Коринф, дом Таусы близ Северных ворот

Наконец-то Родоклея отмылась и отъелась! Ну и отоспалась, конечно. Несколько дней она только и делала, что ела да спала, а когда, наконец, проснулась, ей казалось, что прежняя, афинская жизнь совершенно канула в Лету. Она даже не вспоминала, зачем, собственно, подалась в Коринф. Искала Идомену? А зачем ей теперь Идомена?! От денег Атамуса, конечно, уже ничего не осталось, так какой же смысл ее искать?

Родоклея всегда была трезвомыслящей женщиной и понимала, что не стоит тратить время попусту на сожаления о прошлом. Чтобы обеспечить себе будущее, надо брать все, что возможно, от дня нынешнего!

Тем более, что все складывалось не так уж плохо. Алепо поселила Родоклею и Фирио у своей старой, еще с афинских времен, няньки, приехавшей вместе с молодой госпожой в Коринф. Звали ее Тауса и она была готова нянчить детей Алепо, однако детей Алепо совершенно не собиралась заводить. И поселила няньку отдельно. У нее особые причины для того, чтобы у ее доверчивой и простодушной няньки появился свой дом…

Тауса любила бывшую питомицу без памяти и искренне верила, что Алепо и другие молодые красавицы приходят к ней, в Северное предместье, просто поболтать, попеть, потанцевать, позлословить о своих мужьях – деспотах и тиранах, которые мало того, что были властны в жизни и смерти своих жен, но и лишали их таких невинных радостей, как общение с подругами.

Очень может быть, если бы эти сборища устраивались ночью, даже такая простая душа, как Тауса, заподозрила бы неладное. Однако приятная музыка, песнопения и смех раздавались в пустующем андроне [82] только в дневные часы, когда даже самый суровый муж не следит за женой, а занят своими делами. Таусу не смущало, что Алепо приказала убрать плетеные занавеси, которые раньше разделяли дом на мужскую и женскую половины, а вместо них поставить дверь, запиравшуюся на засов, да еще и замок. Гостьи входили через отдельную дверь со стороны небольшой, но густой рощи, примыкавшей к дому и простиравшейся до городской стены. При надобности войти в эту дверь можно было почти незаметно – так же и выйти. Бывшая нянька до того привыкла потакать всем причудам «своей маленькой корити» [83], до того любила Алепо, что, без сомнения, покрыла бы даже совершенное ею убийство, а не только постоянные и невинные, как думала Тауса, забавы с подругами. Бедняжке и в голову не приходило, что творится в андроне…

У Родоклеи поначалу волосы вставали дыбом, когда она наблюдала буйства трибад! Потом она попривыкла и даже стала находить эти забавы не такими уж отвратительными, особенно когда любились хорошенькие и молоденькие. Конечно, на то, что проделывала с этими глупыми распутницами неистовая Фирио, ловко управлявшаяся с двумя-тремя лоури, да еще пускавшая в ход пальцы и язык, Родоклея смотреть не могла, а когда поневоле приходилась, едва сдерживала рвотные спазмы. Однако постепенно она научилась владеть собой и уже поспокойней наблюдала за свившимися в клубок женскими телами и слушала стоны и вопли исступленного восторга, которыми трибады оглашали покои.

Родоклея знала, что сама-то она в жизни не совокупилась бы с женщиной – ну вот разве что под страхом смерти! Однако ее, немолодую и не больно-то привлекательную толстуху, никто и не собирался вовлекать в этот водоворот восторгов. Так что Родоклея вполне свыклась с новым образом жизни, тем более, что все эти увеселения Алепо давали ей возможность есть сытно, спать мягко и чувствовать себя – в кои-то веки – в полной безопасности.

Разумеется, если при этом Родоклея исполняла свои обязанности.

А в ее обязанности как раз и входило приводить новых женщин для утех Алепо и еще двух ее ближайших подруг, которые были постоянными посетительницами дома Таусы. Они называли себя Харитами. Даже между собой эти женоложицы не употребляли слов трибада, лесбиянка, сапфистка или урнинга: их красавицы с презрением оставляли для охлоса, для ненавистных им мужчин. Три сестры Хариты служили только игрушками для своих мужей и любовников, однако предпочитали танцы – и ласки, которым предавались между собой. Именно поэтому Алепо выбрала это слово для обозначения себя и двух своих самых верных любовниц.

