Может быть, из-за постоянных войн? А впрочем, войны были для Эллады делом привычным… Тогда, возможно, люди настолько устали воевать, что даже радости любви потеряли для них остроту?

Раньше храм Афродиты Пандемос не знал недостатка в богатых жертвах и приношениях. Однако в этом году совет города впервые отказали верховной жрице, когда она собралась устроить ежегодное жертвоприношение женской плоти Афродите. О, Никарета отлично помнила эти великолепные празднества, когда все гетеры и порны города, от мала до велика, знатные и самые неприметные, являлись на площадь перед храмом Афродиты Пандемос и приносили себя ей в жертву, позволяя обладать собой любому мужчине – богатому или бедному, молодому или старому, красивому или уродливому. Это торжище продажной любви было истинным торжеством взаимной страсти, мужской и женской, – беззаботной, бездумной и счастливой, – и при этом казна храма, а значит, и школы гетер изрядно пополнялась.

Сейчас же школа существовала только на вступительные взносы будущих гетер. Последнее время впервые куда более пышно, чем саму Афродиту, чествовали ее вечно бряцающего оружием любовника – Ареса, бога войны. Никарета с горечью подумала, что даже Тритон Анаклетос, знаток и любитель женской красоты, на своем последнем симпосии праздновал встречу Ареса и Афродиты. Это было вообще неслыханное дело! Мир определенно сходил с ума…

Впрочем, Тритон хотя бы помог Никарете напомнить мужчинам о том, что традиции симпосионов требуют приглашения аулетрид – как учениц школы гетер, так и обычных музыкантш и танцовщиц, – а то ведь все чаще мужчины собирались одни, чтобы выпить и поговорить, а для утешения плоти, которая, само собой, все же требовала своего, зазывали или доступных мальчишек, или женщин такого пошиба, которые только и умели, что падать на спину и широко раздвигать ноги.

Вот в чем состоял, по мнению Никареты, весь ужас этого времени! Мужчин куда меньше, чем раньше, стали интересовать женщины не только красивые, обольстительные, изощренные, но и умные. И если раньше было принято считать, что нелепо беседовать с женой, она годна только детей рожать, а для утонченных увеселений существуют гетеры, то слово «гетера» утратило свой блеск. Всякая женщина годна была только для торопливого утоления плоти, после чего можно было вновь перейти к сугубо мужским делам: умным (или не слишком умным!) беседам, обсуждению, кто прав, Никий или Алкивиад, покорится ли Тринакрия афинянам и чью сторону, Спарты или Афин, примут коринфяне и разгоревшейся войне.

Большую часть времени верховная жрица пребывала в тоскливых размышлениях, однако все же рассказ Тритона Анаклетоса (ее бывшего любовника, к слову сказать… а впрочем, Никарете иногда казалось, что все мужчины, кого ни упомяни, побывали в числе ее любовников!) о том, как Хорес Евпатрид угадал имя маленькой танцовщицы и что из этого вышло, ее немного повеселил. Она не сомневалась, что вспышка неистовой ярости, которую вызвала у Хореса гибель его граматеуса, в чем он винил Тимандру, была усилена именно его тайным, от самого себя скрываемым желанием обладать этой загадочной маленькой критянкой.

Верховная жрица попыталась расспросить Тимандру о подробностях их встречи, однако та замкнулась в таком угрюмом молчании, что Никарета пригрозила ей поркой, упомянув, что вернуться аулетридам было приказано всем вместе, а Тимандра прибежала одна, и просто чудо, что какие-нибудь пьяные мореходы (в Коринфе всегда было полным-полно пьяных мореходов!) не изнасиловали ее до смерти. В ответ на угрозу порки Тимандра только сверкнула глазами исподлобья, но ни слова не сказала, однако Никарете даже в этом почудилась издевка.

Легко сказать – пригрозить наказанием! А кто будет наказывать? И чем?! Неужели сама верховная жрица своим кипарисовым диктисом, как делают иногда наставницы на занятиях?!

Она никак не могла найти нового евнуха, ведающего наказаниями. Тех вертлявых и жеманных кастратов, которые говорили отвратительно тонкими волосами и никак не могли решить, мужчины они или женщины, коих в изобилии можно было увидеть в портовых притонах, Никарета и на шаг не хотела подпускать ни к школе гетер. Конечно, при храмах вечно имелись приживалы – гермафродиты и евнухи, – однако все они ленивы, изнежены, бабоваты и буквально вешались на мужчин, готовые отдаваться каждому, а таких безвольных, напомаженных проститутов верховная жрица не выносила. Ей нужен был евнух, который нес бремя своего увечья с достоинством и не переставал быть мужчиной! Но где его взять?!

Никарета дошла даже до того, что постоянно наведывалась на невольничий рынок, однако понапрасну.

– Этого товара давно нет! – сообщил ей Зенон, постоянный поставщик. – Ходят слухи, что все полумужи отправились с афинянами в тринакрийский поход, вдруг вспомнив, что когда-то были мужчинами!

