По его знаку появились рабы, ведя за собой три фигуры, закутанные в покрывала с головы до ног, так что края покрывал волочились по полу. Одна фигура была высокая, вторая пониже, а третья совсем маленькая. Двигались они меленькими шажками, покачиваясь на ходу, а из-под них покрывал доносился мелодичный звон.

– Друзья мои! – провозгласил Тритон. – Повторю – сегодня мы должны оценить способности трех своих аулетрид, которые достигли выдающихся успехов в танце. Верховная жрица школы гетер поручила нам это. И она попросила меня позаботиться о девушках. Мои рабы привели их сюда, они же их и уведут всем вместе, так что не вздумайте приглашать их к себе после симпосиона. Впрочем, кому-то из вас повезет… – сообщил Тритон с лукавой улыбкой. – Но об этом я расскажу потом. А пока что мы взглянем на каждую из красавиц по очереди, поощряя их монетами, цветами и рукоплесканиями. Итак, начинаем! Не скупитесь, друзья мои!

По его хлопку две девушки – среднего роста и маленькая – чуть сдвинули с лиц покрывала, высвободили руки и взялись за кифары, поданные им рабами. А самая высокая смело сбросила свое покрывало на пол, после чего раздался общий восхищенный крик, потому что зрелище гостям открылось и впрямь изумительное. Высокая, пышнотелая, белокожая, золотоволосая, голубоглазая – «ум отнимающая нимфа», как выразился бы поэт, прикрытая лоскутом хиосской ткани – почти прозрачной, почти не скрывающей ее роскошного тела, зато дающее полный простор мужскому воображению, которое с каждым мгновением все более разгоралось.

Золотоволосая красавица приковала к себе все взоры, так что на музыкантш никто и не смотрел… кроме Хореса, исподтишка поглядывавший на самую маленькую из них. Она так старалась, играя на своей кифаре, что буйные черные кудри падали на ее лицо, которое он тщетно пытался рассмотреть.

Между тем первая девушка, откинув голову, отягощенную великолепием ее волос, чуть выпятив грудь, так что ярко-розовые соски ее поднялись вверх, начала поводить плечами в такт музыке, мелко переступая с ноги на ногу и потряхивая широкими бедрами. Ее ножные браслеты мелодично звенели. Знатоку стало бы немедленно ясно, что как танцовщица она пока еще ничего из себя не представляет, однако эта девушка была настолько красива, а тело ее колыхалось столь прельстительно, что присутствующие были покорены и наградили ее одобрительными криками, свистками, рукоплесканиями – и, конечно, монетами.

Пока она кланялась, подметая пол золотом своих волос, рабы по знаку хозяина подобрали все монеты и отдали аулетриде, которая их честно заработала. Несколько гостей тороплив написали на восковых табличках свои имена и с намекающими улыбками вручили красавице. Некоторые спрашивали, как ее зовут, однако она лишь загадочно улыбалась и играла глазами, ничего не отвечая.

Наконец она прикрыла свою торжествующую красоту покрывалом и взяла кифару у второй аулетриды, которая в свою очередь вышла на середину залы и резким, вызывающим движением обнажила свое смуглое, сухощавое, поджарое тело с сильными мышцами ног, выдающих неутомимую бегунью.

– Как тебя зовут? – спросил Анатолий, которого привела в явный восторг ее атлетичная красота, напоминавшая о нимфах-прислужницах неутомимой Артемиды. Даже темно-каштановые волосы этой аулетриды были уложены в любимую прическу богини-охотницы: пинстрипес, то есть в завитые спиралями и разделенные пробором пряди волос, украшающие высокий лоб и закрученные в тугой узел на затылке.

– Еще рано называть мое имя! – дерзко выкрикнула аулетрида, а потом флейта и кифара разразились необыкновенно быстрой, ритмичной мелодией, напоминавшей о скачках фессалийских коней. Под эту музыку девушка проделал целый каскад гимнастических упражнений, непременно напомнивших бы присутствующим выступления на Олимпиадах, кабы в каждое свое движение она не вкладывала изрядную толику откровенного распутства, шире, чем нужно, раздвигая ноги.

Это производило особенно сильное впечатление, когда девушка стояла на руках и поворачивалась свой передок то к одному, то к другому гостю. Когда она выпрямилась, выяснилось, что волосы на ее голове были уложены столь тщательно, что ни одна прядь не выпала из прически, пока она кувыркалась и стояла на руках.

Вторая танцовщица выслушала едва ли не больше одобрительных криков и рукоплесканий, чем первая, а рабы собрали для нее изрядное количество монет.

