Ава Рид - Тишина моих слов

Сплю, просыпаюсь, потею, сплю, просыпаюсь, потею. Почти ничего не воспринимаю. Время от времени получается сделать глоток чая или откусить кусочек сухарика, но вообще-то хочется только спать. Сейчас Сара положила мне на лоб холодный компресс, и я поднимаю отяжелевшие веки, чтобы посмотреть на нее.

– Я рада, что теперь знаю его имя. А еще, какого он пола, – видимо, она говорит о Мо. – Думаю, ему здесь хорошо. И все остальные его тоже любят. Все гладят, но на руки он ни к кому не идет, – она пожимает плечами. – Мне нравится, что он здесь, – шепчет она. – Особенно по ночам.

– Мама, а что с Ханной? Она вся горячая? – Иззи как всегда рядом со мной.

– У нее высокая температура! Через несколько дней ей опять станет хорошо. А пока ей нужно много спать.

– Высокая температура? А что тогда бывает?

– Человеку очень жарко, и ему нужен полный покой, потому что организм пытается бороться с вирусом.

– И Ханна сейчас борется?

– Да, золотко, поэтому нам нужно дать ей поспать. Позже мы снова заглянем к ней. Иди вниз, я сейчас тоже приду.

Несколько минут стоит тишина, а потом мама опять что-то говорит, и я из любопытства открываю глаза.

– Иззи! Что ты делаешь?

Она стоит с палкой, принесенной из сада, в папиной шляпе, с серьезным лицом.

– Я борюсь вместе с Ханной, что же еще?

Мне очень хочется помнить Иззи, а иногда точно так же сильно хочется забыть. Потому что каждое воспоминание показывает то, чего у меня никогда больше не будет. Я делаю глоток, поворачиваюсь на другой бок и снова засыпаю.

Три дня спустя лихорадочный бред отпускает, воспоминаний становится меньше. Летняя жара остается, но температуры, к счастью, уже нет. Я сходила с Сарой в душ, освежилась, и лицо опять немного порозовело.

Первым делом, взяв рюкзак, достаю оттуда блокнот. У меня невольно перехватывает дыхание, и я ощущаю в глазах предательское жжение. Блокнот пошел волнами. Открываю первую страницу, и в глаза мне бросаются только расплывшиеся чернила. Бумага затвердела. Вторая страница выглядит точно так же, третья тоже. Я в ярости вырываю их и, скомкав, бросаю в угол. Они утрачены. Слова пропали где-то между Иззи и мной.

Я должна была бороться за тебя. А вместо этого своими руками сделала все, чтобы нам вообще понадобилось бороться. Я так часто прокручиваю это в голове, что она начинает кружиться, а если не хочу, все прокручивается само по себе.

Если бы только я тогда не уснула!

Прошла почти неделя. Я намеревался в этом году от всего уклоняться, оставаться в стороне, а теперь нахожусь в центре событий. Пиа опять смотрела на меня тем особенным взглядом, говорящим «Не наделай глупостей, Леви», и я ответил на него «Разумеется, не наделаю», лихорадочно размышляя, какие глупости она имеет в виду.

Я сижу в своем любимом месте и как раз собираюсь начать играть, когда ко мне прижимается что-то мягкое. Мо. Что это он здесь делает? Я глажу его по голове и… Если Мо здесь, то… Быстро поворачиваюсь влево и вижу, как по неровной дорожке, хромая, пытается улизнуть Ханна.

– Хочешь сказать, что подкралась только для того, чтобы тут же умотать?

Она, вздрогнув, останавливается. Выжидающе смотрю на нее, снова и снова стараясь согнать с коленей Мо. Кто знает, когда ему опять придет в голову оцарапать меня. Никогда не научусь понимать кошек!

Наконец, ровно через двадцать секунд, она оборачивается. Я считал их, на каждой заставляя себя молчать и не вставать.