Да, ни одного приличного евнуха, кажется, в природе просто не осталось.

Она чувствовала, что девушки распускались, переставая бояться. И не только девушки!

Этой ночью привратник разбудил верховную жрицу, потому что какой-то невообразимо пьяный человек притащился к воротам школы – в священном храме Афродиты! – и громогласно умолял какую-то аулетриду выйти к нему на свидание. Никарета выскочила из своих покоев и босая подбежала к воротам – как раз вовремя, чтобы услышать причитания:

– Нет, ты только посмотри, Афродита, как жестока со мной эта девка! Я усыпал лестницу храма – каждую ступеньку – цветами, а она все не выходит ко мне. Я уложил прическу у наилучшего и самого дорого мастера, вылил на себя несколько флаконов благовоний, а складки моего гиматия способны удручить изысканностью даже изваяние Гермеса! Но девчонка не идет ко мне! Тимандра! Тимандра! Иди сюда, осчастливь Анатолия! Отдайся мне и, клянусь, я озолочу тебя!

Никарета лишилась дара речи. Пожалуй, эти вековые стены еще не слышали ничего подобного! Когда она, еще начиная свой путь гетеры, поселилась в Проастио Наос, Предместье Храма, где издревле жили жрицы продажной любви, ей случалось, конечно, слышать и наблюдать скандалы, которые устраивали отвергнутые обожатели той или иной красавицы под окнами ее дома, но врата храма такой пьяной глупостью никто никогда не осквернял, тем паче – аристократы вроде этого Анатолия Паисия.

И вот вам, пожалуйста!

Никарета прислушалась, пытаясь понять, не проснулся ли кто-то из аулетрид, а главное, не переполошились ли наставницы. В бытность свою гетерами они все были яростными соперницами и со временем, чем больше старели, тем сильней враждовали. Приглашение вести матиомы в школе при храме Афродиты поднимало избранных на недосягаемую для прочих гетер высоту. Здесь они могли быть уверены в своем благополучии – но, разумеется, оно впрямую зависело от благополучия и процветания школы! И сейчас, когда дела шли не слишком-то хорошо, Никарета порою слышала за спиной ехидный и недовольный шепоток наставниц, каждая из которых была убеждена, что могла бы сделаться гораздо лучшей верховной жрицей, чем нынешняя.

Возможно, зло думала Никарета. Но только коллегия храмовых жрецов могла снять с нее венец верховной жрицы! Нет, еще смерть… Но пока до того и до другого еще далеко! Пока еще не все потеряно. Если она сейчас прогонит этого молодого избалованного аристократа, который думает, что ему все на свете дозволено, даже тревожить покой служителей Афродиты Пандемос, – все и уладится. Она покажет свою власть и волю, все замолкнут, даже самые недоброжелательные наставницы, которые сейчас, небось, злорадно похихикивают, не осмеливаясь носа высунуть из своих доматио!

Никарета ринулась к воротам, около которых топтался страж, чувствовавший себя очень неуверенно и явно боявшийся прогнать Анатолия. Только храмовые жрецы были в чести у коринфян, а стражников набирали из рабов, которых за любую провинность можно было засечь плетьми или послать на городскую стену, где распинали особо опасных преступников. Понятно, что бедняга трусил и даже пикнуть не смел против разбушевавшегося гостя!

– Господин, время позднее, – сладким голосом, хотя внутри все так и кипело от злости, начала Никарета. – Отчего бы тебе не вспомнить о приличиях и не отправиться домой? Если тебе угодно пригласить на симпосий кого-то из моих аулетрид, приходи утром – и мы об этом поговорим. Ты же знаешь, правила школы дозволяют это. Думаю, мы сможем поладить…

– По-ла-дить? – заплетающимся голосом вскричал Анатолий. – Я хочу поладить с Тимандрой, а не с тобой, вредная старуха! Поладить! Ишь, разошлась! Иди вон поладь с прикованными к своим клеткам рабами, а я хочу Тимандру! И если ты ее сию же минуту не пришлешь ко мне, я… я… я тут все разнесу! Я подожгу храм! Тимандра! Тимандра! Хочу Тимандру! Хочу…

Внезапно вопли Анатолия прервались, и Никарета в полутьме разглядела какую-то высокую фигуру, которая метнулась к разошедшемуся крикуну и сильным ударом свалила его наземь. Анатолий покатился по ступенькам, наконец замер.

– Огня! – крикнула Никарета.

Страж дрожащей рукой выхватил из светца факел, освещавший внутренность двора, и подал ей.

Никарета просунула факел через звенья ворот, пытаясь разглядеть человека, который склонялся над неподвижным Анатолием.

– Пусть хранят тебя боги, господин мой, не убил ли ты его?! – шепотом позвала она, и человек, подняв голову, сверкнул на нее глазами, в которых играли злые искры:

– Не тревожься, верховная жрица, я его всего лишь успокоил. Хотелось бы приложить покрепче, чтобы он навеки забыл имя, которое тут выкрикивал, но, думаю, пока с него довольно. Однако я ему еще добавлю, если не одумается в тому времени, когда очнется!

