Повернула голову и встретилась с черными глазами еще одного раба. Он был худ, изможден, бедра прикрывала какая-то тряпка, иссиня-черные волосы, хоть и чистые (Зенон никогда не выставлял на продажу немытый товар!), не были уложены, а беспорядочно падали на плечи, однако его глаза, окруженные необычайно длинными, загнутыми ресницами, способны были, как говорят коринфяне, приманить и птицу, и женщину.

Эти глаза, чудилось, обладают особой властью, их взгляд оцепенял и волновал одновременно. Никарете стало не по себе, такое желание вдруг овладело ею. И это после того, что она только приняла четырех мужчин!

– Почему ты не показал мне этого раба? – спросила она Зенона. – Кто он, финикиец?

– Сириец, – покачал тот головой. – Красивый юнец, но тебе бы он не понравился, госпожа.

– А что, – усмехнулась Никарета, – он лжив, как финикиец, а заодно бестолков, как тринакриец, и свиреп, как скиф?

– Куда хуже! Смотри!

Зенон сдернул тряпку с бедер раба, и Никарета даже отпрянула: гениталии у того были выжжены…

Ей вмиг вспомнилась одна из комедий Аристофана, где герой при виде избитого раба восклицает: «Несчастный бедняк, что с твоей кожей?! Не напала ли на твою поясницу и не изборонила ли тебе спину целая армия дикобразов?»

А что написал бы Аристофан при виде этого кошмарного зрелища?!

– Кто это сделал с тобой?! – воскликнула Никарета в ужасе.

В черных глазах раба сверкнула молния, и он выкрикнул с вызовом:

– Я сам принес себя в жертву своему богу!

Вожделение Никареты растаяло мгновенно, так тает лед, привезенный с вершин Акрокоринфа, [58] на рыночных прилавках, залитых солнцем. Теперь она чувствовала к этому человеку только отвращение, ибо знала: такому страшному истязанию подвергают себя лишь самые убежденные поборники однополой любви, те, кто приносит свою мужественность в жертву страшным заморским божествам. Она кое-что слышала о Молохе и Ваале – и сейчас брезгливо передернулась.

– Я не купила бы тебя, даже если мне нужен был евнух для того, чтобы ведать наказаниями в школе гетер! – с отвращением бросила она.

– Тем более, что этот раб уже куплен, – раздался позади голос, и Никарета, обернувшись, увидела очень высокого и красивого мужчину с темно-русыми волосами и ясными серыми глазами, одетого в гиматий цвета охры с черным узором по подолу.

Лицо мужчины было из тех, что привело бы отчаяние скульптора замкнутостью выражения, словно он хотел во что бы то ни стало хотел сохранить себя в тайне от мира, однако Никарета, которая была очень чувствительна к сочетаниям цветов, чуть не скрипнула зубами при виде его одежды.

Цвет охры – и серые глаза! И темно-русые волосы! Что за нелепость! Этому человеку следует носить серое, синее, зеленое, черное или белое, но только не красное или коричневое! И у него есть деньги, достаточно денег, чтобы заказывать одеяния из самых дорогих и наилучших тканей. Да и вкус есть! Вот только его характер…

– Привет тебе, верховная жрица! – проговорил с поклоном этот человек. – Ты все так же красива, как в те времена, когда тебя звали просто Кимоун и ты сводила с ума всех афинян. Вижу, ты и теперь шагу не можешь ступить без того, чтобы какой-нибудь мужчина не обезумел от вожделения!

И он чуть заметно потянул ноздрями, показывая, что чует исходящей от Никареты запах четырежды излитого в нее мужского семени. И оба они вмиг вспомнили тот день много лет назад, когда некий неопытный, юный эфеб пришел к знаменитой и изощренной афинской гетере, чтобы получить у нее первый урок любви.

– Хорес! – улыбнулась Никарета в ответ на его улыбку. – Бесконечно рада тебя видеть! Значит, ты вернулся в Коринф… Но зачем ты купил этого опоганивший себя раба? Ведь ты счастливо женат, сколь я помню?

– Да, я женат, – ответил мужчина, и Никарета вмиг уловила холодок в его голосе. – Благодаря тебе.

И он отвесил легкий поклон.

– Конечно, ведь это моя старинная знакомая, афинская сваха Родоклея, нашла тебе два года назад твою Алепо! – гордо сказала Никарета и тотчас спросила с беспокойством: – Надеюсь, супруга здорова?

– Разумеется, она здорова, – пожал плечами Хорес. – А что с ней могло произойти? Или ты задаешь такой вопрос, потому что я купил этого раба? О нет, благодаря моему сводному брату я чувствую отвращение ко всем красавчикам мужского пола!

