Великий князь представил Ника гостям из числа своих ровесников. Однако вскоре по залу распространился слух, что присутствует американец, и Ника обступила молодежь. Но их интересовала уже не политика.

— Вы умеете танцевать «Медведя»? — спросила Ника миловидная невысокая девушка в белом платье, которой он дал на глаз лет восемнадцать.

— Конечно, — ответил он, польщенный тем, что является центром всеобщего внимания. — Но в Нью-Йорке это уже старо.

— А что теперь в моде? — раздались одновременно сразу несколько голосов, и Ник вдруг с сочувствием осознал, как оторваны от мира эти милые молодые люди.

— Ну что ж… Могу предложить вариацию «Замка Уок» под названием «Замок Гавот». Хотите, покажу?

— Да!!! — хором ответили ему.

— Не откажетесь быть моей партнершей? — спросил Ник у девушки в белом, взяв ее за руку.

— С удовольствием, — сказала она. — Папа, познакомь нас.

Великий князь Кирилл сказал:

— Мистер Флеминг, позвольте представить вам мою дочь великую княжну Татьяну.

Только после этих слов Ник уловил между этой девочкой и ее старомодной матерью сходство. К счастью, дочь кое-что унаследовала и от отца. Не рост, конечно, и не яркую красоту. Но она была привлекательна, а ее вьющиеся светлые волосы и живые голубые глаза, по мнению Ника, делали ее больше похожей на американку, чем на русскую.

— Поставьте «Александр рэгтайм бэнд», — распорядился Ник, выводя свою даму в центр зала. Как только из фонографа полилась музыка, он стал показывать девушке быстрые движения джазового танца. — Сначала мы оба наклоняемся вперед, вы на правой ноге, я — на левой, — объяснял он, разводя ее руки в стороны. — Затем мы отклоняемся назад на другую ногу. Затем мы отворачиваемся друг от друга и делаем оборот… Затем мы приближаемся друг к другу и делаем вот такие два шажка…

Татьяна все схватывала на лету. Через десять минут остальные молодые гости уже вовсю пробовали себя в новом танце.

— Чудесно! — восторженно воскликнула юная великая княжна. — Это в самом деле чудесно. Я так рада, что вы приехали в Петроград, мистер Флеминг!

— Я тоже рад. Урок танцев великой княжне я ни на что не променяю!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ему так понравилось танцевать, что он остался там надолго и ушел уже после полуночи. Попрощавшись с хозяевами и поблагодарив их, он покинул дворец, а поскольку ночь стояла чудесная, он решил вернуться в гостиницу пешком. Ник был в прекрасном настроении. Благодаря везению и удачному моменту, его миссия, похоже, завершилась вполне успешно. Он уже почти ощущал девятьсот тысяч комиссионных у себя в кармане. Запрокинув голову, он стал смотреть на усыпанное звездами петроградское небо. Ему вспомнился его детский бессильный гнев в день ареста матери и в день ее смерти в одиночестве, ему вспомнилась та горечь, которую он испытал во время той пародии на правосудие.

«Больше я никогда не буду беспомощным, — решительно думал он. — Никогда! Я богат и собираюсь быть еще богаче. Мир скоро услышит о Нике Флеминге».

Он был настолько захвачен своими мыслями, что не слышал, как за ним по улице медленно едет черный четырехместный автомобиль. Когда машина почти поравнялась с Ником, задние дверцы открылись и на улицу выскочили двое. Ник услышал за собой быстрые шаги и стал оборачиваться, чтобы узнать, в чем дело. Но в то же мгновение его чем-то сильно ударили по голове. Искры посыпались у него из глаз. Он потерял сознание.

Придя в чувство, он обнаружил, что сидит привязанным к деревянному стулу в центре небольшой тускло освещенной комнаты. Руки его были прикручены веревкой к спинке стула, а ноги — к его передним ножкам. Рот был заткнут отвратительно пахнувшей тряпкой. Голова раскалывалась. Он начал сильно нервничать.

Стены комнаты были покрыты потрескавшейся штукатуркой. Кроме стула, к которому он был привязан, в комнате имелся еще низкий стол, на котором стояла лампа под зеленым абажуром. Если дворец великого князя на Мойке был фантазией XVIII века, то эта комната являлась воплощением кошмара века XX. Проклиная свое давешнее бахвальство насчет того, что он никогда больше не будет беспомощным, Ник со всей отчетливостью осознал: сейчас он находится полностью во власти своих похитителей. Но кто они, черт возьми? И какого дьявола им от него нужно?

