А. Харрисон - Тихая жена

Без сознания, думает она. Тодд, возможно, потерял сознание. И за эту мысль цепляется еще одна, более пугающая – а вдруг он в коме? – до сего момента Джоди такую версию не рассматривала. В ее мысли, мерцая, вторгается словосочетание «повредился рассудком» вместе с соответствующим образом: Тодд-овощ, ни живой, ни мертвый, теперь он никому не принадлежит, даже самому себе, но все равно вокруг него все прыгают, кормят, купают, делают массаж, усаживают, укладывают, и дни и ночи превращаются в месяцы, годы, а его права, обязанности и имущество находятся на условном депонировании. Но даже в таком случае допрашивать будут. Джоди начинает казаться, будто на нее смотрят и осуждают, что каждый ее шаг фиксируется и будет использован против нее. Фрейд весь день крутится возле закрытой двери в спальню, это тоже не внушает оптимизма. Миссис Джилберт, даже ваша собака знала, что что-то не так.

Он сидит на унитазе, уперев локти в колени, а голову положив на ладони, моча ужасно воняет. Только в таком положении он может держаться вертикально. Тодд думает о кофе, вспоминает его запах и вкус, и на этой энергии доходит до душа, где включает холодную воду. Ледяные капли – это чистая боль, но и она не сравнится с пневматическим молотом, стучащим в голове. Он подставляет под душ лицо, набирает немного воды в рот, полощет, сплевывает. Потом отхаркивает слизь и тоже сплевывает.

Тодд вытирается, подходит к раковине, намазывает пеной лицо. Пальцы, в которых он держит бритву, ничего не чувствуют и едва слушаются. Есть ощущение, что он проспал, и оно подтверждается, когда он выходит в спальню, чтобы одеться. Джоди уже встала. Наверное, времени даже больше, чем он думал. Но лишь одевшись и достав наручные часы, он узнает, который час.

Джоди он застает на кухне, она взбивает яйца венчиком.

– У меня часы отстают, – нерешительно говорит он. – Наверное, батарейка села.

– Кофе готов, – говорит она. Наливает его в чашку, добавляет сливки, сахар, подает ему.

– Сколько времени? – спрашивает Тодд. – На моих половина второго.

– Да, полвторого, – подтверждает Джоди.

– Ты шутишь.

– Нет, ровно столько.

– Не может быть. У меня встреча с Клиффом в десять.

Она пожимает плечами.

– Позвони да скажи, что проспал, – она выливает взбитые яйца на шипящую сковородку и перемешивает вилкой.

– Это же безумие, – говорит он. – Почему ты меня не разбудила?

– Тебе лучше было отоспаться.

– Боже, – Тодд отпивает кофе, прижимает руку к виску. – Похоже, я действительно перебрал. Даже не помню, как лег.

Волна усталости чуть не сбивает его с ног, и он садится с чашкой за стол. Джоди уже положила подстилку под горячее, нож, вилку, салфетку.

– Мне пришлось помочь тебе раздеться, – говорит она, – ты даже туфли снять не мог.

Джоди выкладывает яйца на тарелку, переворачивая, добавляет бекон и картошку, которая стояла в кастрюле на плите, чтобы не остыть. Она подходит к столу и ставит блюдо перед ним. Тодд берет вилку.

– Спасибо, я ужасно голоден.

Во время еды мешает язык, он словно что-то лишнее во рту. Но Тодд все равно запихивает в себя пищу, ощущая при этом слабость и усталость. Ему хотелось бы снова рухнуть обратно в постель или свернуться калачиком на полу, но вместо этого он держит спину ровно и упирает ноги в пол.

– Я даже не думал, что выпил слишком много, – говорит он. – Уж точно не больше обычного.

Тодд пытается восстановить в памяти, что было в баре – когда он туда приехал, сколько просидел, сколько заказывал, – но счет ему не дается. Помнит он лишь настроение праздника. Вполне возможно, что в своем желании отметить событие он переусердствовал.

– Ну ладно, может, чуть больше, – добавляет он.

– Наверное, и отоспаться было нужно.

– Да уж, скажи это Клиффу. И Стефани.

Она приносит кофейник и подливает в его чашку.

– Джоди, ну что же ты меня не разбудила.

– Ты вернешься домой к ужину? – спрашивает она.

– В таком-то самочувствии, – отвечает он.

– Я сделаю кассуле. В свинине много железа.

Пока Тодд сидит на кухне, начинает звонить телефон, и он уходит на его звук в спальню. Наташино имя на дисплее немного бодрит. Он точно помнит, что вчера вечером она с ним не разговаривала.

