Накануне вечером он сидел у огня и, как крестьянка перед ним, хлебал реповый суп, впитывая целительное тепло и даже не замечая, что по подбородку течет горячая струйка. Он держал руку Мими в своей огромной лапе, стискивая пальцы, когда подходил к особенно тревожным моментам.

Они расстались в первый день нового года, глотая слезы. Жестокость гауляйтера[53] Ханке зияла в их памяти свежей раной, в ушах звенел смех его прихвостней. Ни графиня, ни герр Райнхарт не сомневались, что говорят друг другу последнее «прости».

— В то утро, милая, все переменилось. Кафе перестало быть для меня домом, надежным убежищем. Разумеется, я знал, на что способны такие, как Ханке. Вот только раньше мне каким-то чудом удавалось смеяться над ними, видеть в них нелепицу, а не опасность. Но когда я понял, что ему абсолютно все равно, вхолостую выстрелит его пистолет или унесет чью-то жизнь, мне стало очень страшно. А страх, моя милая, отвратительная штука. Не тот страх, который накатывает, когда оступаешься на краю пропасти и внутри все переворачивается, а жуткое чувство одиночества, как будто болтаешься беспомощным обломком посреди целого моря зла. Я скучал по тебе, по дочерям, по прошлой жизни; ужасное ощущение, душившее меня по ночам. А днем… днем мне тоже нечего было делать, потому что мое кафе превратилось в лепрозорий. Я остался один, ушла даже та бестолковая девчушка, которая мне помогала. Ужасно. — Он вперил в очаг тоскливый собачий взгляд. — Началось наступление. Два дня противоречивых новостей с фронта. Потом паника: тупая, безответственная паника, дело рук Ханке и его банды головорезов. У них были месяцы, чтобы эвакуировать гражданских, а они расхаживали по городу, как павлины, и заливали, что бьют американцев в Арденнских горах[54], рассказывали сказки о чудо-оружии и о том, как наши «Фау» разносят Лондон в щепки, а о русских говорили, что их силы слишком разрозненны и они не в состоянии собраться в кулак для атаки. Бредни. Верил ли им сам Ханке? Не знаю. Возможно, ему просто не хватало мужества признаться себе, что игра окончена. Как бы там ни было, началась паника: громкоговорители на улицах гнали людей на запад. На каждый поезд накатывал девятый вал визжащих женщин и детей; в давке на станции погибали сотни. Наконец полиция оттеснила людей от поездов к дороге. По такому-то морозу! Без запасов еды. Без укрытий. Коляски. Телеги. Сани. Кошмар…

Мими молча слушала, Реммеры и крестьянка смотрели на огонь; никто не хотел переступать границы мира, о котором рассказывал герр Райнхарт, а между тем всем им очень скоро предстояло в нем очутиться.

— Я собирал рюкзак и нагружал небольшую тележку, когда из соседнего дома донесся треск — как будто сломалась ветка. Мой сосед, твой друг из книжного магазина — герр Вайсбаден, джентльмен во всех смыслах этого слова… Я распахнул дверь и увидел его. Мертвого. Он вышиб себе мозги. Я чуть не взял пистолет, чтобы последовать его примеру. Закончить все одним выстрелом. Но не смог. Вспомнил, как Ханке тыкал в меня дулом…

Герр Райнхарт умолк. Воспоминания о том, как он балансировал на краю вечности, сдавили ему горло. Мими погладила его по руке. Только что он утешал ее в хлеву, а теперь настал ее черед.

— Я пошел по дороге на запад. Виа Долороза[55], по-другому не скажешь. Моя тележка казалась «мерседесом» на фоне колясок и самодельных саней, под которые приспосабливали поддоны. В них сажали детей, которые были слишком маленькими, чтобы идти пешком. Кормящие матери ютились за деревьями и сараями, пытаясь дать малюткам молока — напрасно, стоял слишком сильный мороз. А эти свиньи из полевой жандармерии срывали шарфы и балаклавы[56] в поисках дезертиров; даже подальше от детей не уводили — всаживали пулю в затылок или подвешивали бедолаг, которых выуживали из толпы, на ближайшем дереве или фонарном столбе. Я оставил главную дорогу и направился сюда. Нет, я вовсе не рассчитывал тебя увидеть, просто знал, что здесь есть дом, и надеялся найти какое-то укрытие. Я так рад тебя видеть, милая! Так рад!

— А я вас, герр Райнхарт. Очень рада.