Фирио они между собой называли Лабрис, присвоив ей имя двуострой секиры, орудия скифских амазонок, которые посвящали себя Артемиде, называя ее лунной Девой и убивая всех мужчин. Новые гостьи дома Таусы все подряд звались Каллисто – по имени той глупенькой нимфы, прислужницы Артемиды, которую соблазнил Зевс, приняв облик этой богини-девственницы, частенько предававшаяся женоложству вместе со своими нимфами.

Родоклее потребовалось некоторое время, чтобы разобраться во всей этой путанице имен, однако она от природы была сообразительна, да и жизнь заставляла держать нос по ветру, чтобы вновь не сделаться бездомной и голодной.

В общем-то, Родоклея занималась привычным ремеслом – сводничеством, и если раньше в Афинах, она сводила мужчин и женщин, то не зря же умные люди – Родоклея сама не единожды слышала это на агоре! – так часто повторяют слова великого Гераклита: «Панта э ка одзельтами мени! Все течет, все изменяется!» Вот и для нее кое-что изменилось: теперь она сводила женщин с женщинами.

В прежние времена Родоклея старалась выглядеть как можно более нарядной и привлекательной для мужчин, ибо они справедливо полагали, что уродливая сводня с хорошенькой женщиной не сведет. Теперь ее орудиями стали почтенность, достоинство и сочувствие.

Поскольку своих волос у нее почти не осталось, она надевала гладкий черный парик и набрасывала покрывало.

Алепо, правда, хихикала, что точно такие же парики, только покороче, носят городские стражники, которые подчинялись самому архонту, но Алепо вечно над чем-нибудь хихикала!

В базарные дни Родоклея уходила из дому ни свет ни заря и слонялась по агоре, шныряя проницательным, опытным взглядом по женским лицам и выискивая тех, на которых кулак грубого мужа оставил синяк или кровоподтек.

Разумеется, она обращала внимание только на молодые и красивые лица!

Заприметив добычу, Родоклея пристраивалась поближе к ней и выжидала мгновения, когда лучше завести разговор. Чаще всего она, глядя на хорошенькое личико, изуродованное побоями, которые собеседница тщетно силилась прикрыть, начинала причитать, с необычайно легкостью выдавливая из себя слезы:

– До чего же ты, милая госпожа, похожа на мою дочь!

Далее следовал рассказ о том, что эта самая дочь – бедняжка!!! – была совсем недавно так нещадно избита злодеем-мужем, что вскоре умерла, проклиная тот день, когда доверилась мужчине.

В десяти случаях из десяти собеседница Родоклеи тоже начинала проклинать этот день и пускалась откровенничать с доброй и такой несчастной женщиной. Как правило, она жаловалась не на скупость мужа, не на пьянство его, а на неистовство его желаний.

Собственно, Родоклея заранее знала, к чему придет разговор. Еще в Афинах она усвоила, что даже те женщины, которые с ее помощью были очень удачно выданы замуж, отнюдь не жаждали ее поблагодарить, а скорее, проклинают и Родоклею, и собственный брак! Причины этого они объясняли по-разному. Например, одна сетовала, что со времени своего замужества ей удается выспаться только в нечистые дни, а все прочие ночи ее длительно, грубо и неоднократно насилует супруг который страдает бессонницей. Другая говорила, что не подозревала, будто ее нежный и любезный жених окажется похотливым козлом. Третья стонала, мол, теперь она знает, почему ее супруг дважды вдовел… судя по всему, он овдовеет скоро и в третий раз!

Практически то же самое выслушивала Родоклея и на коринфской агоре.

Все жалобы, в общем, сводились к одному: женщинам не нравились супружеские отношения! Они не получали от совокупления с мужем никакого удовольствия – совсем наоборот! Их доводила до истерики бесцеремонность мужчин, которые оскверняли их самые сокровенные местечки своим семенем, и даже надежда на зачатие ребенка утешала бедняжек лишь постольку, поскольку означала, что от домогательств супруга можно будет отдохнуть.

Жаль, что ненадолго!

Тех, которые желали отыскать другого мужчину, сменить мужа на любовника в надежде на то, что он окажется более добрым, ласковым и нежным, Родоклея поднимала на смех и, как правило, оставляла их в покое. Эти мужененавистницами еще не стали, с ними каши не сваришь, знала она. Ей нужны были другие – те, кто при одном только слове «мужчина» начинал биться в судорогах отвращения или хотя бы брезгливо морщился.

Тогда, скроив на своем добродушном лице подходящее случаю жалостливое выражение, Родоклея заводила сладкую речь о том, что только женщина может понять женщину. Мужчине это просто недоступно. И приласкать женщину так, чтобы она хоть ненадолго забыла о своей жалкой участи, может только женщина. К тому же, если мужчина скуп и даже не додумается ничем порадовать жену, то веселые и ласковые подруги, с которыми ее готова познакомить Родоклея, и накормят, и напоят так, как бедняжке вовек пить и есть не приходилось, а поласкавшись, хорошо заплатят.

