— Бодлер… Простите, что напугал вас.

Он взял книгу, словно пытаясь объяснить свое появление. Мими в ответ с понимающим видом кивнула.

— Я обожаю эту часть. Позволите?

Мими почувствовала себя уверенней, успокоилась, положила подушки на стол, стоящий между ними, и откинула волосы.

Мужчина прочитал:

Подальше от людей. С померкших облаков

Я вижу образы утраченных годов,

Всплывает над рекой богиня Сожаленья[13].

Он поднял глаза. Мими продолжила:

Отравленный Закат под аркою горит,

И темным саваном с Востока уж летит

Безгорестная Ночь, предвестница Забвенья.

Гость ничем не выдал удивления.

— Бодлер знал, что умирает от сифилиса, когда написал это стихотворение. Красивый слог, не правда ли?

— Да. И все же Бодлер чересчур меланхоличен. Водка и сифилис — плохие компаньоны, особенно если ты не в форме. Я тоже чувствую себя обессиленной.

— Однако достаточно сильной, чтобы делать уборку.

Мими смутилась.

— Графиня, прошу прощения. Мое любопытство — мой враг. Я хотел сказать вам, что вы прекрасно говорите по-французски. Позвольте спросить, где вы выучили язык?

— Мои родители живут на той стороне Рейна, в Баден-Бадене. Моя няня была француженкой, и, кроме того, я два года училась во французской школе. Никаких особых способностей, просто мне повезло. Вот и все. А ваш немецкий?..

— Хорошая школа в Германии. Последние пять лет. Никаких особых способностей и никакого везения.

Мими почувствовала, что краснеет.

— Простите.

— Не стоит. Я жив и надеюсь продолжать в том же духе, если, конечно, удастся раздобыть достаточно еды, чтобы пережить зиму. Вот только, боюсь, Пьер не выдержит. Его кашель стал сильнее, да и холод не идет ему на пользу. — Француз осмотрелся. — Я могу попросить вас об одолжении?

Мими кивнула.

— Можно я возьму несколько книг? Я обязательно их верну. Зимние вечера тянутся медленно, и мне необходимо как-то отвлечься, чтобы не сойти с ума. Приступы кашля Пьера иногда становятся невыносимыми.

— Конечно. Что бы вы хотели почитать?

— Что-нибудь из современников. — Его голос зазвучал бодрее. — Жид, Фицджеральд в переводе, если есть, а то мой английский не настолько хорош. Но если в вашей библиотеке этого нет, то я буду рад и классике: Корнель, Расин, девятнадцатый век.

— Как насчет Мопассана? Бальзака? Флобера? Это мои любимые авторы. Они стоят у той стены, а Расина я видела вон в том углу. Где-то там была и «Госпожа Бовари».

Занявшись поисками сокровищ в кожаных переплетах, Мими забыла про уборку и подушки на столе. Она поднялась по ступенькам лесенки и стала ловко перебирать пальцами запыленные томики, словно исполняя какое-то произведение для фортепиано. Наконец ее поиски увенчались успехом. Мими повернулась, чтобы порадовать гостя своей находкой, и внезапно обнаружила, что он стоит не по ту сторону письменного стола, а в нескольких шагах от нее, так близко, что она почувствовала запах его нестиранной одежды.

— Я просто волновался, когда вы взобрались на эту лестницу. Позвольте, я помогу вам спуститься.

Француз протянул руку. В отблеске света Мими не смогла разглядеть его лица. Почти теряя сознание от прикосновения его руки, она спустилась вниз.

Мими протянула ему книгу, стараясь не смотреть в глаза. Он отступил в тень и принялся внимательно изучать женщину с головы до ног. Мими ощутила волнение, но в то же время происходящее доставляло ей странное удовольствие.

— Благодарю. Вы мне очень помогли.

— Не за что. Что вы! Но почему вы здесь? В моем доме?

— Я не должен был приходить. Прошу прощения. Мы срезали сухие ветки в саду, и Ганс-Питер, ну, вы помните, наш несчастный охранник, заснул. У него слабое сердце. А я увидел открытые двери и книги и не смог удержаться. Простите меня.

— Нет, нет. Что вы, не извиняйтесь! Этой библиотекой никто не пользуется. А скажите, как вам живется в амбаре?

— Вне сомнений, как только коровы станут нашими постояльцами, запах будет невыносимым, но зато будет теплее. Да, любой сарай — лучше, чем еще одна зима в лагерных условиях.

— К вам плохо относились?