– Ты где? – интересуется она. – Все утро пытаюсь до тебя дозвониться.

– Отсыпался с похмелья.

– Ты все еще дома?

– Уже буквально выхожу.

– Что она сказала?

Он пытается понять суть вопроса. Мозг не заводится, напоминая сгоревший двигатель в луже мазута.

– Может, тебе сейчас разговаривать неудобно? – Наташа задает наводящий вопрос.

Тодд бросает взгляд на открытую дверь. В кухне из крана льется вода.

– Могу недолго.

– Так что она сказала?

– Кто?

Наташа шумно вздыхает.

– Сильно расстроилась? Не будет палки в колеса вставлять?

Беременность, понимает Тодд. Он пообещал рассказать Джоди?

– Я домой поздно пришел. Не смог поговорить.

Тодд упирается рукой в комод. Крапчатая потрескавшаяся белая поверхность, под старину, что обошлась ему дороже, чем стоил бы настоящий антиквариат.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, – говорит он.

– Боже мой, Тодд. Что было после того, как Джоди поговорила с моим отцом?

– Они не разговаривали.

– Разговаривали. Вчера. Он ей все рассказал.

– Не может быть.

– Как это не может? Было. Что у вас там происходит? С тобой все в порядке?

Тодд тяжело опускается на кровать. Ему уже начинает казаться, что он подцепил какую-то заразу.

– Все хорошо, – говорит он, – не переживай. Я тебе попозже перезвоню.

Тодд вешает трубку, и тут до него доходит, что именно так у них с Джоди было всегда: упорное притворство, пропасть молчания, каждый вслепую гнет свою линию. Он, наверное, и раньше это понимал, но почему-то до сего дня его никогда не поражало, насколько это ненормально. Во всех других парах кричат, ругаются, расходятся, снова сходятся, что-то проясняют, а у них с Джоди сплошная фальшь. Сохранять лицо, терпеть все, молчать. Делать вид, будто все хорошо, и все будет хорошо. Самый большой дар Джоди – это ее молчание, он всегда любил в ней это, то, что она не лезет не в свое дело, о себе особо не болтает, но ее молчание в то же время – ее оружие. У женщины, которая не возражает, не ругается, не кричит, есть своя сила и власть. Тем, что она может держать свои чувства под контролем, не винит его, не пререкается, она не дает и ему возможности высказаться, ответить. Джоди понимает, что если она откажется разговаривать, делать выбор он будет сам. И в то же время Тодд видит, что она от этого страдает.

Идею страдания он понимает, ведь Тодд вырос в католической среде. Он знает, что в жизни есть боль, не может не быть, потому что она охватывает все. Это как мозаика, состоящая из элементов с несовпадающими краями. В жизни все наслаивается, поскольку ничто не однозначно. Вот, например, его отец. Тодд его презирает, да, но некоторые события с его участием он вспоминает с удовольствием. Например, когда они смотрели на садящиеся и взлетающие самолеты в аэропорту. Тодду тогда было, наверное, лет семь-восемь. Ему очень нравилось, как округлые аэробусы неуклюже выезжали на летное поле, а потом легко и красиво взлетали, а законцовки крыльев сверкали на солнце. Тодд еще несколько лет после этого мечтал стать пилотом, а отец внушал ему надежду, говорил, что он сможет быть, кем захочет. Тогда они, можно сказать, любили друг друга, но, естественно, к этой любви примешивались и другие чувства, подтверждая ту мысль, что все в жизни неоднозначно. В старике было что-то хорошее, он даже бывал весел и смеялся, но темная дыра по самому центру все росла. А когда твой отец, по сути, пьянчуга и драчун, складывается ощущение, что ты просто выжидаешь – того момента, когда вырастешь, станешь сильным и сможешь вмешаться, и этого дня ты ждешь как освобождения, которое, наконец, действительно приходит, но оказывается, что это не все, и опять повторяется тот же урок – в жизни всякого намешано.

