Приближавшееся Рождество открыло дверь для прошлого, для воспоминаний, предусмотрительно отправленных в закоулки души. Чувство вины поселилось в их воспаленном сознании. Не в силах противостоять, они закрыли калитку, ведущую в тайный сад их любви, и предпочли тишину. Мими не переставала думать о Максе, с которым не виделась со дня встречи в Бреслау. Он был всего в двадцати километрах от нее, но все это время Мими старалась занять себя работой на ферме. Она боялась города с его магазинами и кафе, с оживленными улицами и площадями. Мими ссылалась на нехватку бензина, присутствие военных в городе, на что угодно, но основная причина заключалась в Максе. Она знала, что если поедет в город, то непременно начнет искать его, а если найдет, то ей придется объяснять, почему она не уехала из Силезии. Однако рождественские праздники диктуют свои правила, и Мими сдалась.

Однажды морозным днем Реммер выкатил из сарая старое фамильное ландо, которое пылилось там со дня свадьбы Эрика и Мими. Кожаные сиденья были измазаны птичьим пометом и скрипели так, что, казалось, вот-вот лопнут. Вместо крепкого скакуна Реммер запряг несчастного пони, который еле-еле переставлял ноги, и занял место кучера.

Закутавшись в одеяла, Мими отправилась в город. Они ехали по занесенной снегом боковой дороге, которая шла параллельно главному шоссе, уходящему в западную часть страны.

На подъезде к городу боковая дорога резко обрывалась, и Реммеру пришлось занять место за грузовиками и повозками, в которых как сельди в бочках теснились солдаты. Сигаретный дым и выхлопной газ работающих двигателей сливались, образуя серую завесу и нагоняя невероятную тоску. Они медленно въехали в город и увидели военных жандармов, которые останавливали проезжающие машины. Суровый взгляд исподлобья, резкие выкрики сопровождали медленное движение колонн. Мими догадалась, что проверяли в основном автомобили, покидающие город. Искали дезертиров. На телеграфном столбе качался труп. Почерневшие ноги, неестественно изогнутая шея, темная борода, покрытая снегом…

Мими не могла поверить глазам. Она не узнавала парки и сады, роскошные виллы и дома. Повсюду были траншеи и колючая проволока. Кое-где толпились пленные в полосатых арестантских одеждах, некоторые сидели на промерзшей земле под пристальным наблюдением сторожевых псов.

В этот солнечный морозный день город как будто снял с себя прикрывавшую его вуаль. Нависшая угроза бомбардировок заставила жителей спешно покинуть свои дома. Старый город потерял свой блеск, разноцветные прежде витрины магазинов были пусты. По улицам двигались груженые повозки, толпы небритых, грязных людей. Повсюду царил хаос.

Сердце города — рыночная площадь стала черно-белой, некогда лиловые и розовые фасады домов облупились, обнажая деревянные срубы, и только часы на башне по-прежнему отсчитывали время. Повсюду была зенитная артиллерия, мешки с песком, палатки, повозки, амуниция.

Мими попросила остановиться возле любимого кафе, и не только потому, что оно было расположено прямо напротив книжного магазина, но и потому, что его владельцем был герр Райнхарт. Хорошо поставленным, «оперным» голосом он, бывало, зазывал посетителей, которые нервно поглядывали друг на друга, опасаясь, как бы кто-нибудь не донес на них в гестапо.

Ставни были наполовину опущены, угли еле-еле тлели в печке — кафе разделило участь несчастного города. Райнхарт спал с лица и превратился в ходячую тень. Но если жировых складок на его теле стало меньше, дух оставался непоколебимым.

— Мими, дорогая, сколько лет, сколько зим! — Поцеловав руку гостьи, Райнхарт проводил ее к столику у печки. — Могу предложить рыбу, если, конечно, ты сможешь ее прожевать. Называется это рыбой, но выглядит не очень. Есть кофе, вернее, его заменитель, и, конечно, наш фирменный соус, вот только приготовлен он из лошади. У нее были большие зубы, длинный розовый хвост, и она ела мало травы.

— Кофе, герр Райнхарт, даже если это просто горячая вода. Я очень замерзла.

Он повернулся к стойке, где худощавая девушка, закутанная в пальто, возилась с чайником.

— Raconte, chérie, raconte[19].

Мими улыбнулась. С этим бородатым гигантом ее связывали дружеские отношения. С одной стороны, он относился к ней как к одной из своих дочерей, а с другой, тот невинный флирт, который существовал между ними, доставлял удовольствие обоим.