— К нам? Нет. Просто везде были сырость и голод. Нас никто не бил, нет. Но есть было нечего. Русским и евреям в концлагерях повезло гораздо меньше, чем нам. Большинство охранников похожи на нашего Ганса-Питера. Они считают дни до окончания службы, потому что хотят вернуться домой, на свои фермы. Они такие же больные, как и мы. Да у нас и одежда одинаковая.

Француз протянул Мими свою военную фуражку, но тут же прижал ее к груди, наклонил голову и щелкнул каблуками. Мими обернулась и увидела в проеме двери встревоженного Ганса-Питера.

— Danke Grafin[14]. Вы очень добры. Я обязательно верну книги.

Охранник удивленно приподнял брови и уставился на Мими.

— Не волнуйтесь, капрал. Ваш подопечный помог мне передвинуть мебель, за что я очень ему благодарна.

Капрал пожал печами, как бы говоря: не стоит благодарности, а заключенный, покидая дом, кивнул Мими и улыбнулся. Графиня осталась одна в залитой солнцем комнате, с дрожащими коленями и бешено бьющимся сердцем.

* * *

В один из последних дней уборки урожая они снова встретились, но поговорить так и не смогли. Внутри шумела молотилка, снаружи грохотал дизельный двигатель. Мими подавала сигнал своим помощникам, время от времени вытирая пот с лица. Подбирая выпавшие колосья и отвечая на вопросы работников, она чувствовала на себе взгляд француза.

В середине дня понадобилось смазать детали молотилки. Люди разбрелись — кто дремал, кто курил. Пьер, больной туберкулезом, показал на папку для бумаг, куда Мими записывала вес мешков.

— Мадам, вы не могли бы дать нам несколько листов бумаги? Жером покажет вам фокус.

— Кто такой Жером?

Но она сама догадалась, каков будет ответ, еще до того как Жером поднял руку. Передавая ему бумагу, Мими старалась не смотреть ему в глаза. Из кармана Жером достал уголек и уселся прямо перед похрапывающим Гансом-Питером, из открытого рта которого так и норовила сорваться слюна. Несколько секунд француз внимательно смотрел на охранника, а затем начал наносить угольные штрихи в самодельном блокноте. Закончив, Жером взглянул на рисунок и сунул его в руку спящему стражу. Пьер слегка толкнул Ганса-Питера, который быстро выпрямился и с тревогой посмотрел на окружающих. Тут он заметил упавший на колени листок. Сначала Ганс-Питер уставился на рисунок, не понимая, что происходит, но через секунду расплылся в широкой улыбке, демонстрируя всем шарж, где была изображена огромная губа и язык, свисающий с одной стороны. Шутка, очевидно, была не нова, поскольку француз даже закашлялся от смеха, а охранник и не подумал сердиться. Жером поймал взгляд Мими.

— А вы, графиня? Позволите вас нарисовать? Обещаю, буду милосерден.

— Да? Так же, как и к нему?

Пришел черед Жерома рассмеяться. Возникшая ситуация его буквально преобразила, напряжение спало, и на лице появилась доброжелательная улыбка. Перемена была настолько разительной, что Мими даже показалось, что до этого она общалась с другим человеком.

— Может, выйдем? Сегодня не так уж холодно. — И Жером провел кусочком угля в воздухе, словно рисуя знак вопроса.

Мими кивнула, и они вышли в прохладу осеннего дня. Рядом с молотилкой валялись спиленные бревна, два из которых Жером подкатил к Мими и пригласил ее сесть, а сам устроился наискосок и принялся за работу.

— Я хочу просто нарисовать вас, ну, если вы, конечно, позволите. А могу и шарж сделать.

— Нет, благодарю. Как и большинство женщин, я не лишена самолюбия.

Жестом он попросил ее повернуться в профиль, что она и сделала, облегченно вздохнув.

— Вам придется говорить со мной, пока я рисую. Так вы меньше устанете.

— А вы будете мне отвечать?

— Это зависит от того, затронете ли вы интересную тему.

— Тогда монолог?

— Нет, не хотелось бы.

Краем глаза Мими заметила, что Жером держит уголь в вытянутой руке, словно измерительный прибор.

— У вас красивый нос, графиня.

— Вы хотите сказать большой?

— Нет. Я хочу сказать красивый. И, кроме того, интересные глаза. Чуть скошенные веки. В вас есть что-то восточное. Простите, надеюсь, вы не возражаете против моих комментариев?

