Понадобилось два дня и дождь, чтобы над старым городом рассеялась дымовая завеса. Когда это случилось, обрушилось последнее строение, по которому можно было узнать Дрезден — Фрауэнкирхе. Грохот эхом разнесся по долине, и на том месте, где она простояла более двух сотен лет, остался только оседающий столб пыли. То, что раньше было площадями, садами и парками, стало раздольем для новых костров, наполнявших воздух запахом жареного мяса. Возвращаясь из города, старик дрожащим голосом рассказывал о тлеющих грудах тел и о том, как прочесывают подвалы в поисках трупов. Иногда добраться до подземелий было невозможно и разлагающиеся семейные группки сжигали огнеметами прямо в убежищах, где те задохнулись или спеклись заживо.

А еще он снабжал своих гостей новостями с фронта. Ночью горизонт вспыхивал неестественными огнями. Слухи поползли самые противоречивые. Больше всего доверяли рассказам раненых солдат, транзитом проезжавших через то, что осталось от города. Восточная Пруссия, бОльшая часть Силезии и почти вся Померания пали, а население со всех ног бежало на запад или терпело зверства, которых не видели со времен Чингисхана. Ходило чересчур много историй об изнасилованиях и убийствах без разбора, чересчур много было связных рассказов очевидцев, чтобы отмахиваться от них как от пропаганды. Последние крупицы ответственности до сих пор не давали Мими покоя, заставляя ее вновь и вновь возвращаться мыслями к Реммерам, которые в ночь бомбежки находились в лагере у вокзала. По всей вероятности, они погибли — либо сгорели где-то рядом с водным баком, который спас подруг, либо навеки полегли в подземельях Хауптбанхофа под ногами истеричной толпы.

Ева придерживалась прагматичной и циничной точки зрения.

— Судя по тому, что ты мне рассказывала, если они живы, то вряд ли думают о тебе. А если умерли… — Она окинула взглядом город, зловонно чадивший погребальными кострами. — Нам нужно идти. Сама знаешь. Перестань изображать хозяйку особняка. С этим покончено. Нам нужно подобраться как можно ближе к американцам; прочь отсюда, каким угодно способом и как можно скорее.

Хозяин дома, герр Ферцен, посмотрел на остатки города, в котором он родился и прожил всю жизнь.

— Мы тоже пойдем. Нас тут больше ничто не держит. Для меня, быть может, здесь что-то и осталось. А для Томаса, — он кивнул в сторону мальчика, который последние несколько дней сидел в углу и ни с кем не разговаривал, — ничего. Поезда снова пошли на запад.

Мими уступила этой логике, и на следующий день, под холодным дождем, герр Ферцен запер парадную дверь, аккуратно положил ключ под цветочный горшок и покинул свой дом. Их целью был Нюрнберг: город располагался достаточно далеко на западе, на американской линии наступления, и там жила сестра Евы. На станции, стихийно возникшей на северном берегу Эльбы, они часами выстаивали в очереди вместе с другими, пережившими рейд, а также беженцами из Силезии и Саксонии и ранеными солдатами, которые возвращались с фронта.

Вагоны были забиты до отказа, поэтому они протолкались на viehwagen — грузовую платформу для скота, — где обивкой служила солома, а уборной — пустая бочка из-под бензина. Рядом ехала женщина, за которой бережно ухаживал сын — мальчик не старше десяти лет. Он гладил мать по спине, когда в часы бодрствования она тихо причитала, прижимая к груди небольшой чемоданчик; нужду она справляла без всякого стеснения, даже не выпуская из рук поклажи. Затихала женщина только когда спала — хотя, когда ей снились кошмары, она будила воплями весь вагон. По другую сторону от подруг сидела девушка. У нее был красивый профиль, но вторую часть ее лица затягивала повязка, скрывавшая от глаз жуткий ожог. Девушка почти все время стонала от боли.

К концу первого дня солома отсырела: прогнившие доски крыши сочились дождевой водой, несмотря на все усилия законопатить дыры соломой и тряпками. Пищи и воды не хватало. На полустанках в вагоны подавали ведерца супа, черствый хлеб и grutze[105], а тошнотворную бочку из-под бензина выплескивали через открытую дверь во время бесконечных простоев на запасных путях, пока состав пережидал воздушный налет или ремонт путей впереди.