В комнате было всего одно окно, да и то задернули темной занавеской. Ник понятия не имел о том, сколько было времени. Минуты тянулись долгими часами, во всяком случае, ему так казалось. Он приказывал себе сохранять спокойствие: его оставили в одиночестве специально для того, чтобы психологически подавить. И все же он не мог бороться с нараставшим страхом. Веревки, туго стянувшие его руки и ноги, нарушали нормальное кровообращение, и скоро Ник чувствовал уже, как в его ноющие конечности впились тысячи мелких игл.

Наконец он услышал за дверью голоса. Дверь открылась, и в комнату вошел лжеграф Разумовский в сопровождении неуклюжего на вид молодого крепыша в рабочей одежде и картузе. Граф уже не изображал из себя веселого и добродушного толстяка. Не было ни монокля, ни красивого дорогого костюма. На носу покачивались очки без оправы, на плечах висел дешевый пиджачок, придававший Разумовскому вид мелкого чиновника. Молодой человек закрыл за собой дверь, а Разумовский подошел к Флемингу и встал напротив него.

— Вынь у него кляп, — приказал он по-русски молодому человеку, затем обратился к Флемингу на английском: — Позвольте представить вам своею коллегу. Родион Григорьевич Селиванов. Разумеется, это не настоящее его имя. Полагаю, теперь вы уже догадались, что и я не являюсь графом Разумовским. Зовите меня просто — Радикс. Этим псевдонимом я подписываю статьи в подпольной газете «Правда», которую мы издаем. «Радикс» — латинское слово, которое переводится как «корень». От него происходит и английское слово «радикальный». А я, доложу вам, Флеминг, весьма и весьма радикален.

Родион Григорьевич вынул изо рта американца кляп. Переведя дух, Ник сказал по-русски:

— Нельзя ли немного ослабить веревки? У меня затекли руки.

Радикс усмехнулся и закурил сигарету.

— Так вы говорите по-русски, Флеминг? Мне нужно было быть более осмотрительным. Ну, кто же без греха? Ладно, к делу, друг мой. Буду краток. Нам известно, для чего вы прибыли в Петроград, нам известно, что царь согласился выплатить недостающие девять миллионов для того, чтобы заполучить себе корабль с оружием «Рамсчайлд армс».

— Откуда вы это узнали?

— Скажем так, у нас есть свои источники информации во дворце. Мы похитили вас с целью воспрепятствовать таким образом передаче корабля с оружием Николаю Второму.

— Зачем вам это понадобилось?

— Мы революционеры, посвятившие свою жизнь делу свержения существующего режима. По нашему мнению, эта война — великий наш союзник. Царь ее проигрывает, и русский народ начинает его за это ненавидеть. В России не осталось ни одной деревни, в которой бы кто-нибудь не потерял сына, мужа или брата. В наших интересах сорвать военные усилия самодержавия. Поэтому мы и не хотим, чтобы Рамсчайлд передавал России свой товар.

— А с чего вы взяли, что мое похищение сорвет сделку?

— Все просто. Мы уже направили в американское посольство депешу на имя Альфреда Рамсчайлда, в которой он уведомляется, что если все-таки надумает продать царю оружие, Ник Флеминг будет убит. — Он сделал небольшую паузу, давая время американцу осмыслить сказанное. — Рад, Флеминг, что вы не заканючили стереотипное: «Вы не посмеете!» Потому что мы, конечно же, посмеем. Не исключена возможность того, что Альфред Рамсчайлд больше все же оценит свою выгоду, чем вашу жизнь, и не изменит решения послать в Россию свой товар. Что ж, в этом случае мы проигрываем оба. Но я не думаю, что так случится. Особенно учитывая то обстоятельство, что американский газетный король Ван Нуис Клермонт, беспокоясь о вашем благополучии, прислал даже к вам в гостиницу своего здешнего корреспондента, чтобы тот приглядывал за вами.

— А это как вы пронюхали? Будете говорить о своих источниках в гостинице?

— Именно. Не думаю, что Альфред Рамсчайлд будет рисковать своей репутацией в глазах общественного мнения, которое формируется, как известно, прессой, и променяет жизнь симпатичного и молодого торгового агента на поставку оружия деспотическому и исключительно непопулярному русскому царю. Поэтому я довольно высоко оцениваю шансы на успех нашего скромного проекта.