– Ты и сам красавчик, Хорес, – усмехнулась Никарета. – Очень жаль, если ты до сих пор этого не понял. Тебе недостает уверенности в себе. Ты не тень своего брата – ты и сам источаешь свет.

– О мудрая Никарета… – ласково проговорил Хорес. – Спасибо тебе. Надеюсь, всех своих воспитанниц ты наделяешь такой же мудростью. А что касается этого раба, я купил его потому, что мне нужен граматеас, [59] хорошо знающий сирийский язык. Один путешественник привез мне великолепные труды о сирийских богах. Глиняных табличек очень много, мне пришлось отвести для них отдельную комнату в доме. Я намерен поселить там этого раба, чтобы он мог спокойно все перевести и переписать.

Никарета взглянула на несчастного оскопленного и подумал, что ему повезло с новым хозяином. В Афинах и Коринфе к рабам относились куда более человечно, чем в любых других городах Аттики. Афинских рабов даже считали слишком дерзкими, очень уж много всего им дозволялось. Например, разрешалось иметь собственность, брак раба признавался законным а в Дионисьевы дни господа и рабы менялись местами и обязанностями.

Надо надеяться, подумала Никарета, Хорес не станет заводить в своем коринфском доме этих глупых афинских порядков! Довольно того, что он сам по себе добр и человечен, ненавидит унижать людей, даже рабов, а древними историями, записанными на табличках вековой давности, занят куда больше, чем делами своего имения, петушиными боями или скачками, а также войной. Впрочем, делами имения занимаются умелые управляющие, а в храбрости и мужественности Хоурус все же не откажешь! Когда вынуждают обстоятельства, он становится так же отважен и безудержен, как его знаменитый брат, которого он терпеть не может с детских лет. Впрочем, эта неприязнь взаимна…

– Мне привезли также не меньше полусотни глиняных дисков с Крита, – продолжал Хорес. – Они испещрены знаками минойского письма. Линейного критского письма! Я надеялся, что этот раб поможет мне в расшифровке древних критских надписей. Однако он знает только сирийский язык. Видимо, мне придется ехать на Крит, чтобы найти там граматеаса.

– Охотно избавлю тебя от этой поездки, друг мой Хорес, – радостно сказала Никарета. – И помогу с переводом.

– Что?! – воззрился на нее Хорес с комическим ужасом. – Ты?! Только не говори мне, что одна из красивейших женщин Аттики выучила линейное письмо!

Никарета расхохоталась:

– Нет-нет, сохрани меня боги от переизбытка знаний! Говорят, от них появляются лишние морщины… Просто некоторое время назад у меня в школе появилась одна девушка, которая записывала то, чем должен быть заполнен ее кипсел, линейной скорописью, потому что не умела писать по-эллински. Я просто глаза вытаращила, глядя, как мелькает ее стилус! Эта девушка – критянка. И очень красивая к тому же. Она так молода, что знания еще не наложили на нее свой отпечаток. Думаю, она была раньше жрицей, хотя скрывает это.

– Критская жрица поступила в школу гетер? – вскинул брови Хорес. – Ничего не скажешь, весело шутят бессмертные боги!

– Да, вообрази, Хорес, – усмехнулась Никарета, – а знаешь, кто ее мне порекомендовал? Никогда не угадаешь! Алкивиад!

Лиц Хореса так помрачнело, что Никарета рассердилась.

– Довольно, Хорес! – сказала она резко. – Твой сводный брат ничем не провинился, кроме того, что ведет такую жизнь, какая нравится ему, но не нравится тебе. Сам подумай – ведь ему твое слишком уж спокойное и добропорядочное существование тоже кажется сущей нелепостью. Право слово, вы сошлись бы гораздо быстрее, если бы хоть немного поменялись теми крайностями, в которые беспрестанно бросаетесь. Он мог бы поумерить свое блистательное распутство, а ты – побольше времени проводить с живыми людьми, а не с глиняными табличками… пусть даже испещренными линейными письменами! И если бы не носил гиматиев цвета охры! – не удержалась Никарета от ехидства.

Серые глаза Хорес Клиния Евпатрида сверкнули режущим алмазным блеском, но тут же он сдержался себя и улыбнулся:

– Возможно, ты и сейчас права, Никарета… Я подумаю, клянусь, что подумаю над твоими словами. А пока позволь проститься с тобой. Очень надеюсь, что теперь, когда я окончательно обосновался в Коринфе, мы будем иногда видеться.

– На храмовых праздниках непременно, – кивнула Никарета. – И помни: если тебе взбредет охота видеть Тимандру, я немедленно пришлю ее к тебе.

