Мари-Луиз рассказывала бабушке об Адаме — но не о том, что он был немцем. Об этом факте было удивительно легко умалчивать: она не вдавалась в подробности, но много говорила о его характере и темах, на которые они часами беседовали. Пока Мари-Луиз рассказывала, Изабелла разглядывала внучку, завороженная, как и многие до нее, красотой, будто сошедшей с полотен эпохи Возрождения, а теперь еще и озаренной беременностью. Бабушка была внимательной слушательницей. Попивая сидр и макая в бокал сухари, она кивала в знак согласия или же поднимала палец, желая вставить замечание или возражение — сбивающая с толку смесь прустовской возвышенности и haute paysanne[119], консервативной католички девятнадцатого столетия и приземленного прагматика. Однажды Изабелла метнула в Мари-Луиз проницательный взгляд и повела бровью.

— Ты любишь мужа, не так ли? И этого другого мужчину тоже? Не уничтожит ли этот другой мужчина и его ребенок то, что есть между тобой с мужем — даже если он никогда не узнает ни о первом, ни о втором? Большинство мужчин проявляют в подобных делах беспросветную глупость и ровным счетом ничего не замечают, пока им не объяснят на пальцах. Но бывает, что такие отношения потихоньку травит незримый яд. Я много раз была тому свидетельницей. Думаешь, ты сможешь этого избежать?

Мари-Луиз посмотрела на свои руки, сложенные на распухающем животе.

— Не знаю, бабушка. Я все время об этом думаю — о Жероме и о том, каким он будет, когда вернется. Он придет другим. Война и заточение меняют людей — не могут не менять. Когда это произойдет? В следующем году? Через десять лет? Кто знает, сколько продлится эта война. Мы оба будем другими людьми, вам так не кажется? И все эти годы проведем порознь. Боюсь, мы в любом случае отдаляемся друг от друга. Жером бывает резким, и я очень сомневаюсь, что испытания, через которые он прошел, смягчат его характер.

— В таких случаях помогает молитва, дитя мое. Тебе нужно больше молиться. Божья милость сделает тебя счастливее. Господь поможет вам наладить отношения.

Мари-Луиз подняла взгляд.

— Но, бабушка, у нас все в порядке. В том-то и дело. Это… — она показала на живот, — не имеет к Жерому никакого отношения. Это случилось само по себе, он тут ни при чем. Одиночество и обстоятельства сыграли свою роль; разумеется, сыграли. Идет война. Но между мной и Жеромом все было в порядке, честное слово.

Пожилая леди смерила ее скептическим взглядом.

— Любить двух мужчин одновременно? Не думаю. Ты, должно быть, была несчастлива, если решилась на… э-э-э… на то, что ты решилась.

— Я тоже всегда так думала, бабушка. Но Адам… он доказал, что я ошибалась; и, по-моему, ты тоже ошибаешься: не в том, что касается вины — я каждый день чувствую ее. Но у каждого это происходит по-разному, бабушка; это нельзя подогнать под один катехизис, потому что все разные и у всех особые обстоятельства.

— Опасные мысли, дитя мое. Ты говоришь, что нет добра и зла, а есть только то, что хорошо для тебя. Посмотри, до чего довели нас подобные безбожные разговоры. Посмотри!

Она воздела к потолку руку с пропитанным сидром куском хлеба, но Мари-Луиз, которая никогда не отважилась бы на это прежде, стояла на своем.

— Папа сказал бы то же самое, бабушка; и мама, будь она жива. Но и Адам, и Жером возразили бы, что мы оказались в таком положении, потому что все вокруг чересчур уверены в своей правоте. Взгляни на коммунистов. Кто сравнится с ними в уверенности? Может быть, отец Пьер? Или Гитлер? Повсюду убежденность, уверенность. А ведь наверняка можно сказать только то, что все они не могут быть правы одновременно.

— Отец Пьер… нет… только не он… он глупец… хороший человек, но глупый. Нет. Отец Винсент — иезуит — сказал бы, что эти разговоры от лукавого. Разговоры, которые легко вести. Якобы все относительно. Все мы падшие и все живем в грехе, и то, что ты сделала, грех, что бы ты ни говорила. Твоя любовь к мужу правильна и освящена Церковью, а любовь к тому, другому мужчине — это измена. Все очень просто. Не надо делать из простого сложное, дитя мое. Мы все грешим — такова наша природа. Мы можем получить прощение — для этого нам дана исповедь и евхаристия. Но есть добро и зло — абсолютные понятия, точные, если тебе угодно.