— Что я могу рассказать? Это вы должны сообщить мне последние новости. Вокруг меня только коровы и капуста. От моих родителей я знаю о бомбардировках. И еще газеты…

— Газеты! Одна бумага и никаких новостей. Только чернила Геббельса въедаются в пальцы. Но будь осторожна! Если будешь долго читать, твоя душа тоже может окраситься в эти цвета. Я ведь встречал его один раз. Он был тут до войны со своими толстыми и уродливыми соратниками. Я вот все думаю, почему среди нацистов столько уродцев? На Геббельсе была военная форма этого ужасного коричневого цвета. Знаешь, у СС хотя бы форма приличная. Он, конечно, неглуп, но весь пропитан злостью. Тебе с таким типом лучше не встречаться. Да, ну ты, конечно, догадалась, что я хотел спросить о графе. Прости, что не поинтересовался в начале разговора.

— О нем ничего не известно. Сказать по правде, я и не жду вестей.

Райнхарт о чем-то задумался, но через минуту продолжил:

— Я тут кое-что видел. Это касается нашего знакомого, капитана фон Шайлдитса, который, как мне кажется, немножко в тебя влюблен. Или я неправ? Он часто бывал у меня. Все порядочные люди приходят ко мне, а он неплохой человек. Я же вижу.

Худощавая девушка подошла к столику, неся на подносе кофейник и чашки. Некоторое время Мими и герр Райнхарт молчали.

— Я приехала сюда, чтобы увидеться с ним.

— Тьфу, какая мерзость! Я имею в виду кофе. — Райнхарт сердито посмотрел на официантку и направился к полке. Он взял банку меда и положил по ложке в каждую чашку. — Так-то лучше.

Мими смотрела, как мед медленно тает в кипятке.

— Он не жилец. Мне больно это говорить, но, я думаю, ты должна знать.

Мими продолжала помешивать кофе.

— Он не переживет блокаду?

— Дорогая моя, ты не представляешь, насколько здесь сейчас опасно. Мы живем по законам военного времени, что отчасти оправдано. Ты помнишь Голтайера Ханке? Должна помнить. Он просил меня вас познакомить. Как большинство членов национал-социалистической партии, он — порядочный сноб, поэтому не мог упустить случая поцеловать руку настоящей графине. Так вот, он теперь большая шишка. Даже я должен соблюдать осторожность. А вот твой друг этого не делает.

— Вы его давно видели?

— Вчера вечером он был у меня, совершенно пьяный. Непростительно пьяный.

Мими отпила коричневой жидкости из чашки, и по промерзшему телу разлилось тепло.

— Где он?

— Где-то рядом с аэродромом. Там находится штаб-квартира Ханке. Но тебя туда не пустят. Да и не стоит тебе его искать. Ни к чему хорошему это не приведет. Шайлдитс и так в жутком состоянии, а ты его еще больше расстроишь.

— Когда мы виделись в сентябре, он просил меня уехать отсюда. Я обещала ему, но…

— Всегда эти «но». Очень скоро будет поздно для всяких «но». Позволь, я расскажу тебе о своих друзьях. Это были милые люди — евреи. Жили они в Вене. Их не забрали в гетто. Отец моего приятеля служил у самого императора и во время Первой мировой был награжден Железным Крестом[20]. Он участвовал в битве при Ипре[21]. Боже мой, как они ошибались! Они говорили: «Мы — часть этого народа. С нами в Австрии ничего не случится». Я был у них, когда пелена наконец спала с их глаз, но было уже поздно. Слишком поздно. Не повторяй их ошибку, Мими.

— Но почему вы до сих пор здесь?

— Я стар и боюсь бедности. Все, что у меня есть — это мое кафе, остатки былой роскоши и стабильной жизни. Для меня потерять все это означает конец. Глупо, наверное. Но это правда. Своих дочерей я отправил к сестре, она живет на ферме недалеко от Бонна. Мими, этот мир не принадлежит тебе. Твой друг прав: тебе следовало уехать. Я думаю, тебе стоит сделать это до того, как начнется паника. Этот идиот Ханке считает, что десятки тысяч гражданских смогут защитить город! Неужели он думает, что этим несчастным детям и старикам удастся удержать врага на польской границе? Конечно, он знает, что это не так. Поэтому они стараются превратить наш город в укрепленную крепость, а это означает, что им не понадобится гражданское население, которое нужно кормить и обеспечивать ночлегом. Как они будут проводить эвакуацию? На коньки нас поставят? Или предоставят такую возможность этому клоуну Герингу, у которого нет ни самолетов, ни топлива?