Мими сказала неправду. Не потому что иссякла ее любовь к этому человеку, другу и задушевному собеседнику, но потому что задача вырвать из лап смерти три поколения и калеку теперь казалась ей непосильной. Крестьянка всего лишь приоткрыла завесу, а вот Райнхарт распахнул перед Мими полную картину грядущих бедствий. В расчет теперь шли только еда, укрытие и вьючные животные, способные тащить их за собой. Мими понимала, что от нее потребуется ясный ум и холодное сердце и что ни Флобер, ни богемные беседы не подготовили ее к этому.

Вот какие мысли одолевали Мими, когда на горизонте показалась главная дорога и их взглядам открылся обоз без конца и края. Голова его терялась где-то в непроглядной дали, а хвост тонул в рассветной метели и пронизывающих ветрах. Они влились в скованный морозом людской поток и направились на запад. Обоз шел тихо, только позвякивали уздечки, скрипели оси, да время от времени раздавался тревожный оклик, предупреждающий о том, что лошадь или вол оступились и грозят рухнуть, потянув за собой поклажу. Дыхание животных туманом клубилось над нахохленными людьми, сжимавшими поводья или теснившимися на заваленных пожитками телегах.

Первая возможность испытать свое хладнокровие представилась скоро, слишком скоро. У дороги показалась группка окаменевших фигур: мать и двое детей, с головы до ног закутанных в одеяло, одна сторона которого побелела от снега. Это были несчастные, которые надеялись, что одна из повозок их подберет, поняла Мими. Исход, описанный Райнхартом, уже оседал по обочине людьми, которым рассчитывать было не на что, кроме собственных ног. Выдержит ли ее хлипкий отряд еще три души? Хватит ли на всех еды и места в их самодельных вигвамах?

Нет.

Когда телега проезжала мимо, графиня заметила, как из живого мильного столба показалась рука, пытающаяся сложить одеяло в некое подобие шерстяного иглу. Как выглядит это семейство? Как оно будет выглядеть через несколько часов? Застывший сугроб, никем не замеченный, никем не оплаканный.

Спустя час начал сказываться холод — температура опустилась на много отметок ниже нуля, и усталая Мими, видевшая вокруг себя только монотонное, однообразное движение, стала цепенеть. Она держала поводья, но уже не правила лошадью. Ее сознание мутилось. В конце концов, осознав опасность, Мими с благодарностью уступила место на козлах фрау Реммер и опустилась на пол самодельного фургона. Его крошечный пассажир, укутанный в одеяла так, что только кончик носа выглядывал наружу, выводил ту же апатичную, ноющую ноту, что и при первой встрече. Бидон с козьим молоком стоял рядом, но вся жидкость в нем уже заледенела. Молоко было важной частью их плана выживания, но растопить его мог только огонь. Придется голодать, пока темнота не остановит обоз и не разгорятся костры.

И сумерки, обозначившие конец короткого зимнего дня, не заставили себя долго ждать, сгустив серые тона, скомкав горизонт до ближайших полей и оставив шеренги тополей подпирать тяжелые ватные громады туч.

Когда померк последний свет, обоз, повинуясь велению коллективного разума, замедлил ход и остановился. Изнуренные животные замерли в оглоблях как вкопанные, а окоченевшие возницы поплелись собирать дрова и разводить костры, которые вскоре обросли кольцами обессиленных пассажиров.

У крестьянки, привыкшей к неустроенному быту и жизни под открытым небом, оказалось больше энергии, чем у всех ее спутников вместе взятых. Она раскрошила и бросила в их единственный железный котел куски замерзшей тушенки и разлила по мискам его дымящееся содержимое.

Тепло растекалось от желудка по всему телу, расслабляя мышцы и пробуждая ум. Мими с тревогой заметила, что герр Райнхарт еле-еле выбрался из телеги — в каждом движении сказывался возраст и не только возраст. Хоть и не сразу, еда подействовала на него так же, как и на остальных, и, несмотря на обдававший спину холод, его разморило у костра, и он начал подремывать.

Мими уговорила всю компанию перебраться в ландо, и они стали готовиться ко сну, выискивая места поудобнее, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, и вдыхая с каждым глотком воздуха кислый запах крестьянки.

Ночью урывки сна перемежались пробуждениями, каждое движение или дурной сон заставляли испуганно распахивать глаза, а потом снова закрывать их, возвращаясь к бесконечной череде мрачных мыслей.

Когда наконец рассвело, малиновые переливы на небе предсказали, что мороз только усилится, но зато был шанс, что из-за туч появится солнце.