Раздался странный звук, напоминающий сдавленный стон, и Хорес с Никаретой удивленно оглянулись.

Оскопленный раб стоял, зажав рот рукой, и его огромные черные казались наполненными тьмой Аида, а лицо – белее того мела, которым были покрыты его ноги.

– Что с тобой? – спросил Хорес.

Раб опустил ресницы, перевел дыхание.

– Прости, господи. Я поперхнулся.

Хорес снова взглянул на Никарету:

– Кто такая Тимандра?

– Это та маленькая критянка, о которой я тебе говорила. Та, которая знает линейное письмо.

– Та, которую прислал к тебе мой брат, – добавил Хорес, но, увидев, как досадливо сморщилась Никарета, примирительно улыбнулся:

– Ладно, ты, наверное, права. Я слишком уж занят этой старинной неприязнью. Постараюсь позабыть о ней. А теперь прощай, Никарета. Да хранят тебя боги.

– И тебя пусть они хранят, а также молю их надоумить тебя забросить подальше этот гиматий, который тебе так не идет, – не смогла удержаться Никарета. – Или отдай его какому-нибудь рабу!

– О великолепнейшая! – расхохотался Хорес. – Нет и не было в мире женщины, подобной тебе!

Вслед за этим он удалился, а его домоправитель повел купленного сирийца. Никарета же, поддерживаемая Титосом, который во время ее разговора с Хоресом Евпатридом скромно держался в стороне, забралась в свой форео.

– Думаю, не позовет он Тимандру, – пробормотал Титос, оглянувшись вслед Хоресу. – Такой гордец, скорее, сам на Крит поедет, чтобы прочитать эти свои диски!

Никарета согласно кивнула. Да уж, если Хорес даже когда-нибудь и преодолеет идущую из самого детства неприязнь с дерзкому и самонадеянному старшему брату, то вряд ли захочет позвать ложе женщину, которой тот обладал!

Ну и ладно. Можно не сомневаться, что у Тимандры не будет недостатка в поклонниках – особенно если она будет учиться так же старательно, как сейчас.

А впрочем… все может быть! Чего только ни навидалась в жизни верховная жрица, бывшая афинская гетера Кимоун!


Афины, дом Атамуса

– Ну как? – с надеждой спросила Родоклея, услышав знакомые тяжелые шаги. – Нашла?

Фирио только зыркнула исподлобья и ничего не ответила. Пришла одна, мрачнее тучи, можно было и не спрашивать: сразу видно, что опять с пустыми руками, опять не нашла Идомену! Гадать следовало теперь вот о чем: будет она избивать Родоклею или поест – и сразу завалится спать, ну, может быть, уйдет в один из притонов, находившихся неподалеку. Иногда даже усталость от целого дня бесплодных поисков не могла заглушить плотский голод Фириои, и тогда она шла искать себе ночную забаву. Когда они вдвоем обосновались в брошенном доме бедняги Асмуса, Родоклея сначала до смерти боялась, что Фирио станет донимать ее своими приставаниями, однако же, на ее счастье, Фирио желала только молоденьких и хорошеньких любовниц. Впервые Родоклея порадовалась, что старовата и толстовата! Забавы с женщинами, а тем более с Фирио внушали ей ужасное отвращение, но деваться от Фирио ей было совершенно некуда.

Оказывается, преследователи заявили о проделках Атамуса и Рококлеи самому архонту, [60] тот объявил хитрую парочку преступниками и снял всякую вину с убийц Атамуса. Родоклея была еще пока жива, но теперь всякий мог притащить ее к архонту – или прикончить, не будучи за это наказанным. Понятно, что она и носа не высовывала из дома Атамуса, радуясь, что стоял он в самом конце маленькой улочки, был огорожен высоким каменным забором – и никто из соседей знать не знал, каково имя хозяина, где он теперь и кто живет в его доме. Конечно, Родоклея и носа теперь высунуть из дому боялась, и даже переодевание казалось ей ненадежным: слишком уж многие в Афинах ее знали! Может быть, она умерла бы с голоду, но в доме Атамуса нашелся немалый припас муки, оливок, сушеных овощей и даже солонины, в загончике стояла коза, так что голод им не грозил. Кроме того, Фирио порою сбывала кое-что из вещей Идомены, которые обнаружились в доме в целости и сохранности. Денег Атамуса они так и не нашли, не обнаружили даже намека на тайник, а поскольку не нашли и Идомену, можно было предполагать, что она все же ухитрилась опередить их: забрала все сбережения мужа и где-то затаилась. Но где?! Женщину по имени Кора тоже разыскивали – но и ее не нашли.