В порыве гнева Райнхарт так взмахнул ложкой, что случайно задел блюдце, которое полетело на мозаичный пол, опрокинув чашку и ее содержимое.

В это мгновение дверь открылась и в кафе вошла дюжина военных. Похоже, они сильно замерзли, потому что быстро расселись вокруг печки, забыв о правилах приличия. Напряженные, мрачные лица…

— Чем занимаешься, Райнхарт?

Командир группы, которого можно было безошибочно определить по манере поведения, перегнулся через стол к Райнхарту, впопыхах собиравшему осколки.

— Блюдце разбилось, герр Голтайер. Жаль, конечно, уж очень оно было красивое. Мейсенский фарфор. Мой старый приятель держал там фабрику и поставлял мне довольно изысканные вещицы.

— А я еще думал, откуда у тебя такая посуда? Слишком дорогая для кафе. Я решил, что она досталась тебе от какого-нибудь поляка или еврея. Guten morgen, Fräulein[22].

Он поприветствовал Мими, но, видимо, не узнал ее.

— Кофе, Райнхарт, для всех этих джентльменов. И возьми вот это.

Голтайер протянул мятый коричневый пакет. Худощавая официантка взяла пакет, и вся компания, не мешкая, расселась за столами. Бритые головы, красные носы и трясущиеся руки. Мими отодвинулась к печке. Солдаты вели себя бесцеремонно.

— Похоже, дела твои не очень, а, Райнхарт?

Поскольку фраза прозвучала скорее как утверждение, чем как вопрос, Райнхарт пожал плечами, поднимая последний осколок блюдца.

— В Новый год всегда тихо, герр Голтайер.

— Не то что вчера вечером, да?

В словах Голтайера был намек, который заставил Райнхарта содрогнуться и привлек внимание сидящих за столом. Они приняли стойку, подобно стае собак, готовых броситься на жертву.

— На празднике всегда шумно, герр Голтайер. Некоторые гости не пошли домой из-за комендантского часа. Я решил уложить их на полу. Все же лучше, чем попасть под пули военной жандармерии.

— Очень умно, Райнхарт. Но шум, о котором я говорю, был слишком громким. Дежурные, и те слышали, что здесь творилось, и, честно говоря, были шокированы, не так ли, господа?

Господа послушно закивали.

— Я подаю напитки, герр Голтайер. Солдаты любят петь что-нибудь или просто громко кричать, особенно если выпьют лишнего. Выпускают пар, так сказать. Они заслужили немного отдыха, особенно после того, через что им довелось пройти. Ведь Новый год… И я подозреваю, что кто-то из ваших подчиненных слышал матерные слова.

Лицо Голтайера словно застыло и не изменилось даже тогда, когда официантка поставила на стол высокий кофейник. Сквозь неприятный запах кофейного заменителя прорвался аромат настоящего кофе — воспоминание о прежней мирной и счастливой жизни. На секунду кафе превратилось в изысканный салон, который посещают дамы в дорогих мехах, с сигаретами в портсигарах, но кашель одного из солдат спугнул это странное видение, и оно бесследно исчезло. Мими посмотрела на Голтайера и заметила свежий шрам возле его левого уха. Он явно нервничал, поскольку у него на лбу выступили капельки пота.

— Не играй со мной, Райнхарт. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Кто-то трусит? Кто-то позволяет себе говорить вещи, которые не понравились бы их матерям? Это война, понятно? Мне не нравится, что плетет этот сумасшедший, а фюреру тем более не понравится. Что он себе позволяет! Мы должны покинуть город до прихода Красной Армии. Это предательство, Райнхарт, чертово предательство!

Голтайер перешел на крик и так стукнул кулаком по столу, что в шкафу задребезжала посуда. Райнхарт, прижимающий к себе осколки блюдца, опустил глаза, не в силах выдержать пристальный взгляд Голтайера.

— Итак, Райнхарт, кто это был? Кто из этой банды трусов и предателей, околачивающихся в твоем кафе? Ты их будто притягиваешь, а? Назови имя, чтобы мы успели, так сказать, ампутировать ногу и не допустить гангрены. Ну?

Райнхарт начал нервно вытирать стол, стараясь не смотреть на Голтайера. Он скользнул взглядом по Мими, глаза которой были полны ужаса от осознания наступающей беды. Она понимала, что это конец, агония раненого зверя.

— Вчера здесь было полно народу, все пели и кричали. Если ваши солдаты слышали его голос на улице, значит, он был там. Я весь вечер стоял за стойкой, ну, иногда уходил в кухню. Готовить ведь особо не из чего. Вы и сами знаете, герр Голтайер.