Той осенью они обвенчались в церкви Сен-Сольв. Мари-Луиз убедила Жерома причаститься на свадебной мессе; за первоначальный отказ они чуть не поплатились родительским благословением на брак, которое и так далось им нелегко. Ее отец не жаловал интеллектуалов и не слишком обрадовался зятю-журналисту, сыну какого-то клерка, служившего в городском notaire[84]. А тут еще атеизм! Жером уступил ее доводам, что если хлеб и вино — это не более чем хлеб и вино, то какая тогда разница? В конце концов, это вряд ли можно назвать человеческим жертвоприношением.

Медовый месяц они провели в Ле-Туке; долгая прогулка по опустевшему с окончанием сезона, обдуваемому промозглыми ветрами пляжу послужила прелюдией к их первой брачной ночи. Они остановились в гостинице, сложенной по образу и подобию традиционных деревянных домиков Шварцвальда[85]. Мари-Луиз чувствовала, что Жером волнуется не меньше, чем она сама, и когда они после ужина шли в спальню, нервы у обоих были натянуты как струны.

Жером зажег свечу, и они стали раздевать друг друга, путаясь в одежде и смущаясь от каждого нового откровения. Когда он нежно коснулся Мари-Луиз, она знала, что должна расслабиться, но ее охватила дрожь, и ноги затряслись до такой степени, что ей пришлось лечь на кровать, спиной к нему. Жером опустился рядом и обнял ее, обхватив ладонями груди и прижавшись к ее ягодицам. Он ласкал ее шею, пока дрожь не утихла и по телу не разлилась сонная истома — фактически это были симптомы шока. Жером развернул Мари-Луиз лицом к себе, и она почувствовала, что он целует ее губы, груди и живот, что его пальцы скользят между ее ног, но как будто наблюдала за происходящим со стороны.

Когда он начал проникать в нее, у Мари-Луиз вырвался громкий крик боли, от которого замерли оба. Они с недоумением смотрели друг на друга, не зная, что должно случиться дальше. Теорию они помнили, но происходившее на практике сбивало их с толку. Жером снова двинулся вперед — и снова громкий крик. Ее горячие слезы потекли по подушке: слезы боли и унижения. Мари-Луиз почувствовала, что Жером отстранился, и они остались лежать рядом, касаясь лишь пальцев друг друга.

Той ночью они предприняли еще две попытки — с тем же результатом. В конце концов они уснули, но каждый время от времени просыпался, растревоженный мыслями о разочаровании и провале.

На следующий день, гуляя по пляжу во время отлива, они ни словом не обмолвились об этом; песок и оголенная береговая полоса плавно перетекали в морскую дымку, связующее звено между морем и небом. Они держались за руки, но Мари-Луиз ощущала тревогу, которой вчера не было. Сжимаясь от страха, в свете угасающих осенних сумерек они снова отправились в постель. Ее тронула нежность Жерома, когда он принялся ласкать ее, и Мари-Луиз начала расслабляться в его руках, испытав первый намек на возбуждение, когда его язык запорхал у нее между ног. При помощи масла Жером проник в нее, теперь уже без боли, и они благодарно сжали друг друга в объятиях. Потом он начал двигаться в ней, все быстрее и настойчивее, пока его оргазм не разрядил вчерашнее напряжение.

Все это всплывало в подсознании Мари-Луиз, пока она рассказывала немцу о муже. Она улыбалась и хмурилась каждому яркому воспоминанию, часто не связанному с тем эпизодом, который она описывала Адаму. Говоря, Мари-Луиз отмечала парадокс: ее продолжало тянуть к мужчине, с которым она находилась в данный момент, хотя при этом остро осознавала, как сильно соскучилась по мужу. Ее удивляло, как спокойно она принимает оба эти чувства — и как легко ей описывать одного мужчину другому.

Мари-Луиз попросила Адама рассказать о его семье и слушала его, не перебивая, опершись подбородком на руку и наслаждаясь возможностью смотреть на него, не боясь, что ее неправильно поймут. Он завел речь о своей эксцентричной бабушке-итальянке, благодаря которой, несомненно, и родился таким темноволосым. Отмечая полноту, которая округляла его лицо и удваивала подбородок, когда он опускал голову, Мари-Луиз поняла, что Адам обречен всю жизнь бороться с лишними килограммами. В нем была женственность, но не та, которая делает мужчину женоподобным и слабым. В беседах с ней Адам никогда не прибегал к покровительственному, снисходительному тону, который Мари-Луиз научилась принимать за обычную мужскую манеру разговора.