Она вернулась к подругам и взяла кифару у третьей аулетриды, которая вышла на середину залы и встала там, опустив голову.

Музыкантши поочередно трогали струны. Одна брала только высокую ноту, вторая – только низкую, причем каждая оттягивала струну так сильно, словно хотела ее разорвать. Дребезжащие звуки раздражали своим однообразием. Однако чем дольше длился этот вроде бы тусклый и невыразительный перебор струн, тем большее беспокойство ощущали нетерпеливо замершие слушатели.

Между тем третья девушка отбросила свое покрывало. Она была маленького роста, хотя сложена очень пропорционально – об этом можно было судить по стройным ногам, которые виднелись из-под длинных кудрей, укрывавших ее наподобие плаща ниже бедер. Волосы вились мелкими кудрями и источали такой сильный и волнующий аромат, что мужчины невольно начали дышать учащенно.

Под нервный, резкий рокот струн девушка начала убирать пряди волос с лиц и тела. Медленно и неторопливо она открывала лоб, глаза – ресницы, впрочем, оставались опущенными, – щеки, губы… потом нежную шею и тонкие плечи. Она выпрастывала из-под вьющихся, пышных прядей кисти с нежными запястьями, руки до округлых локтей, потом воздевала руки, поворачиваясь так, чтобы все мужчины могли ее хорошо видать, однако при этом чуть-чуть встряхивала головой, из-за чего волосы вновь и вновь падали на ее тело, прикрывая то, что она только что открывала с притворной щедростью… Она вставала на цыпочки, приподнимала то одну, то другую ногу, и глаза мужчин, задыхающихся от вожделения, скользили по безупречным бедрам, высоким подъемам и гладким коленям.

Когда танцовщица приоткрывала живот и бедра, блистая их головокружительной наготой, видно было, что передок ее не лишен растительности, как это требовали непременные законы красоты, а покрыт небольшим количеством волос. Они были не то выщипаны не то выстрижены так, что вместе с манящей женской складочкой образовывали как бы букву «фи» – Ф. Хотя, по твердому убеждению всякого эллина, тело истинной красавицы должно быть совершенно лишено волос (как были их лишены, например, тела двух первых танцовщиц), однако эти полукружия из темных вьющихся волосков почему-то доводили мужчин до того, что они начинали задыхаться от волнения.

А между тем один из присутствующих сразу узнал критское обозначение Великой Богини: в линейном письме знаком, напоминающим букву Ф, изображали ее фигуру с поднятыми вверх, полусогнутыми руками, в которых она держала двух змей, иногда касающихся ее головы. С этой минуты он уже не сомневался, что его первоначальная догадка оказалась правильной, и рот его изогнулся в недоброй улыбке.

– Она неотразима! – восхищенно воскликнул Анатолий.

Девушка двигалась то быстрей, то медленней, выставляя напоказ то один, то другой уголок своего смугло-розового тела, и наконец зрителям начало казаться, что они стали свидетелями не только танца аулетриды, не просто слияния движений, цель которых – повеселить или раздразнить их. Это было некое таинство, как бы храмовое действо, раньше доступное только посвященным, настолько неведомое и даже непредставимое, что мужчины постепенно погрузились в некое восторженное, восхищенное оцепенение.

Внезапно девушка вскинула руку и щелкнула пальцами. Немедленно кифаристки прекратили играть. Танцовщица поклонилась так низко, что ее волосы упали на лицо и коснулись пола, открыв стоящим сзади ее нежную спину с округлыми, как яблочки, ягодицами.

Дружный стон вырвался у собравшихся – и тотчас они закричали дружно:

– Имя! Скажи свое имя, гоисса! [99]

Танцовщица вскинула голову и убрала пряди с лица. Ее тонкие черты и огромные черные глаза, горящие откровенным вызовом, возбуждающие желание, заставили зрителей снова завопить:

– Как твое имя?!

Две другие аулетриды переглядывались с явной завистью, но не смели слова сказать, потому что симпосиарх сделал им знак молчать.

Наконец Тритон жестами утихомирил гостей и заявил:

– Верховная жрица решила сделать нам подарок. Которая лучшая из трех танцовщиц?

– Третья! – закричала все в один голос. – Конечно, третья!