– Благодарю тебя, друг мой, – вздохнула Никарета, которая тотчас узнала своего заступника. – С тех пор, как у меня нет Титоса, мне стало куда труднее следить за безопасностью школы и аулетрид. Стражники не ведают страха и совсем распустились. Вообрази, у одной из моих девушек пропала служанка, возможно, ее убили, и девушка волнуется. Она хотела поискать ее. И я была вынуждена призвать скифов нашего архонта, чтобы охраняли ее во время поисков на агоре! Разумеется, они ничего не узнали и ничего не нашли, ведь от стражников все разбегались. А был у нас евнух, они с Тимандрой могли бы всех потихоньку расспросить, глядишь, кое-что и узнали бы о бедной Эфимии.

– Тимандра? – пробормотал Хорес Евпатрид… а это был именно он.

Некоторое время Хорес задумчиво молчал, а потом сказал с усмешкой:

– Ты упрекаешь меня в смерти своего евнуха, верховная жрица? И ты права, поскольку его убил мой раб… Значит, я перед тобой в долгу. Постараюсь тебе помочь. Но прежде всего мне нужно убрать отсюда вот этого безобразника.

Он небрежно тронул ногой лежащего у его ног Анатолия, однако тот не пошевелился.

– Уж не выбил ли ты из него разум, господин мой? – забеспокоилась Никарета, но в это мгновение Анатолий вздрогнул, открыл глаза и простонал, глядя на склонившегося над ним человека:

– Где я? Что со мной?… Хорес, это ты? О, помоги мне, друг мой! Какой-то разбойник набросился на меня и выбил из меня всякое соображение! А как я сюда попал?

– Вставай, Анатолий, – насмешливо проговорил Хорес Евпатрид, помогая ему подняться. – Вставай, вставай! И пойдем отсюда. Если архонт узнает, как ты богохульствовал на ступенях храма Афродиты, уплатой одной только пени храму ты не отделаешься! Как бы не пришлось тебе быть поротым на этих же ступенях, подобно жалкому рабу!

– Я богохульствовал?! – в ужасе простонал Анатолий, неудержимо трезвея и цепляясь за приятеля, как за спасительную соломинку. – Не может быть! Нет! Ты никому не скажешь, Хорес? Клянусь, что я больше никогда… никогда…

Голоса и шаги Анатолия и поддерживающего его Хореса какое-то время еще слышались, потом затихли.

Никарета перевела дух, огляделась, высоко поднимая факел.

Двор был пуст. На ступенях, которые вели к спальням аулетрид и наставниц, никого.

Кругом тишина. Кажется, вопли Анатолия никого не успели разбудить.

– Тем лучше, – пробормотала верховная жрица. – Все останется тайной.

Она вернула факел стражнику и сурово сказала:

– Посмеешь кому-нибудь пикнуть о том, что тут приключилось, – клянусь, что велю тебе отрезать язык – и не только! Понял?!

Бедняга бухнулся на колени, в ужасе клянясь, что не обмолвится ни словом, что уже все забыл, да и вообще – он совершенно ничего не видел и не слышал!

– Прекрасно, – пробормотала довольная Никарета. – Кажется, это дело мы все же уладили. Одного я понять не могу: как здесь среди ночи оказался Хорес Евпатрид?! Он-то что здесь делал?!

На самом деле она отлично знала ответ на этот вопрос, а потому тихонько засмеялась, глядя в темноту.


Коринф, школа гетер

– Вчера, как вы помните, у нас была матиома по владению мышцами лона, – сказала Аспазия. – А сегодня мы займемся искусством, которое называется пиапиласмос [103] и способно доставить мужчине особенное, утонченное наслаждение. В простонародье это называется просто пипа – труба, однако вы должны знать и название, которое употребляют аристократы. Впрочем, сие искусство я бы сравнила с игрой не на трубе, а на аулосе. Играть на нем вы уже обучены, Не зря же учениц школы гетер называют аулетридами – флейтистками! Первой вас так назвала Никарета, основательница этой школы, а мысль об этом ей была внушена самой Афродитой, так же, как и мысль о создании школы гетер. Никарета была великой мастерицей в нашем ремесле и прекрасно знала все тонкости любовного искусства. Уж не знаю, первой ли ей пришло в голову, что игра на аулосе и на уде мужском схожи, думаю, что эти смелые ласки применяли и прежде многие порны, однако они вряд добивались того успеха, которого добивалась Никарета. Вы не сможете играть на аулосе без помощи губ: вы просто не сможете извлечь ни одного звука, будете попусту перебирать пальцами по ее стволу, а прощу сказать, рукоблудствовать. Впрочем, если вы станете играть, не перебирая пальцами отверстия на стволе аулоса, получится пустой и однообразный свист.