Она смотрит на меня, склонив голову набок, побледнела и похудела, но выглядит уже не так ужасно, как всего несколько дней назад. Высокая температура здорово вышибла ее из колеи, температура, а еще кошмары. Мы все в этом участвовали. Когда Ханна лежала в постели, а Сара ухаживала за ней, к ним в палатку однажды неожиданно заглянула Лина, чтобы проведать больную. Все здесь пока по-прежнему держат дистанцию, но дистанция теперь совсем другого рода – уважительная. Не хочется так говорить, но, думаю, не сбеги Ханна, этого бы не произошло. И не будь здесь Мо. Кстати, эта пушистая тварь забралась-таки ко мне на колени. Кошка – единственная тупая животина, которой как-то удается выставить тебя полным придурком, а потом взирать на тебя, торжествуя.

Ханна не движется, Мо издает короткий мявк, а я не знаю, что делать.

– Может, начнем еще раз с самого начала? – спрашиваю я и, поскольку она не рвет с места в карьер, продолжаю. – Я – Леви, люблю играть на гитаре, и это мой последний год в «Святой Анне». – Я борюсь с комом в горле. – А еще я ненавижу кошек, – завершаю я, гладя Мо и тем самым смягчая резкость сказанного.

Ханна смотрит на меня в упор, ее глаза буквально сканируют меня. Словно ведут розыск. Она, глубоко вздохнув, обхватывает себя обеими руками.

– Ты – Ханна, это твой первый год в «Святой Анне», и ты любишь кошек.

Выдержав ее взгляд, я делаю нечто, чего не должен был делать. Я продолжаю говорить.

– Ты потеряла сестру-близнеца. Ее звали Иззи.

Я раскалываюсь на мелкие кусочки. Я знаю это, потому что оно хорошо знакомо мне, это чувство, этот старый друг. Разбиваюсь, а кусочки снова совмещаются. Слова Леви продолжают звучать во мне.

Иззи. Он назвал ее имя. Мне очень хочется спросить: «Что тебе известно?». Вместо этого я встречаю его взгляд, выдерживаю его и осознаю, что он воспринимает меня так же, как и прежде. Девчонкой с проблемами. Просто девчонкой, которая не разговаривает, потому что скорбит.

Он этого не знает.

Он этого не знает.

Он этого не знает.

Он этого не знает.

Он этого не знает.

У меня перехватывает дыхание, я чувствую облегчение и в то же время не чувствую его. Впитываю в себя взгляд Леви, крепко удерживаю, сохраняю в памяти. Потому что, когда он обо всем узнает, когда все выяснит, то никогда больше не будет так смотреть на меня. Этот незнакомый парень исчезнет, все будет, как прежде и все же совсем по-другому.

Так будет всегда, с каждым. Он будет рядом, все выяснит, возненавидит и оттолкнет меня. Так же произошло и с родителями. И со мной происходит так же! Разве кто-то другой может понять то, чего я сама не понимаю? С чего бы ему захотеть говорить со мной, когда я сама этого не могу?

Это перебор. Перебор во всем. Одно дело – разбиваться внутри, и совсем другое – делать это на глазах у кого-то. Поэтому я разворачиваюсь в попытке исчезнуть с шиной на ноге быстро и без повреждений. В какой-то миг Мо оказывается рядом со мной.

Мы доходим до лагеря, и в это время Пиа зовет есть. Я только качаю головой. Мне ничего в себя не впихнуть, при одной мысли о еде начинает мутить. Мо трусит следом за ней, он знает, где ему что-нибудь перепадет, и я за это на него не сержусь. Нет, я завидую ему.

Беру блокнот, тот, что пошел волнами. Письма к Иззи будут теперь не такими красивыми, мой почерк – менее разборчивым, но как-то оно да получится. Должно. Прихватив покрывало из палатки, иду к одному из деревьев и усаживаюсь под ним. Спиной к коре, защищенная от палящего солнца. Трава под рукой на ощупь мягкая. Маргаритки от моего прикосновения клонятся к земле, и здесь, в тени, веет легкий ветерок.

– Иззи! – в голос стенаю я.

– Сиди тихо, а не то приклею тебя к этому дурацкому стулу!

– Я и так уже приклеилась! Несколько часов тут сижу!

– Вот не надо преувеличивать, – она смотрит на меня с упреком. – Ты сидишь здесь, потому что иначе просто пропала бы.

– Ненавижу Хеллоуин, – в отчаянии говорю я. – Люблю там только шоколад!

– Ну, я бы еще кое-что назвала, что можно любить.

