— Кто еще участвует?

Жислен подняла глаза.

— Я отвечу на любые твои вопросы, но об этом, думаю, тебе лучше не знать.

Мари-Луиз побледнела.

— Я… я не думала, что все так серьезно.

— А о чем ты думала две недели?! — рассердилась Жислен. — Это не игра, это — война. Повсюду опасность. — Она понизила голос. Хозяин кафе продолжал заниматься своим делом, не обращая на них никакого внимания. — Почему ты избегала меня? Молчишь? Я и сама знаю почему. Послушай, я все понимаю, но тебя никто не заставляет бросать бомбы, потому что ты попадешь в кого угодно, только не в боша. Я просто хочу знать, что могу рассчитывать на твою помощь, если вдруг возникнет такая необходимость. Большей частью нам нужна информация. Тот бош, что живет у вас… Вдруг он придет пьяный и выболтает что-нибудь важное. Или твой отец. Немцы могут посвящать его в свои планы, о передвижении войск, например. В общем, если такая информация попадет к нужным людям, что-то, может, и получится. Подумай, если мы найдем единомышленников в других регионах Франции, дело сдвинется с мертвой точки. — Жислен заметила, что Мари-Луиз нервно покусывает губу и, не мигая, смотрит перед собой, и взяла подругу за руку. — Это нормально, когда люди боятся. Если бы ты не боялась, мы не могли бы тебе доверять. Дорогая, мы все боимся. И я тоже. Ничего плохого в этом нет. И потом, не надо следить за отцом, последи за немцем. И перестань винить себя. Думай о том, что ты поступаешь так ради будущего Франции.

Мари-Луиз отдернула руку.

— Перестань обвинять моего отца! Он делает то, что считает нужным. И знаешь, я не уверена, что он так уж неправ насчет Петена или всякого рода глупостей, которые могут привести к массовым расправам. Ради чего? Чтобы сказать, что нас не сломили, не победили? Ты постоянно обвиняешь его в трусости, а он, между прочим, кавалер Военного креста. Я слушаю тебя, потом его, и считаю, что вы оба правы, или, точнее, вы оба не ошибаетесь. Мой отец такой же патриот своей страны, как и ты. Просто он верит, что есть другой путь борьбы. Что между вами происходит? Ведь между вами есть какие-то расхождения помимо войны и борьбы с немцами. Ваше противостояние продолжается уже долгие годы. В чем дело? Скажи мне!

Жислен смотрела на нее с раздражением и удивлением.

— Мне… мне он просто не нравится, вот и все. Прости!

Но Мари-Луиз не поверила. В глубине души она была уверена, что Жислен что-то скрывает.

— Нет, не все. Есть еще кое-что. Это касается времени, когда мы учились в школе, да? Что произошло?

Жислен отвела взгляд.

— Все дело в его отношении. Ко мне, к тебе, ко всем женщинам. Мне не нравятся его высокомерие и надменность. Может, он и получил Военный крест, но это было во время Первой мировой и с тех пор он постарел и не может адекватно оценивать ситуацию. И потом, слушай, я не хочу ссориться с тобой из-за твоего отца. Я лучше буду бороться с бошами. Это проще, поверь. — Жислен по-прежнему смотрела в сторону.

— Так что же ты хочешь от меня?

Жислен вздохнула.

— На данный момент ничего. Пока ничего. Просто держи глаза и уши открытыми. И постарайся подружиться с немцем, который живет у тебя дома.

— Как? Как я это сделаю?

— Ну, дорогая, ты же женщина, и притом очень хорошенькая. Поболтай с ним о погоде, о нехватке продуктов, например. Конечно, когда твоего отца не будет дома. Ну да что я тебя учу? Спроси, тяжело ли ему находиться далеко от дома. Поверь, он с радостью с тобой поговорит. Старайся замечать каждую мелочь, когда едешь на велосипеде из школы, или направляешься в Амьен, или навещаешь бабушку в Онфлере[50]. Может, эти мелочи и не имеют большого значения, но для нас они как части ребуса, который мы должны разгадать. Вот и все. По-моему, ничего страшного.

— Ты права. Надеюсь, все получится. Просто нужно научиться думать по-другому, научиться быть шпионом. Не представляла, что придется этим заниматься.

— Никто не представлял, но это война.

Мари-Луиз улыбнулась.

— Это неправда. Ты знаешь, о чем я. Ты же любишь секреты, тайны, любишь быть во главе рискованной авантюры. Признайся! И у тебя это хорошо получается. Когда я наблюдала за Жаком и Стефаном, то заметила, что они во всем полагаются на тебя.