Во всем этом деле вы предстаете в роли этакого невинного простофили. Появилась возможность использовать вас в качестве инструмента для достижения цели, и я эту возможность не упущу. Я не имею намерения причинить вам какой-либо вред и буду избегать этого по мере возможности. Сотрудничайте с нами, и ваше пребывание здесь может стать даже в некотором смысле приятным. Вашим главным сторожем будет Родион. Вы выглядите как несомненно крепкий и сильный молодой человек, но уверяю вас: Родион сильнее. Сегодня ночью вас доставят в избушку, которая находится в нескольких сотнях верст от Петрограда. Там вы и будете содержаться. Если даже вам и удастся совершить побег — что, конечно, маловероятно, — то вам никогда не найти обратной дороги к цивилизации. Поэтому мой совет: смиритесь со случившимся и рассматривайте будущие несколько недель или месяцев в качестве удачной возможности предаться философским размышлениям. Если вы не дурак, то поймете, что помогаете в одной из важнейших в истории человечества акции: свержении царского самодержавия. Будем надеяться, что это станет первым шагом к мировой революции. Какие-нибудь вопросы?

— И немало. Что вы делали в Америке?

— Искал финансовую поддержку. Вы удивились бы, узнав о том, как много людей в вашей капиталистической стране симпатизируют нам.

— А кто была эта Надежда Ивановна?

— А, ну, скажем, коллега. А теперь, дорогой друг, вынужден покинуть вас. И, Флеминг… — опять эта невыносимая ухмылочка, — надеюсь, вы на меня не в обиде?

Он вышел из комнаты.

* * *

Даже если бы Эдит Флеминг и не устроила истерику, узнав новости из России, Ван Клермонт все равно вынес бы похищение Ника Флеминга на первые полосы своих газет. У него был развит репортерский нюх на сенсации. Все двадцать девять его изданий первыми вышли с заголовками: «Молодой американец похищен врагами царя!»

Уведомление о похищении Флеминга, поступившее в американское посольство в Петрограде, было загадочно подписано «Комитетом шестерых». Поэтому никто не знал наверняка, что же это за похитители. Ван Клермонт написал редакционную статью, в которой выдвинул предположение, что похитители — «несомненно, часть радикального подполья» российских политиков либо анархического, либо большевистского толка. Эти два слова способны были напугать даже такого либерала, как Ван.

Городской дом Эдит Флеминг был осажден армией репортеров, но, поскольку врач уложил ее в постель, дав сильного успокоительного, слуга прогнал всех. Через день после того, как эта история попала на страницы газет, Эдит уже успокоилась настолько, что смогла ответить на телефонный звонок из Белого дома. Ее немного приободрили слова президента Вильсона, которого русский посол заверил в том, что «все меры принимаются».

И все же временами ее охватывала сильная тревога при мысли о том, что на другом конце земного шара в любую минуту может оборваться жизнь ее сына. Страшнее всего была мысль о том, что, возможно, Ника уже нет в живых.


Если Эдит Флеминг, узнав горькие новости, попросила себе успокоительного, то Диану Рамсчайлд просто обуяла ярость.

— Я так и знала! — кричала она на своего отца. — Я знала, что, если он уедет в Россию, я его потеряю!

— Диана, не спеши с выводами. Нам еще ничего не известно…

— Он похищен террористами, что тебе еще нужно знать?!

Она упала на диван и разрыдалась. Смущенный и терзаемый чувством вины отец стоял рядом. Он знал, что сердце его дочери разбито и что именно он за это в ответе.

— Диана, мне ужасно жаль… — бормотал он неуклюжие извинения.

Он подошел к ней и мягко положил свою руку ей на плечо, но она ее с себя сбросила, поднялась, убежала к себе в спальню, хлопнула дверью и упала на постель. Она смотрела на подаренное им обручальное кольцо, вспоминала, как он к ней прикасался, видела перед собой его лицо и убеждала себя в том, что это просто невозможно, что она может больше никогда его не увидеть, никогда не дотронуться до него… Невозможно!

Она перевернулась на постели и обняла себя за плечи, мучимая страхом за Ника и сжигаемая желанием любви, которую теперь у нее отняли.

Она терзалась тревогой не только за Ника. За три дня до этого она была у врача и выяснила то, о чем догадывалась: она носила под сердцем их с Ником ребенка.