Родоклея не лгала. Алепо была на удивление щедра с новенькими Каллисто. Однако если которая-нибудь из них вдруг спохватывалась, норовила отбиваться, вырываться или звать на помощь, пощады к ней не было…


Коринф, школа гетер

– У нас в Тирене женщина не видит ничего зазорного в том, чтобы предстать перед мужчиной обнаженной, – рассказывала Лавиния. – К этому мы привыкаем с детства. Конечно, мы знаем своих матерей, однако отцом может оказаться любой тиренец, ведь женщина отдается тому, кому пожелает – и кто пожелает ее. Мы рано привыкаем сидеть рядом с мужчинами на пирах, пить вино, много вина, и это обычно заканчивается общим совокуплением.

Девушки, пересмеивались, переглядывались. Кто смущался, кто только изображал смущение, но все слушали с любопытством. На этой матиоме каждая из аулетрид рассказывала об обычаях своей родины и обрядах разрушения девственности. Это было настолько интересно, что даже верховная жрица явилась на матиому и села рядом с наставницей, слушая так же внимательно, как аулетриды. Рассказ Лавинии, завершающий матиому, изобиловал непристойностями, как никакой другой!

– У нас в Тирене, – гордо продолжала та, – не видят ничего зазорного и в том, что какая-нибудь пара даже во время пирушки вдруг начинает любострастничать прямо около стола, и неважно, это мужчина и женщина или двое мужчин. Если гость приходит в дом, ему предлагают на выбор женщин, девушек или юношей, и никому в голову не придет устыдиться или отказать. Я и сама даже не припомню, когда развязала свой пояс, да и не знаю, был ли он у меня. – Лавиния хихикнула. – У нас в Тирене больше всего почитается Афродита Филомедея [84], а она стыдливости не терпит. У нас, можно сказать, всякая женщина и жена – порна, однако мне хотелось как-то выделиться из них, хотелось стать самой лучшей, а потому я и отправилась в школу гетер. Однако, да простит меня великая жрица, – Лавиния отвесила в сторону Никареты не слишком почтительный, а довольно издевательский поклон, – некоторые порядки в славном городе Коринфе меня огорчили. Здесь, например, нет ни одного куреаса [85], который держал бы лавку для уничтожения волос на теле. Ах, если бы вы только знали, сколько таких лавок в Тирене! – Лавиния восторженно всплеснула руками. – Люди заходят туда и позволяют мастерам обрабатывать любую часть своего тела любым способом, ничуть не стесняясь прохожих. Можно сжигать волосы с помощью тлеющего трута, можно выщипывать пинцетом, можно смазывать особой пастой…

– Вы все это научитесь делать сами и научите своих рабынь и служанок, перебила ее Никарета. – Кстати, девушки, когда начнутся матиомы по удалению волос, непременно позовите на них своих прислужниц: они должны все уметь делать так же хорошо, как вы сами. Между прочим, лавки куреасов в Коринфе тоже есть, но открыты они только в базарные дни с западной стороны агоры. Ты плохо искала, Лавиния!

– Слушай, Тимандра, а где Эфимия? – тихонько шепнула Адония. – Я ее уже третий день не вижу…

– Она отпросилась к родным – ее тетушка заболела, – чуть слышно ответила Тимандра. – Правда, она собиралась отсутствовать только день, да вот что-то задержалась. Наверное, тетушка тяжело больна.

Тимандра вздохнула. Она очень скучала по Эфимии. Она была скромна, услужлива – и очень умна. С ней рядом Тимандра чувствовала себя словно около родной сестры. Правда, иногда Эфимия вела себя довольно странно. Когда разгневанная Тимандра принялась рассказывать ей о ссоре с этим ужасным человеком, Хоресом Евпаптридом, Эфимия почему-то заплакала.

– Что ты? – удивилась Тимандра. – Меня совершенно не волнуют ни он, ни его обвинения!

– Но он волнует твое сердце, – всхлипнула Эфимия. – Я вижу это!

– Перестань, Эфимия! – рассердилась тогда Тимандра. – Ты слишком ненавидишь мужчин, вот и сходишь с ума, стоит только упомянуть кого-нибудь из них.

– Все беды женщин – от мужчин, – убежденно сказала Эфимия. – И лучше бы тебе не думать про Хореса Евпатрида!..