А. Харрисон - Тихая жена

– Я в детстве был толстый, – признался он на мосту.

– Наверное, не очень, – Джоди просто не могла себе этого представить.

– Меня в школе обзывали Пузаном.

– Ого. И долго ты был таким? – наверняка не очень.

– Да лет до двенадцати-тринадцати. Как раз тогда я начал тачки угонять.

– Ты угонял машины?

– Наверное, зря я это сказал.

– Но ты же их не воровал.

– В каком смысле?

– Ну, съездил, куда нужно, поставил на место.

– Вообще-то, нет.

– Но ты же, ну, не разбирал их и не продавал на запчасти.

– Нет, это точно нет. Я просто врубал музыку и катался. Друзей возил, девчонок. Делал вид, что я богатый ублюдок, у которого все есть.

– А ты когда-нибудь попадался?

– Ни разу. Я везунчик, наверное.

Джоди его себе таким вообще не могла представить. Было в нем нечто такое, как сказать… на ум пришло слово «величественное»… из-за чего невозможно было принять столь неожиданный образ его юности. Пришлось немного подкорректировать восприятие.

– Когда я была маленькой, – рассказывала она, – мои родители, бывало, не разговаривали друг с другом. Однажды это затянулось на целый год.

– Как такое вообще возможно?

– Ну, вообще они разговаривали. Но не друг с другом. А так, словно рядом никого нет или есть только мы, дети, а потом началось: «Джоди, передай отцу, что ему надо бы постричься». А он, естественно, в той же комнате и все слышит.

– И ты передавала?

– Хоть это и глупо, но в большинстве случаев – да, я повторяла ее слова. Наверное, была слишком мала и не понимала, что можно в это просто не лезть.

– Похоже, они сильно друг друга ненавидели.

– Иногда казалось, что так. Но временами все шло просто отлично.

– У моих хотя бы всегда было одно и то же, – сказал Тодд. – Он на нее наезжал, она зажималась. Всегда так.

– Неожиданно, – Джоди сильно удивилась и полезла в сумочку за бальзамом для губ, еще раз откорректировав в голове его образ. – Тебя он тоже обижал?

– Не особо. Меня, как правило, просто игнорировал.

– А чем твой отец занимался?

– Работал в парке. По сезону. А зимой почти все время сидел дома. В подвале. У него там было кресло и заначка. Мы слышали, как он там бормочет, знали, что к ужину он будет уже пьяный, и ходили на цыпочках, молясь, что он там заснет и сегодня уже не выйдет.

– Похоже, нелегко тебе пришлось, – говорит Джоди, и его образ еще больше меняется.

– Это было давно. Он умер. Их обоих уже нет, – Тодд остановился, чтобы завязать шнурок, в такой холод спина гнулась плохо.

– В моей семье, наверное, самым неприятным было притворство, – продолжила она. – Ну, то есть большую часть времени все шло хорошо, но даже когда начинались какие-то разногласия, отец все равно ходил на работу, мама готовила ужин, мы вместе садились за стол, они расспрашивали нас, детей, о том, что было в школе, а потом ложились в одну постель. Но все молчали. Делали вид, что ничего не происходит.

– А из-за чего они ссорились?

– Ой, ну, как обычно. Моногамия ему не давалась.

– Моногамия вообще не для мужчин. Или мужчины не для нее. Как ни поверни. И то верно, и другое.

– Думаешь?

– Знаю.

– У твоих то же самое было?

– У моего старика была одна любовь всей его жизни – виски.

– Тогда почему ты делаешь такие заявления насчет моногамии?

– Все мужчины рано или поздно изменяют, так или иначе. Мой отец изменял с бутылкой.

Вспоминая этот давний разговор, Джоди думает, что следовало обратить на него больше внимания, задуматься. Но тревожный звоночек в ее голове тогда почему-то не прозвонил.

Они шли на север по Ла Салле, мимо Торговой палаты, мимо банков, магазинов, мэрии. Из-за точечной перспективы, созданной вздымающимися по обе стороны улицы, словно утесы, офисными зданиями, и узкой полоской неба, указывающей вперед, как магнитная стрелка, все время казалось, что они идут по туннелю. Тодд рассказал, как умирал отец, как мать самоотверженно ухаживала за ним. Старик выбрался из своей подвальной берлоги и потихоньку угасал, лежа на диване. Поскольку он уже был при смерти, мать разрешала ему пить.

– Он весь пожелтел, от него разило перегаром и мочой, – рассказывал Тодд. – Руки тряслись, опорожнение он уже не мог контролировать. Когда его вынесли из дома, я сразу же выкинул диван.

– Твоя мать, похоже, святая.

– Лучше бы ушла от него пораньше.

– А почему она этого не сделала?

– Какая-нибудь извращенная преданность? Кто знает? Чужой брак – потемки.

