузькину мать.

– Что ты сделала?!

– Я тут ночью мимо его дома проходила... С ведром краски. А у него там машина стоит под окнами.

– Ты подожгла его машину?!

– Нет. Я ему ее расписала.

– Что ты написала?

– Любимое русское слово из трех букв с одного боку и с другого по всей длине, – Маринка довольно улыбнулась.

– Марина! Ты что – с ума сошла?!