Все это время навстречу им двигался другой нескончаемый поток — тоже повозки, только забитые боеприпасами, стрелковым оружием и кучками промерзших солдат: потрепанный Schutzenpanzerwagen[57], вездеход, частично бронированные БМП, живой груз которых было не отличить от съежившихся фигур, бредущих в противоположном направлении.

Машины чадили выхлопными газами и оставляли за собой полосу оглушающего рева, не щадя телег и людей, забредавших им под колеса. Когда дорога выворачивала ближе к железнодорожной артерии, до обоза доносился грохот и лязг проходящих в обоих направлениях поездов, и было видно, как пар обдает локомотивы, оставляя их черными на фоне облепленных снегом открытых платформ. Солдаты, которые обслуживали зенитные вагоны, гнулись и ежились под порывами ледяного пронизывающего ветра.

Иначе выглядели поезда, идущие на запад. Старики, женщины и дети висели на ступеньках, цеплялись за любые плоские поверхности, даже лежали на крышах, а внутри вагонов и на платформах для перевозки скота была давка, о которой даже думать было невыносимо. Время от времени кто-нибудь из «прилипал» терял силы и, вяло взмахнув отмороженной рукой, падал в придорожные сугробы, как надоевшая хозяину марионетка.

Ясное утро принесло новую опасность: в первый же час, когда люди и животные только разминали онемевшие суставы, почти без предупреждения, если не считать гула моторов, далекого, но быстро нарастающего, послышалось:

— Jabos![58]

Крик поднялся и разлетелся по всему обозу. Взрослые высыпали из повозок и потащили за собой детей. Новички, не знавшие, чего ждать от этой угрозы, просто смотрели, как пара двухмоторных истребителей проносится над верхушками деревьев в развороте со скольжением, выходит на полосу дороги и на бреющем полете проскакивает всего в нескольких футах над головами. Рейд сопровождался адским шумом, возмущенный поток срывал полотнища самодельных палаток. Один самолет пролетел так близко, что через плексигласовый иллюминатор в фюзеляже Мими поймала на себе взгляд пилота. Пони в страхе встал на дыбы.

С металлическим запахом авиационного топлива смешивались шквальные порывы выхлопных газов. Неистовые крики раздавались каждый раз, когда животные опрокидывали повозки и в ужасе убегали. Усмиряя пони, Мими смотрела, как быстро удаляющиеся силуэты слегка задирают носы и бомбы-близнецы по параболе опускаются на нестройную колонну.

Взрывная волна быстро докатилась до них, больно ударив по ушам. Небо затянулось пеленой дыма, а вой двигателей, который затих так же быстро, как и разразился, сменился людскими криками.

Мими и ее спутники ошеломленно уставились на столб дыма, который уже рвал на клочки непрекращающийся ветер. Перепуганные пони ржали с пеной у рта и поднимались на дыбы, норовя выскочить из оглобель, поэтому Реммеру и Мими пришлось встать с козел и успокаивать животных, хотя у самих руки тряслись от избытка адреналина.

Едва они опомнились и усмирили пони, как обоз опять пришел в движение. Подобно мигрирующим антилопам гну, которые привыкают к тому, что при каждом переходе реки крокодилы утаскивают под воду кого-то из их собратьев, люди побрели вперед, на запад. Коллективный разум приказывал им забыть о кровавом месиве, оставить его позади, пожать плечами в общем безразличии. Оцепеневший ум безропотно принял коллективное решение, и группка Мими влилась в поток, оставляя за собой могильник черного дыма.

В тот вечер ветер сжалился над ними и стих, а над головой раскинулся шатер звездного неба. Мими и герр Райнхарт делили на двоих одеяло и роскошь норкового манто, которое до сих пор немного пахло духами и сигарами, навевая прустовские воспоминания о прошлой жизни. Их беседа лилась плавно, с долгими паузами: о счастливых временах, о друзьях, о том, как их сокрушила война; о Максе и об ужасе их последней встречи. Последнее воспоминание заставило обоих погрузиться в печальную задумчивость. Мими пестовала свое горе, а герр Райнхарт заново переживал ужасный момент, когда к его виску приставили дуло пистолета. Это молчание заставило их ощутить какую-то новую близость, и, заручившись ею, они принялись осторожно нащупывать друг в друге глубоко личные, неприкасаемые пределы. Кульминацией стал вопрос, который уже давно напрашивался между ними.

— Почему ты осталась, милая?