Сквозь щели в дощатых стенах они ловили обрывки проплывавших мимо зимних пейзажей. Аккуратные, процветающие фермы и церкви в стиле рококо, проступавшие сквозь пелену мокрого снега, ничем не напоминали о войне. Когда, начиная с Хемница, стали проезжать разрушенные города, в вагоне повисло молчание. Концентрические кольца промышленных зон нельзя было отличить от исторических центров. Все слилось в континуум не поддающихся описанию обломков — сплющенных, безглазых руин. Местами встречалось что-то уцелевшее, чудом оставшееся нетронутым — какой-нибудь дымоход или церковь.

Байройт проезжали ночью. Поезд несколько минут постоял среди руин вокзала, на котором Винифред Вагнер[106] так часто встречала Гитлера во время его ежегодных паломничеств на фестиваль[107]. Единственный фонарь освещал огромного орла, венчавшего разбитую свастику, у которой осталось только три «руки». Одно крыло обвисло и раскачивалось на ветру, гулявшему по усыпанной обломками платформе. В вагон сочился знакомый резкий запах жженого дерева и гниения.

Тот же запах подсказал им, что они в Нюрнберге. Они оказались там через восемь дней после того, как покинули Дрезден, хотя в более спокойное время это путешествие заняло бы такое же количество часов. В полдень полицейские маршем прошагали по платформе, тарабаня дубинками по дверям вагонов. Женщина с чемоданом как будто не слышала их властных требований покинуть поезд. Она стояла в дверях одна, а сын протягивал к ней руки и звал к себе, на платформу. Мими подошла помочь, присоединив ласковые просьбы к мольбам мальчика. Но женщина по-прежнему стояла в дверях. Двое мужчин в форме встали рядом с ней и отрывистыми криками приказали ей сойти. Женщина осталась на месте. Без дальнейших церемоний полицейские запрыгнули в вагон и потащили ее вниз, заставив отпустить ручку чемодана. Тот упал на землю, и из распахнутых створок на платформу высыпалось нижнее белье и разлагающийся труп младенца в пеленках. Вопли женщины и маленькие ручки ее сына, тянувшего за подол в надежде освободить маму от жестокого эскорта, повергли всех в угнетенное молчание.

Начиная с вокзальной лестницы, они видели вокруг одно только разорение: улицы не были засыпаны обломками, но и целых домов почти не осталось; часы на том, что раньше было общественным зданием, вывернули внутренности на торчавшие клыком руины башни.

Несмотря на полуденный час, повсюду царила зловещая тишина. Весеннее солнце лишь усиливало дурное предчувствие, лишний раз подчеркивая отсутствие цвета — город затянула сплошная пепельная серость. Не пели птицы, слышалось только карканье одинокой вороны, водившей клювом в трещине окна, которое давно уже лишилось стекол.

Из подземного убежища появилась женщина. Она пересекла то, что когда-то было улицей, и снова скрылась в норе под обломками. Мими со спутниками растерянно выискивали хоть какие-то ориентиры: шпиль церкви, еще стоявшей в отдалении; указатели, которыми теперь служили крашеные доски, а не металлические пластины; фасад, который до сих пор делал вид, будто украшает лучший универмаг в Нюрнберге, хотя на самом деле за ним чернела обугленная брешь.

Дом, в котором жила сестра Евы, находился в двух километрах от вокзала. Когда-то это был солидный городской особняк, семейное гнездо преуспевающего юриста, отгороженное от соседей платанами, затенявшими мостовую. Теперь от него осталась одна боковая стена. С того, что было вторым этажом, свисала на трубах ванна. Деревья стояли обугленными скелетами без надежды возродиться весной.

Когда путники приблизились, сестра Евы Ирма развешивала одежду на самодельной бельевой веревке. Мими помнилось, что перед войной она, как и Ева, была цветущей молодой женщиной — но теперь сделалась такой же бледной и неопрятной, как тряпки, которые она пыталась высушить. Сестры обняли друг друга, заливаясь слезами. Когда Ева начала представлять своих спутников, Мими заметила беспокойство в лице Ирмы. Она читала мысли женщины: нужно кормить детей, талонов на продовольствие нет, дома тоже, ей нечего предложить. Не зная, как вести себя дальше, они продолжали стоять посреди улицы. Ева взяла сестру под руку и отвела в сторонку. Когда они возвращались, Мими заметила, что Ирма утирает слезу. Она кивнула в сторону боковой двери, ведущей в подвал.