Они взяли напрокат велосипеды и в самом расцвете весеннего дня выехали из города к опушке леса, где все еще голые деревья отбрасывали тени цвета индиго на обещанный ковер пролесков. Адам и Мари-Луиз прошли вдоль ручья, сели на поваленное дерево и стали дремать на солнышке, пока оно не начало проигрывать битву сгущавшимся теням и ранняя прохлада не прогнала их домой. В завершение ужина Адам сдержанно поцеловал ей руку.

На следующий день их рандеву состоялось в кафе на площади. Глядя, как лейтенант идет к ней, Мари-Луиз почувствовала прилив удовольствия, заставший ее врасплох. Она ощущала Адама как удобное пальто, мягкое и свободное. Жером был резким: интересным, колким и непредсказуемым. А этот мужчина окутывал ее и разматывал клубок мыслей, которые она прятала в себе. С Жеромом Мари-Луиз постоянно находилась в напряжении, с Адамом же чувствовала себя в безопасности.

Он откинулся на спинку стула, дымя сигаретой, попивая кофе и улыбаясь ей.

— Какие чудесные выходные! Одни из самых приятных за всю мою жизнь. Спасибо.

Мари-Луиз пожевала внутреннюю сторону щеки и, глядя скорее на остатки завтрака, чем на лейтенанта, сказала:

— Это я должна вас благодарить.

— Давайте будем благодарны за то, что у нас есть возможность наслаждаться этим во время войны, вместо того, чтобы, как положено, пытаться убить друг друга. Как такое могло случиться? Безумие. — Адам бросил взгляд из-под полей шляпы на залитую солнцем сторону собора. — Почти каждый вечер я поднимаюсь в небо на своем самолете, чтобы разрушать нечто настолько же прекрасное, не говоря уже о том, что я убиваю и калечу людей. Конечно, я пытаюсь бомбить фабрику или корабль, но когда промахиваюсь, стираю с лица земли столетия цивилизации — а происходит это постоянно. Тем не менее мы сидим здесь, как будто ничего этого нет, как будто нам не нужно возвращаться к помешательству, в котором я — ипе salle boche[86], а вы смотрите на меня как на незваного гостя.

Мари-Луиз удивленно заморгала. Она совсем забыла, что Адам немец, теперь она видела в нем просто мужчину. Реальность обрушилась на нее вместе с перспективой случайных встреч на лестнице и улученных моментов в кухне; а еще Мари-Луиз вспомнила об опасности, которая угрожала жизни Адама, о хрупкости их существования. Девушка поняла, что не может ни смотреть на него, ни говорить.

Его ладонь легла на ее руки, и Мари-Луиз не сделала попытки отстраниться.

— Мы сможем это повторить? — услышала она его голос. — Пожалуйста.

Мари-Луиз кивнула — и поняла, что перешла свой Рубикон.

* * *

Дома ее ждала записка. Она узнала почерк Жислен, но вместо прилива радости испытала внезапную тревогу. Послание было коротким: в четверг вечером Мари-Луиз приглашали к Жислен, чтобы познакомиться с ее новыми друзьями; шутка насчет угощений, которые могут ее ждать, и просьба принести отцовского вина; обыкновенное письмо от подруги. Вот только Мари-Луиз никогда раньше не получала таких записок.

До четверга письмо валялось у нее в сумке, травило душу, по десять раз на день укоряло своими загнутыми углами. Чего от нее хотят? Сможет ли она сделать это? Мари-Луиз ловила себя на том, что не может сосредоточиться на уроках — смотрит на поднятые руки, но забывает вопрос, который задавала, и просит прощения у сбитых с толку детей.

Квартира Жислен выглядела опрятней, чем обычно, но только на первый взгляд. Горы бумаги и книги лежали на полу, а не как всегда на каждой приподнятой горизонтальной поверхности. Обеденный стол, который, как правило, служил чем-то вроде бюро, накрыли на шестерых, отметила Мари-Луиз, цепляя мокрое от дождя пальто на вешалку и направляясь к теплу и свету гостиной, откуда доносились голоса. Она пригладила волосы и спрятала тревожное ожидание под маской спокойствия.

Когда Мари-Луиз остановилась на пороге, разговор затих и Жислен повернулась к ней с радушной улыбкой.

— Bonsoir, chérie[87]. — Расцеловав подругу в обе щеки, она нежно коснулась ее уха. — Нужно тебя представить. Стефана и Жака ты, конечно, знаешь. Виктор и Жанетт — друзья из Кале, приехали погостить на пару дней. Вина?

Жанетт холодно кивнула в знак приветствия; Виктор сделал два шага к Мари-Луиз, взял ее за руку и склонился в поцелуе. Она почувствовала энергию в этом человеке, когда щетина его наметившейся бороды задела тыльную сторону ее ладони. Приветствие Виктора не вязалось с обстановкой, и Мари-Луиз машинально потерла руку, как будто хотела счистить следы его губ.