Мими повернулась, но сразу же услышала щелчок пальцами, требовавший принять первоначальную позу. Она попыталась сосредоточить взгляд на растущих невдалеке тополях, но ощущение, что Жером внимательно разглядывает ее тело, не покидало ее ни на минуту. Но ведь этого требовали обстоятельства.

— Нет, продолжайте. Среди моих знакомых мало людей, которые позволяют себе шутить надо мной. Если вы заметили, здесь царят довольно строгие взаимоотношения.

— Кто тут живет?

— В доме? Двое слуг, герр Реммер и его жена, фрау Реммер.

— Это та хохотушка в черном?

Мими рассмеялась. Фрау Реммер никогда не улыбалась.

— Вот видите. Не самая подходящая компания для меня.

— Но у вас должны быть друзья.

— В Бреслау у меня есть один замечательный друг. Он старше меня, держит кафе на главной площади. Очень смешной. Нет, не так. Очень остроумный. Какой-то другой.

— Что вы имеете в виду?

Мими задумалась.

— Еще один мой друг, мой давнишний приятель, тоже сейчас в Бреслау. Но не просто так. Он на службе, в армии. Он стал… вернее, он был… В общем, он сильно изменился. Странно. Раньше мы хохотали с ним до упаду. Герр Райнхарт любит остро шутить, я бы даже сказала, цинично, но с ним можно посплетничать. А с Максом было, как в жерле вулкана…

— Так горячо?

— Вы же поняли, что я хотела сказать.

— Это и все? Все ваши друзья?

— Здесь? Да. Когда мой муж был дома, мы ходили в гости, на вечеринки, званые обеды к людям, с которыми он вырос. Но это его друзья, люди его круга. Кроме того, большинство из них старше меня. Только не подумайте, что я их в этом упрекаю. Просто все мои друзья остались в Берлине. Теперь, наверное, их разбросало по всей Европе — тех, кто еще жив. Сначала были убиты мужчины, а в этом году две мои однокурсницы погибли во время бомбежки. Может быть, тут и скучно, по крайней мере, так считает мой друг Макс, но зато безопаснее.

Мими обнаружила, что опять повернулась лицом к Жерому, который нервно тряс рукой, заставляя ее вернуться в исходное положение.

— У вас смуглая кожа. Это нетипично для этих краев.

Мими покраснела и не смогла ничего сказать. Жером перестал рисовать.

— Простите. Я так погружаюсь в работу, что говорю первое, что придет в голову. Я больше не буду, лучше помолчу.

Мими заставила себя посмотреть на него.

— Нет, пожалуйста, продолжайте. Последние несколько месяцев я чувствую себя ужасно одинокой. Особенно после того, как мой муж пропал без вести.

— Да, я знаю.

— Кто вам сказал?

— Реммер. Я спросил у него о вас, когда он пришел на молотилку, чтобы посмотреть, что там происходит. Я даже удивился, что он умеет разговаривать. Не то что его жена. Он рассказал мне историю вашей семьи, начиная со времен Фридриха Великого. Правда, пропустил период наполеоновских войн. — Жером помолчал, словно собираясь с силами для следующего вопроса. — Никаких известий… о муже?

Мими покачала головой.

— Макс, мой друг из Бреслау, сказал мне, что он, скорее всего, попал в плен. Кто знает, может, это действительно так.

Жером хотел было ответить, но вдруг понял: что бы он сейчас ни сказал, это будет бессмысленно. Слова не смогут утешить женщину, потерявшую мужа. Мими посмотрела на него с благодарностью. Некоторое время француз молча чертил по бумаге, прежде чем Мими решилась заговорить:

— А вы? Чем вы занимались до войны? Вы художник?

Жером снова рассмеялся, и Мими еще раз заметила странную метаморфозу, произошедшую с его лицом.

— Если бы я был художником, я бы уже давно умер от голода на каком-нибудь чердаке. Нет, я не художник. Я журналист. В Монтрёе — так называется мой родной город на севере Франции — я работал в местной газете. Конечно, я хотел стать писателем, но, к сожалению, писательским трудом на жизнь не заработаешь.

— У вас интересная работа?

— Иногда да. Но по большей части приходилось писать о ценах на крупный рогатый скот и о разбирательствах в городском совете. Грустно, но, с другой стороны, это гораздо лучше, чем оказаться в заключении.

Теперь настал черед Мими удержаться от избитых слов сочувствия. Жером продолжал:

— А вы? Вы носите титул графини, но, честно говоря, я представлял вас совсем другой.