В липком от сырости полумраке их встретили две девочки пяти и семи лет. Белокурые, как и мать, они чесали головы, в которых расплодились вши, и предплечья, обезображенные язвами импетиго. Свет проникал через окно, наполовину уходившее под землю и чудом сохранившее стекла. Кроме того, лучи лились в дверь, которую, как стало понятно, оставили открытой впервые за много месяцев, позволив солнцу и свежему воздуху прорваться в заплесневелый, затхлый подвал. Примитивное подобие дренажного колодца в углу собирало влагу со стен. Рядом с ним умывались две крысы. В другом углу стояло две пары металлических коек, а в смежной комнате Мими разглядела столбик медной кровати.

— Девочки могут спать со мной в кровати, а вам достанутся койки.

Ирма в изнеможении приложила ко лбу тыльную сторону ладони.

— Грязное, зловонное, гадкое место. Простите. Это все, что нам осталось. Туалета нет, мы пользуемся воронкой от бомбы в глубине сада. Воды тоже нет. Мы ходим за ней к гидранту в конце улицы. — Она покачала головой. — Давайте присядем снаружи, на солнце.

Ядовитая атмосфера подвала нагоняла на всех уныние. Они с удовольствием перебрались на то, что было лестницей к парадной двери, и сели, оглядывая руины. Иногда кто-нибудь появлялся словно из ниоткуда, из преисподней, а потом исчезал в другом подземном укрытии. Повсюду были крысы. Они грелись на солнце, как люди, рыскали в поисках пищи, водили носами и даже спаривались: в конце концов, была весна. В теплом воздухе стоял запах разложения. А еще были мухи — зеленые и такие крупные, каких ни Мими, ни остальным не приходилось видеть раньше. Никто не сказал этого вслух, но у всех мелькнула мысль, что они сидят посреди некрополя. Под руинами гнили бесчисленные трупы — пожива для крыс. Весеннее тепло, казавшееся благословением, было также и проклятьем, ибо воскрешало мертвых в обличии зловонных миазмов, облепленных мухами.

Трех ночей сырого гостеприимства хватило с головой. Кашель, крысиная возня, капающий с потолка конденсат и постоянно чешущиеся дети заставили гостей собраться на тайный совет. У них были другие варианты: родители Мими жили в Баден-Бадене, у герра Ферцена был брат в Мюнхене. Даже если бы им хватало еды (а ее не хватало), ни у кого больше не было сил наблюдать эту кладбищенскую деградацию.

Солнце все еще светило, когда они прощались на том, что осталось от вокзала. Сестры долго и крепко обнимались. Герр Ферцен и его внук сдержанно раскланялись с женщинами; герр Ферцен вручил Мими записку, но все понимали, что положенный по этикету обмен адресами для бездомных беженцев является абсурдом. Мими заметила, что Томас не может унять дрожи. Она тихонько обняла мальчика и ощутила его горячее дыхание и слезы.

Вагон для скота, в который они сели, мало чем отличался от предыдущего — та же вонючая бочка из-под бензина и пропитанная влагой солома. Пассажиры являли собой миниатюрный слепок Великого Рейха, который теперь сдувался, как пробитое колесо. Вместе с немцами и выходцами из судетской Богемии и Силезии ехали литовцы и поляки, спасавшиеся бегством от своих так называемых освободителей. Несмотря на голод и жажду, никто не жаловался: все были благодарны уже за то, что их везут на запад и дают хоть какую-то крышу над головой. Стоны и крики доносились из передних вагонов, где раненые солдаты без пенициллина и обезболивающих сходили с ума от гангрены. Мими и Ева начали терять счет дням: бесконечные простои на боковых путях без всякого объяснения причин; все меньше и меньше еды — картофель, репа в жидкой кашице и настолько грубый хлеб, что дробинки грязи в нем, похоже, превосходили числом крупинки муки; вши, которых они выискивали друг у друга, как павианы; вода из таких источников, что к бочке из-под бензина выстраивались очереди страдальцев или двое помогали третьему вывешиваться из дверей движущегося вагона.

Наконец дорожная тряска прекратилась почти на день. Состав задержали где-то под Мюнхеном — больше они ничего не знали. Впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Американцы. Куда идти? Инерция удерживала беженцев на месте. Прильнув к вентиляционным отверстиям и столпившись у дверей вагона, они наблюдали за тем, как буровят землю проезжающие мимо джипы и «шерманы»[108], казавшиеся игрушечными по сравнению с привычными «панцерами». Солдаты не обращали на немцев внимания, пристально осматривая дорогу впереди. Треск. Водитель джипа вскрикивает и хватается за шею. Поднимается дуло танка. Вслед за грохотом пушки почти мгновенно рушится водонапорная башня, выплескивая на землю воду и сбрасывая фигурку снайпера в серой камуфляжной форме.