– Понимаю. Как бы все ни выглядело со стороны, его узы бывают просто нерушимы.

– Наверное, твой отец – врач, профессор или еще какой-то важный человек, – предположил Тодд.

– Не совсем. Сейчас он уже на пенсии, а работал фармацевтом. У нас была аптека на углу Парк-стрит и Мейн-стрит. Я тоже помогала там после школы. Там вообще вся семья работала. Ну, то есть я и братья. Мама – нет.

– Почему?

– Наверное, ей и по дому дел хватало. Не знаю. Может, потому, что в жизни разочаровалась. Она училась петь, но дальше церковного хора не ушла. А мечтала солировать в мюзиклах на Бродвее. Знала все песни и пела их дома. Она у меня слегка сумасбродная. Мечтательная, скажем так.

– Девушка должна же быть похожа как раз на мать.

– Так говорят. Но я, по-моему, скорее в папу.

– А кто из них водить не умеет?

Позднее Джоди разработала теорию, почему они так долго гуляли на холоде, но теперь уже не в состоянии ее вспомнить, лишь то, что она была как-то связана с терпением и сближением. Но она точно знает, что к тому времени, когда они, наконец, зашли куда-то поесть и грели руки о чашки с кофе, ожидая ужина, у нее уже возникло чувство, что все стало проще, что преграды пали. И что к полуночи они вернутся в особняк в Бактауне, зажгут свечи и расстелют спальник.

Тодд довозит Наташу до двери и едет домой. Душно – солнце палит нещадно, а нет ни ветерка, временно вернулось лето. В его «Порше» полно мусора – мятые салфетки, обертки, пустые коробки – улики, скопившиеся за обратную дорогу. К тому же, он не выспался, в голове мутно, от кожи и одежды пахнет ею, спертый воздух пропитан пьянящим ароматом ее тела и духов, лосьона и геля для волос. Он все еще чувствует ее телом, но уже с ужасом считает часы до следующей встречи. После такого длительного и непрерывного общения с Наташей химия его мозга поменялась полностью, и после расставания нервные клетки рассылают болезненные импульсы.

Тодд с неохотой думает о предстоящем испытании – вечере, который придется провести дома с Джоди. Сначала ужин с размеренной беседой и легким алкоголем, потом ритуал выключения света перед тем, как лечь в постель в свежевыстиранной пижаме. И когда его домашняя жизнь стала похожа на епитимью? Поворотного момента, дня, когда он утратил вкус к комфорту, который Джоди так ловко организует, вспомнить не удается.

Но дома его настроение меняется. Его приветствуют с такой бурной энергией и страстной любовью, что Тодд начинает смеяться. Как можно было забыть про пса? Тут прохладно, стоит нежный аромат многочисленных роз, расставленных то здесь то там по вазам. В кухне – открытая бутылка вина, на ощупь прохладная, а рядом – тарелка с крекерами и копчеными устрицами. Такой соблазн становится для него откровением.

Джоди пока не видно, но балконная дверь открыта. Тодд раздевается и идет в душ, поворачивает краны на полную, и струи воды бьют по коже, создавая приятное ощущение онемения и смывая уже пресытившие запахи выходных. Он вытирается, надевает чистые хаки с рубашкой, лакомится устрицами и наливает бокал вина.

Джоди лежит на балконе в шезлонге полуголая, эластичные бикини восхитительного малинового цвета обтягивают округлые бедра и косточки. Ноги словно длинная галочка, притягивающая взгляд к промежности, потом он следует выше, к грудной клетке. Выставленные напоказ небольшие груди в лежачем положении кажутся вообще плоскими, даже соски в такую жару не выступают, они похожи на счастливые серебряные доллары. Тодд знает, что Джоди загорает редко, потому что загар к ней не пристает. Сейчас ее кожа стала слегка розовой, позднее начнет чесаться, но хуже уже не будет – солнце сместилось влево и сейчас балкон в тени.

– Значит, не послышалось, что ты пришел, – говорит она, приподнимая солнцезащитные очки и глядя на него с прищуром.

Есть в ней некая бережливость – что касается тела, эмоций, – которая всегда привлекала Тодда. Хладнокровие редко ее покидает; эта женщина оказывается наверху в любой ситуации. И даже после стольких лет совместной жизни Тодду кажется, что он едва ее знает, не в состоянии понять, что же прячется под верхним слоем. Если говорить о воздействии на него, Джоди безупречный виртуоз, искусный игрок, в то время как Наташа проникает непосредственно в примитивный отдел его мозга. Если Джоди сверху, то Наташа снизу. Если Джоди – это мягкая эскалация, то Наташа – падение с десятого этажа.