Жислен хотела было возразить, но лишь кивнула.

— Да, наверное, это так. У меня это получается гораздо лучше, чем удаление старческих мозолей или попытка убедить какого-нибудь крестьянина, что втирание коровьего молока в рану грозит ему заражением крови. Но я уже так долго этим занимаюсь… Знаю, что ты думаешь иначе. Все в порядке, дорогая, все нормально. — Она протянула руку через стол и дотронулась до руки Мари-Луиз. — Все нормально.

7

Монтрёй. Зима 1940–1941 годов

Первая зима в оккупированном городе вступила в свои законные права. Пронизывающий ветер со стороны Ла-Манша задувал во все щели, и нехватка угля ощущалась особо остро. Долгие темные вечера и одинокие фигуры женщин у дребезжащих окон. Изредка слышался лай собаки и хлопанье ставен. Монтрёй погрузился в меланхолию. Оставшиеся мужчины собирались в кафе, играли в домино, попивали бренди и обсуждали последние новости, касающиеся в основном нехватки продуктов и проблем местной экономики.

С наступлением зимы заведенный порядок в доме Анси слегка изменился. Бернадетт каждый день в четыре часа отправлялась на ферму к своим родителям. Три километра туда и обратно ей приходилось проделывать пешком, если не удавалось взять старый велосипед брата. Она оставляла огонь в камине, задергивала шторы и закрывала обе двери, чтобы сохранить такое ценное тепло.

Мари-Луиз возвращалась около половины пятого, сбрасывала пальто, которое не могла снять в сырой промерзшей школе, и садилась к столу проверять домашние работы учеников.

Постоялец начинал собираться около пяти часов вечера. Мари-Луиз слышала, как он торопливо шел в ванную в конце коридора, постукивал бритвенным лезвием о фарфоровую чашу, возвращался в спальню и надевал армейские ботинки, в которых тяжело ступал по комнате. Затем Адам закрывал дверь и спускался вниз по скрипучим ступенькам.

Улыбка, трансформировавшаяся в хмурый взгляд, появлялась на лице Мари-Луиз, когда он открывал дверь гостиной. Поначалу она испытывала шок. Ведь он немец, враг. Но проходили дни, и вместо человека в военной форме она начинала видеть мужчину. Через несколько недель они обменивались репликами с такой регулярностью, что постороннему наблюдателю могло бы показаться: перед ним супружеская пара, давно живущая вместе. Мари-Луиз, например, могла сказать, что Адам не их тех, кто легко и быстро просыпается, и даже умывание холодной водой и переодевание в промерзшей комнате не могли прояснить его сонный взгляд.

Лейтенант шел в кухню и наливал чашечку кофе, заранее приготовленного Бернадетт, возвращался в гостиную и усаживался за стол, стараясь не смотреть на Мари-Луиз. Она краем глаза наблюдала за тем, как он ест и пьет, притворяясь, что проверяет работы, и одновременно наслаждаясь этими минутами тишины.

Закончив есть, немец поворачивался к ней. Мари-Луиз резко опускала голову, и ему приходилось иногда покашлять, чтобы привлечь ее внимание. На ее вежливый вопрос он отвечал, что хотел бы закурить, и тут же предлагал ей сигарету.

В окутанной дымом комнате слышалось потрескивание угля в камине, тиканье часов и завывание ветра. Это стало своеобразным ритуалом, который практически никогда не менялся. Иногда они читали или разговаривали, еще реже лейтенант садился за пианино, которое сумел настроить, и наигрывал пару-тройку веселых мелодий, которые уносили их за тысячи километров, в мир иллюзорных воспоминаний.

Однажды вечером Мишель Анси пришел раньше обычного. Они услышали, как открывается входная дверь, в тот момент, когда правая рука Адама выписывала невероятные пируэты среди диезов и бемолей старого инструмента. Он взглядом попросил Мари-Луиз выйти в кухню, куда она отправилась с озабоченным выражением лица. Она прикрыла за собой дверь и тут же принялась за работу, с громким стуком переставляя тарелки и чашки.

Дверь в гостиную открылась, и звуки пианино мгновенно затихли. В своем воображении Мари-Луиз сопоставила кивок головы со стуком каблуков, донесшимся до нее из-за закрытой двери. Девушка знала, что уловки и отговорки не являются ее сильной стороной, и почувствовала, как наливается краской, все сильнее сжимая трясущиеся руки. Она боролась с желанием войти и заговорить, попытаться внушить отцу, что не стоит вмешиваться в домашние дела, но, вспомнив о пальто, висящем на крючке, и о тетрадях, лежащих на столе в гостиной, постаралась взять себя в руки. Мари-Луиз толкнула дверь спиной и вошла, неся поднос с кофе. Ее отец все еще был в пальто. Он стоял у противоположной двери. Мари-Луиз попыталась улыбнуться, но пылающие щеки выдавали ее волнение.