– Верховная жрица просила передать моим гостям, что тот, кто угадает имя лучшей из танцовщиц, сможет обладать ею нынче же, но только один раз! – заявил Тритон с таинственной улыбкой – и тут же вскинул обе руки: – Зевс свидетель, что мне это имя неведомо! Итак…

Танцовщицу, конечно, первым делом назвали Талией, [100] а потом посыпались догадки: Ксантия, Аглая, Тая, Стаматия, Никса, Фрия, Полимния, Медуза, Целландлайн… Звучали самые яркие, самые красивые имена! Однако она стояла неподвижно и не поднимала головы.

Наконец умолкли самые упорные отгадчики, так и не добившиеся успеха. На красивом лице охрипшего от усердия Анатолия застыло отчаянное выражение. И внезапно раздался голос, которого не слышали раньше, – голос Хореса.

– Тимандра! – произнес он, словно позвал, и девушка выпрямилась, откликаясь на этот зов.

Она отвела прядь волос от груди, и все мужчины увидели, как напряглись ее коралловые соски, обведенные золотом.

Кто-то закричал, кто-то зарычал. Анатолий издал страдальческий стон.

Хорес протянул руку, и танцовщица вложила в нее свою. Вместе они вышли на террасу, а вслед им неслись смешки, рукоплескания, одобрительные восклицания и те соленые словечки, которые обычно кричат вслед молодоженам перед их первой ночью. В пиршественной зале снова зазвучали музыка, однако эти двое уже ничего не слышали. Хорес остановился, откинул полы своей одежды и, подхватив Тимандру под бедра, приподнял ее над землей и прижал к себе. Она с готовностью обвила его ногами и сдавленно застонала, сливаясь с ним губами и всеми телом.

Впрочем, после нескольких стремительных содроганий и почти мучительных стонов страсть их нашла взаимное утоление. Стоны затихли, однако Хорес, тяжело дыша, продолжал поддерживать бессильно обвисшую Тимандру.

Она с усилием переводила дыхание, касаясь пересохшими губами его влажной от пота щеки, губ, шеи.

– Ну что, кто тебе больше по нраву, я или мой брат? – внезапно спросил Хорес, и девушка содрогнулась так, словно он хлестнул ее по лицу.

Резко вырвалась из его рук – и, как была, прикрытая лишь волнами своих кудрей, ринулась в темноту, исчезла, растворилась в ней. Легкое шлепанье ее босых ног сообщало, что она бежит на свет никогда не меркнущего огня, который горел на башне храма Афродиты. Впрочем, тут же все звуки затихли, так быстро убежала девушка.

– Погоди! – вскричал было Хорес, но тут же прижал кулак ко рту, словно хотел затолкать обратно ужасный вопрос, неведомо как вырвавшийся у него – и лишивший его счастья, которым он был так внезапно и щедро одарен.


Коринф, агора

– Госпожа! Эй, госпожа! – услышала Родоклея и опасливо оглянулась. На нее смотрел тот самый фармакопис, около тележки которого она познакомилась со злополучной дочкой афинского пекаря…

Родоклею так и затрясло! Совесть мучила ее нещадно, а мертвое лицо бедняжки преследовало денно и нощно. Она бы в жизни не пошла больше на агору, чтобы отыскать новую поживу для Фирио, однако боялась вернуться в дом Таусы ни с чем. А если не возвращаться туда, то куда идти?!

Конечно, о гибели бедной девушки никто не узнал. Под покровом ночи Фирио вынесла ее мертвое тело из дому и сбросила в расщелину Акрокоринфа, который совсем близко подступал к Северному предместью и к дому Таусы.

С тех пор Фирио стала немного осторожней. Она уже не мучила новых Каллисто до смерти, а приучала себя вовремя остановиться, не впадать в неистовое любострастие. Однако теперь, не получая полного утоления, она стала набрасываться на Родоклею и колотила ее почем зря, находя удовольствие хотя бы в этом. Впрочем, сводня была благодарна уже за то, что Фирио не лезет к ней со своими мерзкими, противоестественными ласками!

Алепо и ее подруги все это время не появлялись в доме Таусы, хотя Фирио и Родоклея ждали их с нетерпением. Первая – чтобы вволю натешиться женской плотью, а вторая – в надежде, что Алепо защитит ее от разъяренной надсмотрщицы. Пока же Родоклея вынуждена была постоянно ходить на агору, и теперь в каждой смиренной забитой женщине в первую минуту ей чудилась та бедняжка… И она боялась, страшно боялась разоблачения, ибо старинная пословица о кувшине, в котором так часто носили воду, что в конце концов его разбили, не шла из ее головы.

Услышав голос фармакописа, Родоклея притворилась слепой и глухой и заспешила было прочь, однако увидела впереди цепочку стражников архонта – и в ужасе замерла.