Это произошло, когда Тодду было шестнадцать. Он к тому времени вытянулся, окреп, после летней работы на стройке, где таскал мешки с цементом и ведра со смолой, приобрел уверенность в себе, стал сильным. Была осенняя суббота, холодная, дождливая, он весь день сидел дома, учил уроки и смотрел телик. Старик нервничал, брюзжал, готовый взорваться, время от времени поднимался из подвала и докапывался до жены. Любой бы понял, что надвигается буря. Главный вопрос – когда она грянет. Но в душе постоянно теплился какой-то оптимизм, упрямое нежелание верить в то, что все может обернуться очень плохо, и Тодд знал, что мать чувствовала то же самое, поскольку, чистя картошку, она сказала: «Он сейчас поест и успокоится». Но потом, когда они сидели с тарелками на коленях и смотрели что-то по телевизору (насколько Тодд помнит, это был сериал «Моя жена меня приворожила»), она, добрая женщина, протянула к нему руку, чтобы вытереть салфеткой каплю соуса на подбородке, и вдруг они все трое оказались на ногах, тарелки на полу, старик держит ее за волосы, а у Тодда в висках стучит кровь, перед глазами темные пятна, и он занес кулак, ударил, совершенно наугад, неуклюже, он даже не понял, куда попал, но отец тут же сложился, как складной стул, и упал на пол, у него пошла кровь носом, а мальчика, ставшего мужчиной, охватила боль, ему была противна сложившаяся ситуация – что они больше не отец и сын, а двое взрослых на одной территории, в ненависти и бедности.

Теперь, оказавшись дома в будний день, в то время, когда он должен бы быть на работе, сидя на кровати с телефоном в руках, сбитый с толку тем, что услышал от Наташи, Тодд начинает медленно осматривать комнату, оценивая ее высоту, ширину, простор, высокие окна, бледно-голубые, как лед, стены. В квартире – ни звука, на улице тоже. На такой высоте даже птиц не слышно. Здесь тихо, спокойнее не найдешь, но в то же время Тодд чувствует себя так, словно какая-то сила прижимает его к земле, будто его окружают демоны или дикие псы.

Он знает, что такое страдание, но также знает и что такое преданность, и он делал подношения с открытым сердцем, подношения своей возлюбленной, Джоди. Да, Тодд обеспечил ей комфортную жизнь, но не только это. Он был внимательным, преданным, иногда, когда они вместе смотрели дома кино, часами массировал ей ноги, торчал по выходным в кухне, помогая ей варить варенье, постоянно помешивая жидкость в кастрюле, пугавшую тем, что она никогда не загустеет. Джоди очень любит, когда он надевает фартук и начинает заниматься хозяйством. Тогда она ощущает близость. Ей нужны именно такие отношения; когда они делают что-то вместе, она счастлива. И Тодд охотно угождал ей, очень добросовестно, благоговейно, и он делал бы для нее еще больше, если бы она просила, но Джоди редко чего-либо просит. Если бы она больше от него требовала, возможно, дела бы у них шли лучше. Мать у него такая же была – ничего не просила, – но ее это спасало, потому что его отец на это бы плохо реагировал. Что же касается неверности, тут старик отличался от него кардинально. С бутылкой изменяют не просто, чтобы отвлечься, скоротать вечер, нет, это все равно, что взять на себя обязательства, подписать контракт, и из-за нее ему пришлось окончательно отвернуться от жены. Мать Тодда была брошена, и ее одиночество дымкой окутывало его все детство.

Тодд встает и хватается за дверной косяк. Это не просто похмелье. Может, он отравился съеденным в баре бургером? Но разве в таком случае его не должно рвать или хотя бы пронести? Но нет, ему вместо этого хочется плакать и опустить руки, сдаться. Собрав все силы, Тодд старается держаться, ставит вперед ногу, другую и находит Джоди, она сидит на диване, поджав коленки. Она не читает ни журнал, ни кулинарную книгу, не разговаривает по телефону, она ничего не делает. Он садится рядом и роняет голову ей на плечо.

– У тебя из-за меня весь день испорчен, – говорит он.

– Да нет, – она как будто думает о чем-то другом, как будто где-то далеко. – Я схожу в магазин за продуктами и начну готовить. Может, лучше всего сварить бульон из курицы.

– У тебя же наверняка есть другие планы.

– Да ничего важного. Сейчас нужнее о тебе позаботиться.

– Я бы снова лег.

– Так ложись. Отоспись. А завтра возьмешься за дела.

– Куриный бульон – хорошая идея. С клецками?

– Как захочешь.

– Что бы я без тебя делал. Прости, что я такой неважный муж.

– Не говори глупостей, – отвечает она. – Тебе просто нездоровится, и все. Я перестелю постель. Приляг пока тут.

Ее бесовская выходка, маленькое бытовое безобразие не попадает в анналы истории, а остается случайной несущественной мелочью, о которой никто, кроме них, и не знает, так что Джоди считает себя отмщенной. Скорость, с которой Тодд приходит в себя – через сутки уже свеж, как огурчик, – подтверждает, что она не ошиблась. Она не думала, что он умрет от одиннадцати таблеток, и он не умер.