— Папа, добрый вечер! Ты сегодня рано. Я приготовила кофе лейтенанту, он недавно встал. Может, ты тоже хочешь кофе или рюмку коньяку? — Мари-Луиз чувствовала, как в душе ее отца борются удивление и раздражение. — Я выпила немного горячего молока и собиралась подняться к себе. Может, ты тоже выпьешь чашечку горячего кофе и погреешься у камина, прежде чем пойдешь наверх?

— Мадам, позвольте мне.

Лейтенант подошел к Мари-Луиз и взял поднос, стараясь не смотреть ей в глаза. На мгновение ей показалось, что сквозь металл она чувствует теплоту его рук. В полной тишине немец поставил поднос на стол. Мари-Луиз чувствовала, что отец никак не может принять решение.

— Папа?

— Коньяк? Да, это было бы неплохо. В такой промозглый вечер хочется согреться.

Жестом он указал на один из высоких стульев, и немец одобрительно кивнул. Мари-Луиз отвернулась к буфету, кровь пульсировала у нее в висках. Она с трудом открыла замок и от волнения налила больше, чем полагалось. Отец сидел на стуле, сложив на коленях пальто и шляпу. Все ждали, пока он заговорит. Было слышно лишь тиканье часов, потрескивание угля и завывание ветра.

— Вы сегодня улетаете, лейтенант?

— Нет, месье. Этого не позволяют погодные условия, чему я даже рад.

— На чем вы летаете?

— На «хейнкеле», три члена экипажа.

— Вы должны хорошо понимать друг друга. У меня были такие отношения с моими боевыми товарищами, особые отношения. Я был в Вердене. Ваш отец воевал?

— Да, он тоже участвовал в боях под Верденом и в России. Он рассказывал мне о фронтовой дружбе. Похоже, кое-что остается неизменным, с кем бы и где бы ты ни воевал.

— Да. К сожалению, мы не учимся на собственных ошибках. Прошло двадцать лет с тех пор, как я пытался убить вашего отца, а теперь наши дети делают то же самое.

Прозвучавшее утверждение явно не требовало ответа, но Мари-Луиз почувствовала непреодолимое желание нарушить наступившую тишину.

— Лейтенант Коль родом из Рейнской области, поэтому он так хорошо знает французский.

— Да, прекрасный французский. Похоже, что вы тут о чем-то беседовали.

Мари-Луиз показалось, что в голосе отца прозвучал упрек. Но, может быть, нет? Она посмотрела на Мишеля Анси, который перевел взгляд на часы. Возможно, нет. Лейтенант встал.

— Нет, просто я шел за подносом в кухню и столкнулся с вашей дочерью. Я уже говорил, что хорошо понимаю деликатность сложившейся ситуации и постараюсь сделать свое вынужденное пребывание в вашем доме как можно менее назойливым.

Отец посмотрел на немца.

— Лейтенант, позвольте, я выскажу свою точку зрения. Я с ненавистью отношусь к вашей стране, к вашим руководителям и к вашему присутствию здесь. Меня раздражает вид военной формы, но это не значит, что я ненавижу вас лично. Вы образованный и вежливый молодой человек. Не вижу в этом каких-либо противоречий. Давайте попытаемся отделить зерна от плевел. Нам приходится жить под одной крышей, и мы можем сделать наше совместное пребывание сносным, чего мы не можем достичь на национальном уровне. — Он сделал глоток. — Я должен идти, мои партнеры по висту уже заждались меня, а мне нужно найти свои очки. И еще… Лейтенант, моя дочь должна заботиться о своей репутации, поэтому прошу вас не допускать каких-либо вольностей, которые могли бы ее скомпрометировать. Я уверен, что вы — настоящий джентльмен, но, знаете, злым языкам только дай повод. О чем бы мы ни говорили, мы должны придерживаться официального стиля общения, особенно на людях. Я понятно выражаюсь?

Лейтенант кивнул.

— Конечно.

— Приятного вам вечера. Я бы тоже с удовольствием остался здесь, в тепле, но меня ждут в доме месье Дюшампа.

Мишель Анси поцеловал дочь и вышел. Они еще долго стояли молча, вслушиваясь в удаляющиеся шаги.

— Немного коньяка?

— Да, с удовольствием.