– Я тоже. Жженый сахар и торты, и…

– Это единственный день в году, когда я задаюсь вопросом, как ты можешь быть моей сестрой, – Иззи, смеясь, подмигивает мне. – Сейчас будет готово, помолчи.

Вскоре она, смеясь, хлопает в ладоши и поворачивает меня к зеркалу. Я гляжу на свое отражение расширенными от удивления глазами и с открытым ртом.

– Идеально, скажи! – радуется Иззи. – Ты чудо как прелестна, птичка!

Она радостно смеется, но я ничего не могу ответить. Сначала мне нужно вобрать в себя все впечатления. В этом году она превзошла саму себя. Лицо мое – черно-белый женский череп – вокруг глаз украшено шедевром в прекрасном синем цвете. Нарисованными цветами.

– Вау, – выдыхаю я.

– Этот макияж называется «сахарный череп».

Мои длинные светлые волосы она завила и высоко заколола шпильками, они смотрятся неистово и лихо – и в них полно маргариток.

Я помню этот Хеллоуин позапрошлого года. Мы вместе пели караоке и делали это по-настоящему круто. Мы танцевали, смеялись, мы были счастливы. На этой вечеринке Иззи получила свой первый поцелуй.

Я сосредоточенно приставляю ручку к бумаге и начинаю писать, вижу, как расстилаются линии и чернила, как они становятся свидетелями моих движений, словами. Когда пишу Иззи, я вынуждена изо всех сил сдерживать себя, чтобы оставаться здесь и сейчас и в то же время не забывать ничего, что было. Хождение по краю пропасти, которое мне никогда не удастся.

Лагерь снова оживляется, время еды прошло, и я вижу Сару, подходящую ко мне с увязавшимся за ней Мо. В одной руке у нее тарелка, а в другой бутылка воды. Сегодня она в темно-синем свитере с высоким воротником и слишком длинными рукавами. Щеки у нее пунцовые от жары, но не похоже, чтобы ей это сильно мешало.

– Привет, Ханна!

Отложив в сторону блокнот и ручку, поднимаю глаза.

– Сегодня был салат, я принесла тебе немножко. Подумала, что, может, ты еще проголодаешься.

Беру у нее тарелку и воду и пожимаю ей руку. В знак благодарности. Большего я не могу. Не могу дать больше, но надеюсь, что этого достаточно. По крайней мере, пока.

На какую-то секунду показалось, что Сара раздумывает, не присесть ли рядом со мной. Не садится. Потому что я, трусиха, избегаю встретиться с ней взглядом и ничего не могу сказать. Она уходит, оставив со мной Мо, который отчаянно пытается поймать вьющегося вокруг комара. Если честно, особых усилий он не прилагает.

Солнце садится, и я, набравшись смелости, иду к Пиа и встаю перед ней с плотно сжатыми губами. Она ничего не говорит, не задает вопросов, просто ждет. Проходят минуты. Пока я нахожу в себе силы поднять руку. Она дрожит. Я показываю в направлении озера. На него, а затем на себя. В ушах шумит, в то время как Пиа пристально смотрит на меня.

– Хорошо, – только и произносит она. Я разворачиваюсь, пока не успела выкинуть какую-нибудь глупость, и иду к озеру с письмами к Иззи и спичками в кармане.

Красться больше нет необходимости. Все знают о Мо и любят его, чем он наслаждается, и я тоже. О чем они не знают, так это о том, что я не просто потеряла Иззи и не могу отпустить ее. Что, вопреки запрету, привезла в лагерь спички и по вечерам поджигаю бумагу.

Меня обволакивают запах озера и свежеющий воздух. Я достаю бумагу, прощаюсь и зажигаю огонь. Он, как всегда, уносит мои слова к Иззи.

А потом меня тянет к другому месту, к дереву и первому уголку в лагере, где я почувствовала себя свободной.

Хромаю вдоль по тропинке, переступая через корни деревьев и поросшие травой бугорки, и замедляю ход, когда слышу музыку. Струны гитары. Я подбираюсь ощупью, шаг за шагом, стараясь идти и дышать как можно тише. Увидев Леви, застываю. Он сидит по-турецки на стволе дерева, на том же месте, где и сегодня днем. Сидя спиной ко мне, он играет на гитаре – знакомые звуки, что становятся незнакомыми песнями. Но это неважно, потому что они все равно трогают меня.