— Жислен много о вас рассказывала. Вы очень давно дружите, да?

— Сколько себя помню. А вы давно знакомы с Жислен?

— Нет. Но рад, что узнал ее; она очень sympathique[88].

Мари-Луиз не знала, что ответить, и потому обрадовалась, когда Жислен принесла ей бокал, позволив заговорить о вине и об ожидаемом угощении.

Но Виктор гнул свою линию и, едва Жислен успела отвернуться, продолжил:

— Вы, как я понимаю, учительница. Жислен говорила мне, что ваш отец — здешний мэр. Трудно, наверное, занимать такой пост в военное время?

— Вероятно, Жислен также сказала вам, что он коллаборационист. Они с моим отцом никогда не сходятся во взглядах, поэтому я бы не принимала ее слов на веру.

Виктор кивнул.

— А как бы вы сами его назвали?

Мари-Луиз почувствовала, как в ней просыпается гнев.

— Патриотом. Патриотом, который делает то, что ему не хочется, потому что считает это своим долгом. Этого довольно?

Виктор с интересом посмотрел на нее и поднял руки в шутливом жесте побежденного.

— Прошу прощения. Это было грубо. Но я восхищен вашим дочерним пиететом.

— Это не дочерний пиетет! Это мое мнение; мое искреннее мнение. Мой отец хороший человек, хоть с ним и непросто; он доказал свою верность Франции, когда — в отличие от некоторых — рисковал ради нее жизнью.

Мари-Луиз заметила, что ее голос звучит громче, чем обычно, а разговоры вокруг стихают. Она остановилась, смущенная и злая: злая из-за скрытого оскорбления в адрес ее отца; из-за того, что вынуждена его защищать; из-за того, что до нее, оказывается, снизошли, а она проглотила наживку. Она почувствовала, что ее взяли за локоть. Это была Жанетт.

— Прошу прощения, Мари-Луиз, за грубость Виктора. Ему нравится бросать людям вызов и оценивать их по тому, какой отпор они ему дают. Думаю, в этом отношении вы будете у него в отличницах, не так ли, Виктор?

В комнате повисло гнетущее молчание.

— Да. В самом деле. И ваш ответный выпад был метким. Прошу меня извинить. Пожалуйста, давайте будем друзьями. Быть может, вино и ужин залечат раны.

Мари-Луиз кивнула и сделала большой глоток из бокала.

— Пожалуй, помогу Жислен на кухне.

Шагая впереди подруги по коридору, Мари-Луиз услышала, как в гостиной шепотом возобновили разговор — Жанетт зашипела что-то неразборчивое и сердитое. Дойдя до кухни, девушки посмотрели друг на друга.

— Chérie…

— К чему это chérie, Жислен? Не надо. Зачем? Зачем ты позвала меня сюда? Чтобы оскорблять моего отца? Опять. Для чего?

— Виктор и Жанетт хотели с тобой встретиться. Вот для чего.

— Что ж, мне не нравятся твои новые друзья.

Подруги снова посмотрели друг на друга.

— Они не мои друзья. И зовут их не Виктор и не Жанетт. И они не из Кале; по крайней мере, я так думаю. Я понятия не имею, где они живут.

Мари-Луиз заморгала.

— Ты их в первый раз видишь?

— Да.

Жислен протянула сигарету, и Мари-Луиз взяла ее. Когда она наклонялась к огню, рука у нее дрожала.

— Так… кто они?

— Координаторы. Люди, которые будут связующим звеном между нами и де Голлем в Лондоне. Предполагаю, что они местные. Трудно сказать. У меня создалось впечатление, что они стоят во главе движения — но это тоже догадка. У меня было полчаса на то, чтобы пообщаться с ними до твоего прихода. Виктор беспокоится насчет тебя; но еще больше его беспокоят коммунисты.

— Почему?

— У них своя программа. Официально Москва дружит с Берлином — по крайней мере, так написано в пакте Молотова-Риббентропа, — но весь мир знает, что они до смерти ненавидят друг друга. Он говорит, что готов иметь дело с дочерью коллаборациониста, лишь бы не с коммунистами.

— Спасибо.

В голосе Мари-Луиз прозвучала горькая ирония, но Жислен, которая отзывалась о ее отце еще резче, чем Виктор, извиняться не стала.

— Послушай, chérie, дело не только во мне. Поверь. Таким твоего отца видит большинство людей. Ничего личного. Правда. А теперь помоги мне, пожалуйста, отнести еду на стол, чтобы мы могли поужинать. Возможно, на сытый желудок мы будем вести себя более цивилизованно.