Когда они с Наташей приехали в гостиницу, хозяин не скрыл своего неодобрения. Он попросил их повторить фамилии, мрачно посмотрел в журнал и, покачав головой, произнес: «Вы заказали номер для новобрачных», – словно настаивая на том, чтобы они передумали. «С большой двуспальной кроватью и джакузи», – подтвердила Наташа. И он все выходные смотрел на них так сурово, словно Тодд делал это с собственной дочерью. Когда они с Наташей вышли из номера в полдень субботы и отправились в столовую обедать, Тодд чувствовал себя как голый извращенец, соблазнивший двенадцатилетнюю девочку.

В тот же день после прогулки по лесу им было очень жарко и хотелось пить, так что они пошли в общую гостиную – просторную комнату с бамбуковыми жалюзи и деревенской мебелью из клена, пузатый бармен принял заказ и подмигнул Тодду, ставя перед Наташей «Манхеттен», словно намекая на языке нахальных самцов: «Если ее как следует напоить, возможно, повезет даже такому старикану, как ты» или «Я сделал покрепче, без этого ты вряд ли справишься» или «А нельзя ли и мне там пристроиться, когда ты закончишь?»

Тодд был склонен думать, что виновата во всем Наташа, выставившая свое тело напоказ: крепкие груди на якоре, как бы подмигивающее колечко в пупке, спадающие с плеч волосы, да и вся ее поза – поясница выгнута, как у Нади Команечи[7] на бревне.

Она крутилась на стуле, продевая пальцы в его ремень, тыкаясь в него носом, как новорожденный теленок. «Если мы собираемся жениться в июне, как ты обещал, надо начинать планировать свадьбу, – сказала она. – И найти, где будем жить». Потянув за ремень, Наташа поднесла губы к его уху и добавила, что после того, как они провели вместе ночь – целую ночь на гигантской кровати в номере для новобрачных, – все изменилось, пути обратно нет. Она сказала, что они пересекли определенную черту, так что теперь уже прятаться и любить друг друга украдкой негоже.

Он пообещал жениться на ней в июне? Тодд что-то не помнит такого. Он положил конец этому разговору, сказав, что прежде, чем строить планы, ему нужно поговорить с адвокатом.

Джоди встает и протискивается мимо него в квартиру. Тодда обдает аромат теплой плоти и масла для загара, он смотрит, как она удаляется в ванную. Тело у нее миниатюрное, легкое, она сильно не похожа на широкоплечую Наташу с крутыми изгибами. Джоди возвращается в коротком шелковом халатике, завязанном на талии. Когда она садится, полы расходятся, обнажая бедра и бугорки грудей.

– Как прошло? – интересуется она.

– Я рад, что снова дома, – уклончиво отвечает Тодд. – А ты чем занималась?

– Да почти ничем. Рыбу-то поймал?

При упоминании рыбы глаза ее весело сверкают. Если она все знает или предполагает, она его хотя бы не накажет.

– К сожалению, не могу похвастаться, что теперь у нас морозилка забита щукой, – отвечает он. – Но, если хочешь, свожу тебя куда-нибудь поужинать.

Они отправляются в «Спьяджа» и старательно поедают три вкуснейших блюда, запивая крепким амароне. Он надел смокинг, она – короткое платье с открытыми плечами и двойную нитку жемчуга. Ночью они впервые за этот месяц занимаются любовью.

Следующий день начинается с ряда неудач. Во-первых, утром, приехав на работу, как обычно, рано, Тодд обнаруживает, что пропал один из его ключей – от парадной двери. Он ругается, стоя на тротуаре с мобильником в руке – до швейцара дозвониться не удается. Тодд не понимает, как такое могло произойти; ключ сам по себе со стального кольца соскочить не может. Он все-таки возвращается в машину, ищет на сиденьях, на полу, потом звонит Джоди, будит ее, просит посмотреть, не найдется ли ключ дома. Потом просто ждет перед входом, думая, что рано или поздно кто-нибудь придет, и можно будет войти. Но еще рано, так что вскоре Тодд сдается и идет завтракать.

Швейцар, по идее, работает с восьми. Без пяти восемь он возвращается к двери со стаканчиком кофе, но швейцар появляется лишь через двенадцать минут. Терпение у Тодда уже окончательно кончилось, так что всю злобу, скопившуюся за полтора часа ожидания, он вымещает на нем. Этот тихий и в целом надежный человек, проработавший здесь несколько лет, немедленно увольняется и уходит, не отдав ключей. Проходит еще несколько минут, девятнадцать, если быть точным, прежде чем приходит еще один арендатор, который и впускает Тодда. Он врывается в комнатушку швейцара и берет запасной ключ, и тут приходит сообщение от Стефани, которая говорит, что у нее заболел ребенок и на работу она сегодня не придет. Так что остаток утра ему приходится потратить на то, чем должна была заниматься она, и когда в обед звонит Наташа, чтобы спросить, поговорил ли он с адвокатом, Тодд отвечает, что не все в этом мире идет по ее прихоти.