Изабелле все больше и больше нравилась эта тема. Распалившись, она начала расплескивать сидр с крошками по обсиженному птицами стеганому одеялу. Сделав паузу, чтобы собраться с мыслями, она отмахнулась от длиннохвостого попугая, который пытался утащить у нее из рук хлеб.

— Вы правы, бабушка. У некоторых людей есть незыблемые убеждения. Возможно, ваши слова верны. Но меня так обступили эти точности, что я буквально схожу от них с ума. Они меня подавляют. Я чувствую себя виноватой в том, что сделала Жерому, папе и вам. Но чувствую ли я, что Адам был плохим и что наша дружба — глубоко искренняя, близкая дружба — это зло, а этот ребенок — проклятье? Нет… нет и еще раз нет. Может быть, это дорога в ад. Может быть. Но я думаю, что внутри каждого из нас есть моральный гироскоп, который помогает нам держаться прямо. Отец Пьер мог бы сказать, что существуют только абсолютные истины — но я просто не верю ему. Да и как может быть иначе, если то, что я знаю сердцем, и то, что вижу собственными глазами, говорит «нет»? Он хороший человек; но ни он, ни вы, ни Папа Римский, ни я не можем знать всего. Мы всего лишь люди, которые делают то, что в их силах.

— Вот именно, милая, вот именно. Мы люди; падшие ангелы. Поэтому верны и достойны не понятия кого-то из людей, а непреходящие учения Церкви, и только на них мы должны строить свою жизнь.

— Однако они тоже принадлежат людям, не так ли? Их толкуют и переписывают кардиналы и священники.

— Но они дарованы Святым Духом; это объясненные и развернутые речения Христа: слово Божье.

Мари-Луиз покачала головой.

— Значит, если Церковь считает, что еретиков нужно сжигать заживо, ведьм изводить пытками, а евреев подвергать преследованиям, то это правильно? Вы бы сделали это, если бы вам велел отец Пьер или отец Винсент? Разумеется, нет! У вас есть собственный гироскоп — и у меня, и у всех остальных.

— Это было давно, в другую эпоху. Тогда действительно считали, что тело еретика нужно сжечь, чтобы спасти от огня его бессмертную душу. Возможно, они были правы. Мы этого не знаем — и не узнаем, пока не окажемся в деснице у Господа или в аду — с ними или без них. Ведьмы? Они жили в те времена, когда почти ничего не умели объяснить. Теперь наука — дар Божий — дает нам ответы на вопросы, и напуганным людям не нужно обвинять странных пожилых дам вроде меня во всем, что внушает им страх. Были ли папы римские из рода Борджиа плохими людьми? Конечно, были. Но это не значит, что учение Христа неверно. Просто люди не расслышали его или вовсе не желали к нему прислушиваться. Не забывай, что на каждого человека, который сжигал еретиков, был свой святой Франциск.

Пожилая леди принялась шумно жевать пропитанный сидром мякиш и задумчиво разглядывать внучку, которая, сосредоточенно нахмурив лоб, смотрела на огонь и наматывала волосы на палец. Несколько секунд обе молчали. Мари-Луиз убрала свой бокал сидра на приставной столик и вгляделась в горящие угли, боровшиеся с алебастровым холодом царившей снаружи зимы.

— На каждого человека, который сжигал еретиков, был свой святой Франциск? Не такова ли картина человеческой природы? На каждого Берию — свой коммунист-идеалист; на каждого Гиммлера — ласковый мальчик, который любит свою страну. Не волнуйся, бабушка, я не атеистка. Но и не Торквемада. Я думаю, что чувствую Бога вокруг себя — только иногда за шумом Его бывает плохо слышно. Но шум не плохой, а хороший, в том-то и проблема: на фоне плохого шума Он бы только выступил рельефнее, был бы лучше заметен. Именно из-за хорошего шума — мягкого атеизма, агностицизма святого Франциска — его трудно разглядеть. Я просто не знаю. В этом моя проблема — в незнании.

— Значит, тебе надо молиться, милая, молиться о благодати веры. Это дар.

— Но что, если он не дается?

— Просто молись об этом. Это все, что ты можешь сделать.

— Но кому? Мне нужна вера; а чтобы обрести веру, я должна молиться кому-то, сомневаясь, слышат ли меня и существует ли вообще тот, к кому я обращаюсь. И долго ли мне придется вымаливать веру?

— Быть может, всю жизнь. Тот факт, что ты о ней просишь, сам по себе является искуплением. Не на каждого снисходит откровение, но о нем все могут просить, и тот, кто просит, находится в состоянии благодати. Просто продолжай молиться.

Мари-Луиз с печальной улыбкой взглянула на бабушку и покачала головой.

— Я попытаюсь. Но целая жизнь… Не слишком ли долог этот срок, чтобы тратить его на попытки достучаться до кого-то, кого может и вовсе не быть; или на то, чтобы следовать учениям Церкви, которая может являться Божьим промыслом на земле, но в прошлом не всегда творила добро? Даже теперь она как будто заодно с маршалом и против британцев. Правильно ли это? Мне дан мозг и гироскоп — не будет ли грехом, если я не стану пользоваться ни тем, ни другим?

— Тут тебя может подстерегать грех гордыни. Ты возомнишь, будто знаешь больше Бога; будто тебе не нужен Бог.

— Но если Церковь противоречит гироскопу и мозгу?

— Тогда ты должна проникнуться смирением и признать, что ты всего лишь человек и не можешь противостоять ниспосланному слову Божьему и мудрости, накопленной отцами Церкви.

Мари-Луиз нахмурила лоб и ответила:

— Если придется выбирать, то я не смогу не последовать за своим гироскопом и здравым смыслом. Если у меня есть душа, то она как раз в них — и я предам ее, если поступлю иначе. Я попробую молиться. Думаю, я ничего не потеряю. Возможно, ко мне придет вера и я найду истинный путь. Сейчас я знаю только, что в мире много зла — и много добра. Но они перемешаны. Так и во мне. Я просто буду стараться делать все, что в моих силах. Что еще мне остается?

— Молись, дитя, молись. Это в твоих силах.

Мари-Луиз взяла руки бабушки в свои ладони, хорошо чувствуя и кости, и вены, и пергаментную кожу. Какаду в изголовье кровати распушил перья. Обе женщины устремили взгляд на тлеющие угли.

18

Монтрёй. Три года спустя. 4 сентября 1944 года

Грохот канонады разлетался эхом по дну долины и, отскакивая от городских стен, пускался во второй набег. Сквозь щели в закрытых ставнях на заклеенных окнах пробивались беспокойные взгляды, полные страха и напряженного ожидания. Дети толкались, держась за юбки встревоженных матерей, надеясь хоть одним глазком выглянуть наружу. Но их оттаскивали обратно, в сумрак подготовленных к войне комнат, где кровати и столы были заблаговременно перевернуты кверху дном.

На улицах не было ни души. Только иногда пробегал какой-нибудь молодой человек с пистолетом или винтовкой, пять лет провалявшейся в промасленном тайнике под сырым полом. Из приоткрытых дверей высовывались головы, настороженно поглядывавшие в сторону Плас-Гамбетта и мэрии, где стояли грузовики и суетились серые мундиры. Вспотевшие мужчины, закатав рукава, грузили коробки под противные крики подгонявших их унтер-офицеров. Мужчина постарше в расстегнутом из-за жары кителе слегка покачнулся и навалился на пилястру, тяжело дыша и заливаясь холерическим румянцем. Он раскачивался на каблуках, упершись ладонями в колени, пока его товарищи проталкивались мимо. Один из них чуть не сбил его с ног, когда пробирался к верхней ступеньке с горой папок, закрывавших ему обзор. Краснолицый мужчина схватился за железный поручень и рывком выпрямился, став лицом к площади.

Мари-Луиз не могла точно сказать, дернулась ли его шея, прежде чем послышался хлопок выстрела из винтовки и его мозги забрызгали осыпавшуюся штукатурку стены за ним. Он повалился спиной на поручни, ссутулившись, подогнув ноги, и выставил голову вперед, показывая миру грубо трепанированную черепную коробку. Ящики тут же побросали, а мундиры полезли под грузовики и попрятались в затененной прихожей мэрии. Окна над дверью ощетинились дулами ружей, и площадь наполнилась треском автоматных очередей и воем рикошетов.

В ставне рядом с головой Мари-Луиз внезапно возник желобок. Деревянные щепки, голубая краска и осколок свинца отскочили от стены внутри комнаты у нее за спиной. Она отпрыгнула назад, и ее сердце громко заколотилось. Взяв себя в руки, Мари-Луиз направилась к двери и вышла на лестничную площадку, где ее отец с флегматичным видом стоял у окна, наблюдая за сценой.

Он заговорил, не глядя на дочь:

— Порядок?

Она глубоко вдохнула и ответила:

— Да, но эта прошла совсем близко.

Мишель Анси пожал плечами и, стоя наискось от окна, продолжил наблюдать за хаосом, творившимся на площади. Мари-Луиз осторожно подошла и остановилась рядом. Перестрелка перешла в прерывистые одиночные выстрелы из двух винтовок, торчащих в окне второго этажа над дверью. Либо честь была удовлетворена тем единственным смертельным выстрелом, либо снайпера убил ответный залп — так или иначе, из окон напротив мэрии (которые были не видны из дома Анси) больше не стреляли.